Красная валькирия

Лариса помолчала, задумалась, потом тихо сказала:

– Что бы я не выбрала, Михаил Леонидович, вы узнаете об этом первым. Еще раньше, чем Гафиз....

– От всей души желаю вам сделать правильный выбор… – Лозинский приложился к горячей, мягкой ручке Лери и собственноручно отворил перед гостьей дверь кабинета.

К Лери бросилась с расспросами Татьяна Борисовна, но Лозинский остановил жену. "Не стоит, Таня, – сказал он. – Ларисе Михайловне нужно побыть одной". Татьяна Борисовна обняла и перекрестила гостью, и Лери оставила гостеприимный дом хранителя поэтических тайн и сплетен. На улице Ларисе стало тяжело и горько – вдвое тяжелее, чем на Троицком мосту, после встречи с Анной Энгельгардт. Лариса прижимала к груди письмо Гафиза и отчаянно боялась, что если отведет руку с письмом, то сердце остановится. По щекам текли злые, отчаянные слезы. "Пресвятая владычица Богородица, – шептала Лери, – сохрани любовь в моей душе, иначе я останусь один на один с этим холодным миром, словно осиротею… А я не смогу жить сиротой…".

– Лариса, что это у вас? Вы плачете?

Ну конечно же, это был он, тот, кто словно дожидался этой минуты! Федор Раскольников. Лариса подняла на Федора заплаканные, несчастные глаза, но встретила не сочувствие, а жестокую злую решимость.

– Бумажку отдайте. Там гадость, – Раскольников отобрал письмо прежде, чем Лариса предприняла жалкую попытку сохранить его.

– Гумилев… Прапорщик, – презрительно прочитал Федор. – Вот так. Вот так…

Письмо, казалось, издало желобный шелест, но уже было обречено. В крепких пальцах моряка оно превратилось в мелкие лепестки бумажных обрывков с бессмысленным узором разорванных слов. Клочки разлетелись над свинцовой водой, вздрагивая, словно мотыльки, погибающие в объятиях петроградской стужи.

От неожиданности у Ларисы даже слезы просохли. Она запоздало схватила Раскольникова за руку.

– Федор! Что вы?… Кто вас просил это делать? Я же даже не прочитала…

– И не надо! Хватит читать, Лариса. Роман в письмах закончен. Здесь – жизнь.

Он изумлял ее своей властной бесцеремонностью, простотой, жесткостью и логичностью. Он был самой жизнью. Лариса даже не заметила, что свои последние слова проговорила, когда Федор сильно и тепло обнимал ее за плечи, а она не смела и не думала возразить.

– Лариса, решайся! – сказал Федор, как-то удивительно по-товарищески и легко преодолев ту церемониальную грань, отделявшую "ты" от "вы" и барышню от женщины. – Этот фат Гумилев не стоит твоего мизинца. Думаешь, я не знаю, кто он такой? Об этом весь Петроград говорит.

В Ларисе проснулась обида.

– А ты? – едко спросила она. – Чего стоишь ты?

– Поставим вопрос иначе. Мы стоим друг друга, Лариса…

Он не договорил и впился в нее жадным колючим поцелуем, словно запечатывая сургучной печатью конверт их отношений, сотканный из кожи и плоти, взамен того, бумажного, разорванного.

Эту ночь Лариса вновь провела в пользовавшейся дурной репутацией гостинице на Гороховой. Утром, когда Федор еще спал, разметавшись на смытых простынях, словно сытый лев, она на цыпочках подошла к окну, достала папиросу и долго не могла зажечь спичку дрожащими руками.

"Что же, Гафиз, мы квиты, – подумала она. – Это тебе за "сладостную" Аню Энгельгардт".

Федор, оказывается, умел не только спать, как лев, но и красться неслышно, подобно опасному хищнику. Он вдруг подхватил ее на руки, смертельно напугав своими неожиданными движениями, и решительно вернул на постель.

– Ларисонька, если ты думаешь, что всего лишь отомстила своему Гумилеву и сейчас уйдешь, то глубоко заблуждаешься, – сказал он насмешливо и почти нежно. – Мы с тобой навсегда. Или, по крайней мере, очень надолго. Возражения есть?

– Нет… – в эту минуту она не могла ответить иначе.

Отрезвление наступило быстро – как только Лариса вырвалась из цепких объятий Федора и покинула гостиницу на Гороховой. Ей предстоял выбор – или простить Гафиза и остаться с ним, перешагнув через близость с Раскольниковым и ревность к Анне Энгельгардт, или выбрать обиду и Федора. Остаться с Федором значило выбрать революцию, с Гафизом – Поэзию. Третьего не было дано. Как всегда в решающие минуты…

На пути к Петрограду, январь 1917 года

Купание в ледяной воде Двины не прошло для прапорщика Гумилева даром. "Простыл, как в воду глядел", – пытался бодриться он, но с каждым днем становилось все хуже. Обострилось старое, недолеченное в Царскосельском госпитале воспаление легких, справиться с которым в полковом лазарете никак не получилось. Был бы рядом лжедворецкий лжеТадеуш, он бы, несомненно, изобрел какую-нибудь особенную настойку на основе чудодейственных ведьминских трав, порошка из черепа утопленной в крысиной крови летучей мыши и крепкого крестьянского "бимбра". Но "Тадеуша" давненько никто не видел и даже старался не поминать, а полковой врач, у которого хватало забот с ранеными, не мог придумать ничего эффективнее банок. Командир Александрийского гусарского полка полковник Коленкин решил избавить чересчур известного подчиненного от убийственной рутины окопной войны, а себя – от ответственности за него, и отправил прапорщика на излечение – правда, не в Петербург, а в поселок Окуловка Новгородской губернии. Вылечится, а заодно и на станции Николаевской железной дороги – рядом с Окуловкой – сено для корпуса закупит… Приятное надо сочетать с полезным – порадеть о благе товарищей-кавалеристов, точнее – их лошадей.