Сердце в заливе бабочек

– Каан, – напечатала она, – а ты вообще… скучаешь по кому-нибудь?

Он не отвечал сразу. Три точки на экране исчезали и появлялись.

Каан:

– Редко.

– Но сейчас – да.

– Я скучаю по тебе, когда ты не в чате. Даже если это всего полдня.

– Смешно?

Она сжала губы, чтобы не улыбнуться слишком широко.

Сердце не забилось тревожно – оно будто заулыбалось изнутри.

– Нет, не смешно.

Я думаю о тебе даже в метро, когда смотрю в окно, где только чёрнота и моё отражение.

И иногда мне хочется, чтобы ты в этот момент что-то сказал. Даже если я не слышу, просто представила бы.

Он прочитал. Снова молчание.

А потом – голосовое.

Он редко присылал их, почти всегда писал текстом.

Ева нажала.

– «Я как раз говорил. Тебе. В голос. Просто тихо. Без записи. Представлял, что ты слышишь».

– «И да – я тоже скучаю. Когда ты молчишь, я не думаю, что ты далеко. Я просто держу твоё молчание рядом».

Ева прижала ладонь к груди.

Слова будто растворялись в воздухе, оставляя след – как пар на стекле.

Она встала, взяла скетчбук, листнула несколько страниц – и нашла ту, вчерашнюю. Ту, где был его «дом» из её воображения.

И подписала внизу:

«Ты был здесь, даже когда тебя не было».

Сфотографировала.

Отправила.

Он прочитал. И ничего не ответил.

Но через минуту отправил фото: его рука – мужская, тёплая, с широкими пальцами – держала чашку чая. В другой руке – лист бумаги, на котором было написано по-русски, с лёгким наклоном и ошибкой:

«Я рядом, Ева».

Позже, когда она уже выключила экран, сняла лампу и осталась в полумраке, этот вечер остался с ней, как запах, въевшийся в подушку – тонкий, морской, и чуть-чуть терпкий, как лимонная корка в турецком чае.

Ева прислонилась лбом к стеклу.

На улице замирал февраль.

А внутри неё кто-то – уже давно – жил.

Без лишних слов.

Без громких обещаний.

Но с той самой тишиной, в которой можно дышать.

Глава 5. Осторожно, сердце

Февраль.

Город укрыт тонкой коркой инея, как будто стекло, оставленное на морозе. Деревья стоят в белом кружеве, крыши – в хрустальной пыли. Воздух сухой, будто не дышится – скрипучий, осторожный. Снег не падает, он будто затаился, выжидая.

Ева проснулась рано. Сначала даже не поняла, почему. Телефон не звонил, за окном – ни звука. Но внутри уже жило это ожидание. Не тревожное – скорей знакомое, почти ритуальное. Она тянется рукой к планшету, и, не включая экран, ещё несколько секунд просто держит его на коленях.

Комната полутёмная. Лишь рассеянный утренний свет, пробивающийся сквозь шторы, слегка оживляет край письменного стола, где лежит раскрытый скетчбук. Ева встаёт, закутывается в мягкий серый кардиган, наливает себе чай – жасминовый, любимый – и возвращается к скетчбуку.

Страница с лёгкой акварельной зарисовкой: тонкая линия берега, лодка, почти прозрачные волны. Всё – будто случайно, будто и не краска вовсе, а тень на бумаге.

Внизу, едва заметно, написано карандашом:

«Ağırlıksız…»

Она провела пальцем по этой надписи, чуть нажимая, словно могла нащупать его голос под словами.

Каан сегодня молчит.

Ева проверила экран – тишина. Ни зелёной точки, ни сообщения. Необычно. Обычно он писал короткое «утро доброе» ещё до того, как солнце поднималось над Фетхие. Иногда даже прикладывал фото: солнце в окне, чайник на плите, тень оливкового дерева за стеклом.

Но сегодня – ничего.

Не было паники. Только тонкое ощущение: как если бы ты подошёл к двери, за которой каждый день кто-то ждал – а сегодня она просто закрыта.

Она снова взглянула на экран.

Загорелось уведомление. Но не от него.

Кира:

«Ты живая? Кофе через 20 мин, не опаздывай, художник».

Ева усмехнулась.

Всё-таки утро – привычное. В каком-то смысле.

Она набрала ответ, одной рукой поднося чашку к губам:

– Уже собираюсь. Буду. Не ворчи заранее.

Телефон мягко мигнул. Кира сразу набрала:

– Ворчать – это искусство. Учись у мастеров.

Потом – гифка с котом, пьющим кофе.

Но даже после этого сообщения Ева ещё на мгновение задержала взгляд на пустом окне чата с Кааном.

Просто посмотрела.

Просто подождала ещё пару секунд.

Тишина.

Она закрыла планшет.

На сердце будто хруст – не боли, нет. Просто хрупкость.

– Что, ты теперь как Шахерезада? Пишешь ему сказки по вечерам и ждёшь, когда он проснётся и скажет: «Вау, какая ты глубокая», – сказала Кира, дуя на капучино.

Кафе было небольшим, уютным, с большими окнами и ароматом свежей выпечки, которая, казалось, пронизывала воздух ещё до входа. Они с Кирой всегда встречались здесь – почти каждую неделю, как некое неписаное соглашение: кофе, разговоры, жизнь в разрезе.

Ева сидела, обняв кружку обеими руками, и смотрела, как за стеклом бегут люди – в серых пуховиках, с натянутыми капюшонами, торопливые, будто всё вокруг сжалось до одного темпа.

Кира, как всегда, яркая – в пальто цвета шафрана и с сияющим хайлайтером на скулах. В наушнике – микрофон-петличка, полурасстёгнутая сумка, откуда торчит штатив. Она только что вышла с интервью и уже начала выкладывать сторис в свой блог.

– Ты всё ещё ждёшь от него сообщений каждое утро? – спросила она, не отрываясь от экрана.

Ева чуть улыбнулась, качнула головой:

– Не то чтобы жду… Просто привыкаешь. Как будто часть дня. Он как… тень от чашки на подоконнике – когда её нет, ты замечаешь, что что-то не так.

– Поэтично, – Кира вздохнула и отложила телефон. – Но, Ева, он не тень. Он – парень в другой стране, другим морем, другой жизнью.

Ты понимаешь, что ты в него влюбляешься?

Ева чуть отпрянула, словно от резкого света. Потом медленно кивнула:

– Я это чувствую. Но это не громкое чувство. Оно как…

Она замолчала, подбирая слова.

– Как если бы кто-то очень тихо и точно положил руку на твоё плечо. Без лишнего. Просто – был рядом.

Кира посмотрела на неё пристально.

Она умела видеть трещины даже в самых гладких поверхностях.

– Это может быть иллюзией, Ев.

Он может быть настоящим. Но то, что ты чувствуешь сейчас, – это больше про тебя. Про твою тишину, которую он красиво заполнил.

Ева молчала. Не потому что не хотела спорить – просто не могла.

– Ты рисуешь, потому что он рядом? Или потому что ты снова можешь дышать?

– Потому что он не просит объяснять.

– А ты? Ты сама себе всё объяснила?

Кира коснулась её ладони – легко, по-дружески.

– Я не против. И даже не за. Просто хочу, чтобы ты не растворилась в этом.

– Я не растворюсь, – тихо сказала Ева. – Я рисую. А значит – я всё ещё вижу.

Кира улыбнулась:

– Ладно, Шахерезада. Только не вздумай влюбиться в своего Синдбада раньше, чем он поймёт, как твои берега выглядят вживую.

Их кофе почти остыл.

Но разговор всё ещё был тёплым.

Метро, улицы, ступени подъезда.

Мир вокруг был шумным, но в Еве всё словно стало глухим. Возвращаясь домой, она держала в руке телефон – будто это был не просто гаджет, а связующая нить между двумя берегами.

Каан не писал. Впервые за последние недели – ни утреннего «günaydın», ни фотографий с набережной, ни даже смайлика.

Она заходила в чат раз за разом. Проверяла статус – offline. Последнее сообщение – вчера вечером, перед сном. Он писал:

«У моря сильный ветер. Ты бы его нарисовала – он будто разносит мысли по волнам. Спокойной ночи, Ева».

Теперь – тишина.

Ева села у окна, укуталась в плед. Всё выглядело по-зимнему аккуратно – чай на столе, мягкий свет торшера, тишина в квартире.

Она достала скетчбук.

Открыла чистую страницу. И вдруг, не планируя, не задумываясь, начала писать:

«Привет.

Сегодня в Москве всё похоже на иней. Даже люди.

Ты как будто стал вдруг далёким. Или, может, я просто привыкла к тому, что ты всегда рядом – хотя бы словом.

Ты говорил, что ветер разносит мысли по волнам. Сегодня я одна из таких мыслей – лёгкая, унесённая, без адресата».

Она остановилась. Перечитала.

И не стала отправлять.

Просто приклеила письмо прямо в скетчбук.

Как и всё, что не может быть сказано вслух, но важно – оставить.

Для себя.

Ночь пришла незаметно.

Москва замерла под серебристым потолком облаков, и только в окнах иногда вспыхивали экраны – короткие огни чужих жизней.

Ева долго не могла заснуть. Она пыталась читать, потом включила музыку, потом просто легла, уставившись в потолок.

Заснула без перехода, как будто провалилась.

…Всё было залито мягким янтарным светом. Босфор – как полотно. Покойное, широкое, дышащее. Ева сидела на каменном выступе, босиком. В руках – стаканчик чая, в форме тюльпана.

Рядом – дедушка. Он был молчалив, как в старые вечера, когда просто сидел рядом и читал ей сказки.

– Видишь, – сказал он вдруг, не глядя на неё, – здесь чай горячий, даже если дует ветер.

Она кивнула.

Вдруг откуда-то из глубины пространства раздался голос. Чужой, но знакомый.

– Ева… ты слышишь, как дышит море?

Это был голос Каана.

Но он не входил в сон – он просто стал его частью, наложился, как акварель на уже высохшую краску.

– Я нарисую тебя здесь, – сказала она.

– Я уже там, – ответил он.

И в этот момент море вдруг пошло по краям её сна – словно краска, размытая дождём.

А чай стал пахнуть мятой и солью.

Она проснулась резко.

Тишина. Комната. Окно. Зимний свет.

И снова – скетчбук в руках.

На новой странице – лёгкий набросок: чайный стакан, над ним – пар, и из него будто поднимается линия – тонкая, почти прозрачная.

Линия, ведущая туда, где начинается голос.

Кира жила в просторной студии на Таганке – высокие потолки, кирпичная стена, мягкие кресла, свечи в банках, как будто время здесь шло чуть медленнее.

На столе – два бокала с апельсиновым фрешем, хотя, конечно, обе мечтали сейчас не об этом.

– Рассказывай, художница, – Кира села напротив, поджала ногу под себя. – У тебя в глазах три строчки романса и один неопубликованный роман.

Ева усмехнулась, обняла подушку:

– Я не знаю, Кира… Я начинаю ждать его. По утрам, вечерам. Иногда просто сижу с телефоном и жду, что экран загорится.

– И? – Кира вскинула брови.

– И я чувствую… будто уже что-то должно было произойти.

– Хм. Это может быть иллюзией, ты же понимаешь? – мягко, но чётко.

Ева кивнула.

– Я понимаю. Но это уже не просто интерес. Когда он говорит… я чувствую себя живой. Понимаешь? Не как в фильме. Не как в книжке. А как в теле.

Кира замолчала. Потом, вздохнув:

– Окей. Тогда так. Скажи себе честно: если завтра всё это исчезнет, ты сможешь дышать?

– Смогу, – сразу ответила Ева. – Но не так глубоко.

Кира улыбнулась – чуть иронично, чуть грустно.

– Осторожно, сердце, Ева.

Позже, когда Ева вернулась домой, день уже угасал. Тени вытягивались по стенам, как чужие шаги.

Каан так и не писал.

Ни слова.

Она поставила телефон в сторону. Не из упрямства. Из защиты.

И включила лампу над столом.

Достала скетчбук.

Страница за страницей – морские наброски, цвета улиц, фрагменты фраз, которые он говорил, и которые она тайно записывала.

Остановилась на одной:

«Мы всё равно слышим друг друга. Даже в паузах».

Пальцы медленно прошлись по бумаге.

Молчание бывает не пустотой. Иногда оно – точка в конце важного предложения.

Ночью, почти в час.

Экран вспыхнул.

Kaan A.

«Прости, исчез. Мама приболела, отвозил её к врачу. Всё нормально теперь.

Но день казался бесконечным, потому что тебя не было в нём.

Если ты ещё не спишь – просто скажи: ты здесь?»

Сердце ударило резко.

Слишком живо. Слишком близко.

Ева ответила почти сразу:

«Я здесь.

Слушаю тишину – и слышу тебя».

Спустя несколько секунд – его реакция:

(Эмодзи с сердечком)

А следом – фото из Фетхие: чаша чая, на фоне окна, за которым ветер гонит облака над морем.

«Скоро покажу тебе это не через экран. Обещаю».

Она положила телефон на подоконник.

И улыбнулась.

Слишком рано верить.

Но слишком поздно – не чувствовать.

Ева не могла заснуть.

В комнате было тихо, как в музее после закрытия: все движения замирают, всё звучит глуше, чем обычно.

Только часы на кухне тиканьем отсчитывали то, что не поддавалось ни анализу, ни контролю – привязанность.

Она подошла к окну.

Москва спала, но не до конца – огоньки машин, свет в окнах чужих жизней, тонкий дым над крышами.

За стеклом – зима. Внутри – другая погода.

Что-то между февралём и чем-то похожим на весну.

Она достала скетчбук, добавила лёгким движением кисти в угол страницы тонкую полоску света – между двумя силуэтами. Он и она. Через окно. Через страны. Через молчание.

Подпись:

«Сердце – не враг. Оно просто идёт чуть быстрее нас».

Ночь принесла сны. Те, в которых нет границ – между временем, языками, голосами.

Дедушка сидел на низкой скамье у воды, в руках – знакомый турецкий чай в форме тюльпана. Он смотрел на неё с лёгкой, почти детской улыбкой.

– Видишь? – сказал он. – Даже чай здесь звучит иначе.

Ева хотела ответить, но не успела – вдруг рядом оказался Каан. Он стоял на берегу, босиком, ветер касался его волос. Он смотрел на неё – так, будто знал её всегда.

– Я слышал, как ты молчишь, – сказал он. – Это было самое ясное из всего.

Она потянулась к нему – но в этот момент волна накрыла берег. Всё исчезло.

Проснулась она резко, но без тревоги.

Солнце резало горизонт.

На телефоне – сообщение от Каана:

«Сегодня я открою кафе пораньше. Чтобы увидеть, как солнце касается моря.

Если хочешь – можешь быть в этом со мной».

Ева посмотрела на экран.

Улыбнулась.

И написала:

«Я уже там. Через твои глаза».

Сердце тихо стучало.

Осторожно.

Но – живо.

Глава 6. Море и сердце

Лёгкий шум за окном, как шелест тонкой бумаги – февральская Москва замирала в сизом мареве. Ева сидела на полу, прислонившись к дивану, с раскрытым скетчбуком на коленях. Свет от лампы стекал по стене, делая воздух в комнате тёплым, как заварка в чашке рядом.

На экране – Каан.

Он двигался медленно: кипяток, чайник, жесты почти бесшумные, как в театре теней. Она слышала, как в его кухне клацнула ложка о керамику. Он не говорил ничего – просто мелькал в кадре то спиной, то боком, как будто даже не был на связи, а просто был рядом.

– Ты рисуешь? – наконец спросил он, когда вернулся к экрану.

Голос у него был мягкий, с пониженной тональностью – такой голос бывает, когда всё внутри человека чуть тише обычного.

– Да, – ответила Ева, не отрываясь от бумаги. – Пытаюсь запомнить один сон.

– Это возможно?

– Иногда.

Он улыбнулся. Поставил чашку. Камера дрогнула, угол слегка сдвинулся – и теперь она видела его лучше: свободная рубашка, волосы чуть растрепаны. Что-то в нём было… прозрачное сегодня.

Она посмотрела на него чуть внимательнее.

– Ты сегодня другой.

– В смысле?

– Тише. Будто слушаешь не меня, а… море?

Он замер. Потом тихо рассмеялся.

– Почти угадала. Я думал. Про бабушку. Про её старый дом. Про запах соли на простынях.

Пауза. Затем он заглянул в экран с неожиданной серьёзностью:

– Хочешь, я расскажу тебе одну историю?

Ева чуть приподнялась.

– Конечно.

– Это о бабушке. Её зовут Хатидже. Она всё ещё жива, ей уже за восемьдесят, и она до сих пор варит самый вкусный айран на земле. Но это – не про айран. Это… про молодость.

Он откинулся на спинку кресла, поставив чашку рядом, и заговорил, глядя не прямо в камеру, а будто куда-то в прошлое, за неё.

– У неё был дом – в маленьком посёлке недалеко от Антальи. Там, где скалы уходят прямо в воду. Дом стоял на пригорке. Каменный, белый, с зелёными ставнями. И один старый оливковый склон, который никто не трогал. Говорили, что деревьям на нём больше ста лет.

Ева смотрела в экран, затаив дыхание.

Каан говорил медленно, почти шёпотом:

– Когда бабушке было девятнадцать, туда приехала группа художников из России. Тогда часто приезжали – пленэры, обмены. Один из них был совсем молодой. Говорил мало. Всё время рисовал.

– Он рисовал её?

– Не сразу. Сначала – море, потом – дом, потом – её руки, когда она чистила виноград. А потом – портрет.

Он улыбнулся:

– Представляешь, просто подошёл и сказал: «Ты – как дерево, которому всё равно, кто уходит. Только бы остаться в земле».

– И что потом? – спросила Ева.

Каан развёл руками.

– Потом – он исчез. Уехал. Не попрощался. Даже не подписал рисунок.

Он на мгновение замолчал.

– А портрет остался. Она хранила его всю жизнь. В шкафу, между книгами. Один лист – девушка, сидящая у подножия оливкового дерева. Линии – лёгкие, будто боялся надавить.

– А бабушка?..

– Она вышла замуж. По решению семьи. Муж был добрый, надёжный. Родились дети. Жизнь – как у многих. Но она всегда… – Каан на секунду прижал пальцы к виску, будто вспоминая. – Всегда смотрела на море так, будто кто-то должен вернуться. Не сейчас. Не завтра. Когда-нибудь.

Он делает глоток чая и выдыхает:

– В детстве я думал, что она просто мечтает. А теперь… думаю, она помнила голос.

– Его голос?

– Или чувство. Знаешь, как… – он замедляется, подыскивая слово. – Как если бы ты услышала музыку однажды и всю жизнь искала ту же ноту.

Ева открывает новую страницу в скетчбуке.

Молча.

Она не знает, кого сейчас рисует – Хатидже, девушку под оливой, или… себя.

Просто кисть в воде. Синяя тень. Плавная линия.

Каан наблюдает в тишине.

Он шепчет, почти не вслух:

– Иногда я думаю, что в каждом из нас живёт кто-то, кто однажды кого-то ждал.

– Каждое лето я жил у неё, – продолжал Каан, его голос стал чуть ниже, будто ветер унес часть напряжения. – Сначала на две недели, потом на всё лето. Родители работали, а у неё всегда было место. Всегда.

Он откинулся назад, взгляд ушёл вверх, будто он снова был тем мальчиком – босым, с солью на коже и песком под ногтями.

– Она будила меня рано, до солнца. Мы выходили босиком во двор. Воздух был тёплый, но ещё не обжигающий. Она учила меня слушать ветер.

Он усмехнулся.

– Знаешь, как отличить, когда идёт шторм? По глубине тишины. Это тишина с ожиданием. Почти как перед слезами.

Ева кивнула, не перебивая.

– Мы варили чай – чабрец, мята, немного лимонной травы. Я не любил мяту, но бабушка говорила: «Это чай для тех, у кого внутри – вода. Им нужно уметь остывать».

Он на секунду замолчал, потом добавил:

– Она верила, что такие люди всегда чуть глубже. Они впитывают. Могут успокаивать, могут смывать. Но главное – они текут. И если их перекрыть, они исчезают.

Ева будто услышала сейчас не только его слова, но и то, как скрипела дверь её балкона, когда в квартиру врывался тёплый ветер детства. Слишком многое перекликалось. Слишком близко.

Он вдруг стал тише.

– Я… – Каан отвёл взгляд, голос слегка охрип. – Я давно никому не рассказывал это. Даже Зейнеп, сестре. Только бабушка знала, что я всё помню.

Он снова посмотрел в экран, теперь прямо в глаза Еве.

– Но с тобой – как будто можно.

И ещё тише:

– Как будто ты уже была там.

Слова повисли в воздухе, как мокрая ткань, тяжёлая, настоящая.

После звонка Ева не закрыла ноутбук. Но и не встала.

Мир внутри неё будто затих, но не в пустоте – в той тишине, которую Каан описывал. До шторма. Или после.

Она потянулась к акварели, не думая. Только чувствуя.

Страница в скетчбуке была ещё влажной от вчерашнего рисунка, но она перевернула её.

Начала с оконной рамы – старая, деревянная, изогнутая линиями ветра. Потом – силуэт женщины. Плечи мягкие, руки держат чашку. Тонкие, но уверенные пальцы. За её спиной – синева, гладкая, как дыхание моря.

Лица она не прорисовывала. Только глаза – полуопущенные, как у человека, который всё ещё смотрит внутрь, но уже слышит музыку снаружи.

Она сделала фото рисунка. Долго смотрела на него, будто боясь испортить момент прикосновением.

Потом отправила Каану. Без текста.

Ответ пришёл не сразу.

Каан:

Она бы улыбнулась.

У тебя её руки.

Добрые. Видящие.

Ева прочитала. Перечитала. Ещё раз.

И потом – впервые за долгое время – позволила себе закрыть глаза и просто почувствовать.

Она не знала, кто сейчас тише – она, море или тот мальчик, который учился слышать ветер.

Но она точно знала, что теперь в этом прошлом – она не гость.

Глава 7. Ты улыбаешься в пикселях

Москва. Утро.

Февраль стоял прозрачный, хрупкий, как лёд на краю крыши, готовый сорваться от первого солнца. В комнате было ещё прохладно – батареи гудели в полсилы, и Ева, кутаясь в тёплый свитер, ловко поставила ноутбук на широкий подоконник. Стало привычным – этот маленький ритуал. Подоконник теперь был не просто окном в город, а выходом в другой берег. Туда, где море, камни и голос, с которым она просыпалась внутри себя.

На плитке чайника тихо закипал мятный чай. В кружке уже лежала долька лимона, чуть подпалённая, как она любила. Сквозь оконное стекло улица казалась немым фильмом – машины, редкие пешеходы, всё в серебристом морозе. Но у Евы было другое ожидание.

На подоконнике, чуть сбоку от ноутбука, лежал её скетчбук. Открытый – с закладкой на вчерашней странице: набросок тропинки между двух скал и лёгкие контуры, похожие на бабочек. Она не знала, откуда взялись эти линии – скорее из предчувствия, чем из памяти. Будто рука опередила разговор.

Часы показывали 09:56.

Он должен был позвонить в десять.

Она снова посмотрела на экран – интернет стабилен, фоновая вкладка с Lexica открыта. Небольшая иконка с его профилем подсвечена зелёным. Онлайн.

Вчера Каан написал:

«Завтра покажу тебе место, которое не держится в кадре. Даже камера сдается. Но если ты рядом – может, получится».

Ева тогда лишь отправила смайлик и «Я жду», но сердце стучало долго, как после пробежки.

Теперь она сидела, держа в ладонях тёплую чашку, и почти не дышала.

Всё было готово – свет, чай, она.

Только волна ещё не пришла.

Экран мигнул – и вспыхнул свет.

Секунда – и перед Евой возник Каан: растрёпанные ветром волосы, солнце щурится в углу кадра, позади – всполохи лазури, неяркий шум прибоя, улавливаемый микрофоном, как дыхание мира. Он был не дома. И не в кафе. Он шёл, и за его плечом то и дело проносились полосы неба, стволы сосен, вспышки белёсых скал.

– Готова к мини-путешествию? – спросил он. Камера дрогнула, потом стабилизировалась.

Голос его был чуть приглушён – ветер вмешивался, будто пытался тоже что-то сказать. Но в тембре всё равно чувствовалось то же, что и в его письмах: ровное тепло, неспешность.

Ева откинулась назад и улыбнулась – не только губами, а как будто всем лицом.

– Всегда готова.

Каан повернул камеру. Теперь в кадре была узкая тропа – петляющая по склону, уходящая вниз к бухте. Камни под ногами, редкие кусты, щербатые изгибы серых утёсов. Там, вдалеке, угадывалась вода – она дрожала от света, как ртуть.

– Здесь не ловит ни одна нормальная сеть, – сказал он, – но у меня есть старый лайфхак. Если зайти на третий поворот, вот туда… – он показал рукой, – …интернет появляется.

– А ты проверял? – смеясь, спросила Ева.

– Ещё как. В первый раз я завис здесь с рюкзаком, котом и разбитым телефоном.

– Котом?!

– Да. Он сбежал через пять минут. Умнее меня.

Они засмеялись. Смех Каана дрожал вместе с ветром – глухой, тёплый, будто разлитый чай. Ева почти чувствовала запах морской соли, хотя знала, что это просто воображение.

Он шёл медленно, иногда останавливаясь, чтобы показать склон, где плещутся тени деревьев, или – крохотную белую лодку внизу, «влюблённую в тень утёса», как он сказал.

– Я бы хотел, чтобы ты однажды увидела это не через камеру, – сказал он.

– Мне уже кажется, что я там.

– Это опасно.

– Почему?

– Потому что тогда ты уже не захочешь смотреть на это в экране. Только вживую.

Ева не ответила сразу. Она только посмотрела в камеру – и знала, он это почувствует.

Каан поднялся чуть выше по тропе, и в камере открылся новый угол: склоны, сплетающиеся у горизонта, и бухта, спрятанная между двумя горными массивами. Вода внизу казалась нарисованной – мягкая, голубая, такая спокойная, будто её никто не тревожил веками. Белые лодки, крошечные с этой высоты, качались в тени скал.