Ночной Сеул

Эли Ли

Ночной Сеул

Глава 1

Ночной Сеул

Воздух в VIP-ложе «Octagon Seoul» был не просто густым – он был осязаемым. Он лип к коже, как дорогой парфюм, смешанный с дымом сигар и едва уловимым запахом пота под масками безупречного гламура. Сладковатый аромат клубничного кальяна, терпкий оттенок выдержанного виски, тяжёлый шлейф нарциссических духов – всё это сливалось в один дурманящий коктейль, которым здесь дышали как кислородом. Звук бил по барабанным перепонкам – не музыка, а физическая волна, низкочастотный гул, от которого дрожали стёкла в ложе и вибрировал пол под ногами. Свет стробоскопов резал глаза, выхватывая из полумрака то блеск бриллиантовых серёг, то влажный блеск губ, то пустые, застекленевшие взгляды.

В самом центре этого буйства, на белом кожаном диване, восседал Ким Минхек. Его пиджак Brioni был безупречен, но расстёгнут – жест показного пренебрежения. Пальцы сжимали хрустальный стакан с виски, но он не пил. Он ощущал холод стекла на коже, вдыхал дымный аромат напитка, и каждый глоток был для него не удовольствием, а напоминанием: он может позволить себе то, что для других – недостижимая мечта.

Его взгляд скользил по танцполу – сотни тел, слившихся в один пульсирующий организм. Он чувствовал их энергию – отчаянную, голодную, направленную на него.

Муравьи. Мысль пронеслась с лёгкой усмешкой, но где-то глубоко внутри, под слоем цинизма, шевельнулось что-то холодное и одинокое. Все они хотят чего-то от меня. Никто – просто меня.

– Минхек, вы просто божественны! – просипел голос прямо у его уха возвращая в реальность. Тёплое дыхание, запах дешёвого вина и сладких духов. Девушка прильнула к его плечу, её пальцы вцепились в рукав его пиджака с жадностью, которая почти обжигала. Он медленно повернул голову. Его глаза скользнули по ней – оценивающе, холодно, как сканер. Искусственные ресницы, слишком яркая помада, дрожь в кончиках пальцев. Отчаяние, прикрытое блёстками. Голод в глазах. Он почувствовал внезапную волну презрения – не только к ней, но и к себе, к этой игре, в которую он был вынужден играть. Резким движением колена он отстранил её, освобождая пространство. Девушка застыла – на её лице мелькнула обида, боль, унижение. Но через секунду маска вернулась – фальшивая улыбка, притворный смех. Как легко они ломаются. Как легко я их ломаю. И снова – тот холодок внутри.

Внезапно в кармане завибрировал телефон, чёрный, холодный, безликий. На экране – «К.Д.». Мир рухнул в тишину. Звуки клуба исчезли, словно кто-то выдернул штепсель из розетки. Осталось только глухое биение собственного сердца, тяжесть в груди и два пылающих символа на экране.

– Говори, – его голос прозвучал хрипло, с натянутой небрежностью, но внутри всё сжалось.

– Твоё местоположение, – голос в трубке был ровным, металлическим. Без эмоций. Без вопроса. Голос отца. Голос, который всегда взывал к самому тёмному, самому беспомощному внутри него.

– В раю, если тебе интересно, – Минхек язвительно усмехнулся, сжимая телефон так, что костяшки побелели.

– Самолёт в Пусан. Завтра, девять утра. Костюм. Ты в трезвом виде. – Фразы, отточенные как лезвия.

– Меня не будет, – сквозь зубы, чувствуя, как ярость подступает к горлу, горячая и беспомощная. – У меня свои планы.

– Твои планы – детские капризы. Ты – актив компании. Веди себя как актив. И прекрати транжирить деньги на это убогое зрелище. Ты выглядишь ничтожеством.

Щелчок.

Тишина. Ничтожество. Слово повисло в воздухе, раскалённое, ядовитое. Оно вошло в него, как нож, и осталось там, жгучим и неизвлекаемым. Он швырнул стакан об пол. Хрусталь разлетелся с оглушительным треском, осколки брызнули на ботинки гостей. Веселье замерло.

– Всем заткнуться! – его рёв перекрыл музыку. Он сметал со стола бутылки, его лицо исказила гримаса чистой, неподдельной ярости.

Схватил ключи от «Bugatti» и ринулся к выходу, грубо расталкивая всех на пути. Сорок минут спустя гиперкар нёсся по ночному Сеулу, ревя мотором, будто пытаясь вырваться из клетки. Минхек давил на газ, но не мог загнать внутреннюю бурю. В зеркале заднего вида мелькнуло его отражение – взъерошенные волосы, глаза, полные ярости и чего-то ещё. Что-то знакомое, чужое, ненавистное. Он резко притормозил на красном светофоре в Хондэ. И посмотрел в зеркало снова. И увидел его. Не себя – а его. Отца. Тот же холодный, оценивающий взгляд. Те же сжатые губы, те же морщины у глаз, пролепленные годами презрения. Тень Ким Дэсона жила в нём, въелась в черты лица, в каждый жест, в саму душу. Он не просто был похож на отца. Он становился им. Клетка была не снаружи. Она была в нём. Сжав руль так, что кожа затрещала, он застонал – тихо, по-звериному. Не от ярости. От ужаса.

Гудок машины сзади рванул его из оцепенения. Светофор сменился на зелёный, и поток машин медленно пополз вперёд, оставляя его наедине с разрывающейся изнутри реальностью. Он рванул с места, давя на газ так, будто пытался убежать от собственного отражения. Шины взвыли на асфальте, и гиперкар рванул вперёд, сливаясь с ночным потоком.

Но куда?

Куда ты мчишься, Минхек? От себя не убежишь. Он свернул в узкие переулки Хондэ, где неоновые вывески кофеен и баров сменялись тёмными витринами мастерских, закрытых на ночь. Здесь пахло не деньгами и парфюмом – здесь пахло жизнью. Жареным тофу из уличной лавки, влажным асфальтом после недавнего дождя, старой бумагой из книжного магазина. Запахом, который он когда-то знал до того, как его поглотил мир Бриони и виски за пятьсот долларов за бокал. Он припарковался у обочины, заглушил двигатель. Тишина обрушилась на него, оглушительная, давящая. Только лёгкий шелест листьев из окна и отдалённый гул города где-то там, за поворотом вырывали из оцепенения. Он вышел из машины, чувствуя, как дрожат колени. Прислонился к холодному капоту, закрыл глаза, пытаясь заглушить тот образ – образ отца в зеркале. Но он был там, за веками, ждал.

Ничтожество. Слово эхом отдавалось в его сознании. Актив компании. Убогое зрелище. Каждая фраза отца впивалась в него, как крюк, вытаскивая наружу всё, что он годами пытался подавить.

Он вспомнил свои шестнадцать лет – не ночные клубы и «друзей», а пустую комнату в доме отца, где единственным звуком был тикающий часовой механизм и голос по телефону: «Ты разочаровал меня, Минхек». Вспомнил, как впервые надел костюм Brioni – не как одежду, а как униформу. Как доспехи.

Он вдыхал ночной воздух, пытаясь уловить что-то настоящее, что-то своё. Но даже дыхание казалось ему чужим.

Внезапно из-за угла послышались шаги. Молодой парень, лет двадцати, в потрёпанной куртке и с гитарой за спиной, шёл, насвистывая какую-то мелодию. Он посмотрел на Минхека, на его «Bugatti», и в его глазах мелькнуло не восхищение, не зависть – равнодушие. Проходя мимо, он лишь кинул взгляд на него и ускорил шаг.

И в этот момент Минхек понял.

Он заплатил за свою клетку. Заплатил всем – своим временем, своей свободой, своей душой. И всё, что у него осталось – это отражение в зеркале, которое медленно, неумолимо превращалось в лицо человека, которого он ненавидел больше всего на свете.

Он снова сел в машину, но уже не давил на газ. Просто сидел, смотря в темноту за лобовым стеклом. А потом достал телефон. Не тот, чёрный – свой, личный. Пролистал контакты – сотни имён, ни одного, кому он мог бы сказать: «Мне страшно». Он зажёг экран. Билет на рейс в Пусан. Девять утра. Он не нажал «купить». Просто смотрел на него, чувствуя, как стальная петля затягивается вокруг его горла ещё туже. Завтра он будет в Пусане. В костюме. Трезвый. Потому что клетка была не снаружи. Она была в нём. И побега из неё не существовало.

Глава 2

Ненависть.

Стеклянная башня штаб-квартиры «Taeyang Group» пронзала сеульское небо, словно холодный монолит. Лифт, стремительно поднимавшийся на последний-этаж, звенел в ушах Минхека назойливым, высокочастотным гулом. Он стоял, выпрямив спину, вглядываясь в собственное отражение в отполированных до зеркального блеска дверях. На нем был новый костюм – темно-серый, шелковистый, который был пошит специально для него. Но сегодня он чувствовал себя в нем не оружием, а униформой. Каторжанином, одетым для парада.

Двери лифта бесшумно разъехались, открыв прямой вид на кабинет отца. Не офис – зал для аудиенций. Пол из черного полированного мрамора отражал безжалостные линии мебели и панорамные окна, за которыми копошился весь Сеул. Воздух был стерильным и ледяным, пахло деньгами и властью, лишенной всякого человеческого тепла. За массивным письменным столом, выточенным из цельного куска темного дерева, сидел Ким Дэсон. Он не смотрел на сына, изучая что-то на экране планшета. Его пальцы, лишенные каких-либо украшений, кроме скромных платиновых часов, медленно листали страницы. Минхек замер в нескольких шагах от стола, ожидая. Молчание затягивалось, становясь осязаемым, давящим инструментом пытки.

– Отчет по Пусану, – наконец, прозвучал металлический голос. Отец не поднял глаз. – Без комментариев. Как и твое присутствие там.

Минхек почувствовал, как сжимаются кулаки у него за спиной.

– Я сделал то, что от меня требовалось.

– Ты проявил минимальную достаточность, – поправил его отец, наконец-то отрывая взгляд от экрана. Его глаза, точная копия минхековских, но выцветшие и холодные, как зимнее небо, уставились на сына. – Ты – лицо этой корпорации. Каждая твоя неуверенность, каждая твоя слабость – это брешь в нашей обороне. Конкуренты чуют слабину, как гончие.

Он отложил планшет и сложил руки перед собой.

– Ты разучился видеть мир за стенами этого здания. Разучился видеть людей, которые являются нашими потребителями. Ты презираешь их, но именно на их плечах стоит все, что у нас есть. Это недальновидно. И глупо. Минхек молчал. Любая попытка защиты была бы расценена как слабость.

– Поэтому ты займешься благотворительностью, – заключил отец, и в его голосе прозвучала легкая, ядовитая насмешка. – Новый арт-проект. Поддержка локальных… талантов. – Он произнес это слово, будто пробуя на вкус что-то неприятное. – Организуй благотворительную выставку и представь там работы малоизвестных авторов, – отец скрестил руки в замок и откинулся на спинку сидения, – потом хочу видеть их подписанные контракты с нашей группой

Президент долго смотрел Минхеку в глаза, видя, как того распирает от злости.

– Ладно, сделаю тебе скидку, – Дэсон усмехнулся, обнажив свои белоснежно-ровные зубы. – Принеси мне хотя бы один контракт. Хочу украсить новыми картинами холл нашего отеля.

На стол легла тонкая папка. Минхек машинально взял ее. Это было унизительно. Детсадовская задачка для непослушного ребенка.

– Здесь кандидаты. Не подведи меня снова, – голос отца снова стал безразличным. Он уже вернулся к планшету, отводя сыну не больше внимания, чем пролетающей за окном мухе. Аудиенция была окончена.

Спустившись на пять этажей ниже, в свой кабинет, Минхек швырнул папку на стол. Он тяжело оперся руками о столешницу, пытаясь подавить ярость, пульсирующую в висках. Воздух здесь, в его личной крепости, внезапно стал таким же спертым и ледяным, как в кабинете отца.

– Дохен! – его голос, сорвавшийся на низкий, опасный рык, разрезал тишину. Не прошло и минуты, как дверь приоткрылась, впуская щуплую фигуру секретаря. Дохен замер на пороге, поправляя очки на тонкой переносице.

– Вызывали, господин Ким?

– Устрой благотворительный вечер. Вся информация в папке, – Минхек не поворачивался, продолжая смотреть в стекло, за которым угасал вечерний Сеул. За спиной повисла напряженная пауза.

– Простите, господин Ким, – голос Дохена дрогнул. – Ваш отец… запретил мне помогать вам в этом деле.

Минхек медленно обернулся. Каждая его мышца была напряжена, как струна. На лбу выступила мокрая, холодная испарина.

– Что? – это было не слово, а выдох, полный такого немого обещания расплаты, что Дохен отшатнулся.

– Он… он лично отдал распоряжение. Никаких ресурсов. Никакой помощи. Вы должны сделать это… самостоятельно. В воздухе повисло молчание, густое и тяжелое. Минхек не двинулся с места, но вся его фигура, каждый мускул, излучали такую концентрацию холодной, беспощадной ярости, что, казалось, стекла на гигантских окнах вот-вот треснут. Он был загнан в угол, выставлен на посмешище, и единственным зрителем этого унижения был этот жалкий, трусливый человечек у двери.

– Выйди, – прошипел Минхек так тихо, что слова едва долетели до секретаря. Тому не потребовалось повторять. Он исчез, бесшумно притворив дверь, оставив Минхека наедине с его гневом и с той самой папкой – символом его нового, жалкого положения. Он остался один. Совершенно один. В своем кабинете с видом на весь город. В своей золотой клетке, решетки которой внезапно сомкнулись так тесно, что перехватило дыхание. Отец не просто наказал его. Он отрезал ему все пути к отступлению, заставив в одиночку барахтаться в мире, который Минхек всегда презирал.

Медленно, почти механически, он провел рукой по лицу, стирая холодный пот. Потом его пальцы снова сомкнулись на папке. Он не открывал ее. Просто сжимал, чувствуя, как картон прогибается под давлением. Впервые за долгие годы он не знал, что делать. И это незнание было горше любого унижения.

窗体顶端

Минхек остался один. Гул города за стеклом, обычно такой приглушенный и подконтрольный, теперь казался насмешливым рокотом толпы. Он сжал папку так, что костяшки его пальцев побелели, а тонкий картон затрещал по швам. Самостоятельно. Слово жгло его изнутри, как раскаленный штырь. Он был Ким Минхеком. Он никогда ничего не делал самостоятельно. У него были люди, которые думали, договаривались, пачкали руки.

С диким ревом он швырнул папку через весь кабинет. Листы бумаги, распечатанные портфолио «локальных талантов», взметнулись в воздухе белым облаком и медленно посыпались на пол, как конфетти на похоронах его репутации. Он схватил первую попавшуюся под руку вещь – тяжелую хрустальную пепельницу, подарок какого-то министра, – и со всей силы запустил ее в панорамное окно. Звук удара был глухим, страшным. Окно, конечно, не разбилось, лишь издало тихий стон, но по нему поползла паутина тончайших трещин, искажая отражение его искаженного яростью лица.

– Самостоятельно! – его крик сорвался в хриплый, бессильный шепот. Он тяжело дышал, опираясь о стол, чувствуя, как трясутся его руки. Это была не просто злость. Это была паника. Глубокая, животная паника загнанного в угол зверя, который вдруг осознал, что его клетка не просто золотая – она бронированная, и единственный, кто держит ключ, с наслаждением наблюдает за его мучениями.

Он прошелся по кабинету, сметая со столов бумаги, дорогие безделушки, опрокидывая кресло. Ему нужно было разрушать, чувствовать хоть какую-то власть, хоть над этим хламом. Но с каждым разбитым предметом унижение лишь накатывало с новой силой. Он был букой, устраивающим истерику в своей же песочнице. Его взгляд упал на разлетевшиеся по полу листы. На одном из них, прямо у его ног, застыло чье-то лицо. Молодое, серьезное, с темными глазами, слишком большими для худого лица. Подпись: Пак Соми. Керамика, смешанные техники. Искусство рисунка.

Он замер. Дыхание все еще сбивалось. Ярость все еще кипела в крови. Но вдруг она нашла новый выход. Новую цель. Не слепое разрушение, а сфокусированная ненависть. Он медленно, как хищник, присел на корточки и поднял тот листок. Этот взгляд с фотографии в нем не было ни страха, ни подобострастия. В нем была какая-то дурацкая, наивная уверенность. Уверенность того, кто не знает, кто такой Ким Дэсон. Кто такой Ким Минхек.

«Принеси мне хотя бы один контракт».

Губы Минхека растянулись в медленной, безрадостной улыбке. Хорошо. Хорошо, отец. Ты хочешь, чтобы я сделал это сам? Я сделаю. Я не просто принесу тебе контракт. Я принесу тебя ее на блюдечке. Я заставлю эту… эту художницу с ее глупыми, уверенными глазами подписать все, что я захочу. Я сломаю ее тупую уверенность так же легко, как разбил эту вазу. И тогда ты увидишь. Увидишь, на что я способен.

Он выпрямился, разглаживая смятый листок с ее фотографией. Вся буря внутри него внезапно улеглась, сменившись леденящим, абсолютным спокойствием. Ярость не исчезла. Она просто замерзла, превратилась в идеально отточенный ледяной клинок. Он подошел к телефону и нажал кнопку внутренней связи. Не Дохену. Своему личному шоферу.

– Машину. Ко входу. Сейчас, – бросил он коротко и положил трубку, даже не дожидаясь ответа. Он вышел из кабинета, не оглядываясь на разруху, зная, что за нид уберут. Он шагал по коридору быстрыми, уверенными шагами, сжимая в руке тот самый листок. Сотрудники, завидев его бледное, сосредоточенное лицо, шарахались в стороны, прижимаясь к стенам. Он не знал, как устраивать выставки. Не знал, как искать таланты. Он знал, как добиваться своего. Как покупать, ломать, подчинять. Его методы были грубы, неприкрыты и безотказны. Его мир сузился до одной цели. До одного имени. Пак Соми. Отец бросил ему вызов. И он его примет. Не на поле благотворительности. На своем поле. Поле войны.

Лифт плавно понес его вниз, к машине, к городу, к ней. Он смотрел на свое отражение в дверях – бледное, с горящими глазами. И впервые за сегодняшний день ему понравилось то, что он видит. Он знал, куда ехать. Адрес был в папке. Адрес ее мастерской. Он нанесет визит. Без предупреждения. Без приглашения. Как хозяин, являющийся на смотр своей новой собственности.

Черный Bentley Bentayga с тонированными стеклами, словно акула, бесшумно проплыл по узким улочкам Хондэ. Он резко контрастировал с яркими, чуть потрепанными вывесками кофеен, студиями тату и граффити на старых кирпичных стенах. Минхек не смотрел по сторонам. Он сжимал в руке тот самый смятый листок с адресом, его пальцы впивались в бумагу, будто желая прочувствовать каждый миллиметр расстояния, что отделял его от цели.

Он мысленно репетировал сцену. Как он войдет. Как она обернется – сначала с удивлением, потом, узнав его (он был уверен, что она должна его знать), со страхом. Как он холодно, с высоты своего положения, изложит ей «предложение». Как он будет наслаждаться ее замешательством, ее попытками отказаться, которые он легко сломает парой фраз о деньгах, о влиянии его семьи, о том, как легко можно уничтожить ее жалкую карьеру. Он чувствовал прилив сладостного предвкушения. Это будет акт восстановления справедливости. Его справедливости.

Машина замерла у тротуара в самом конце глухого переулка. Водитель бросил беглый взгляд в зеркало заднего вида.

– Кажется, мы на месте, Минхек. Вот этот вход.

Минхек взглянул в указанном направлении. Дверь была неприметной, старой, деревянной, с облупившейся краской. Над ней висела маленькая, едва заметная табличка с названием мастерской, вырезанным неровными буквами. Никакой вывески, никакого шика. Нищета. У него свело лицо от брезгливости.

– Ждите, – бросил он шоферу и вышел из машины, с силой хлопнув дверью. Воздух здесь был другим. Густым, пахшим древесной пылью, краской, обожженной глиной и чем-то еще… творческим, что раздражало его еще сильнее.

Он поправил идеальный узел галстука, словно готовясь к бою, и твердыми шагами направился к двери. Его ладонь, привыкшая к электронным ключам и тяжелым дверям лифтов, с силой нажала на железную ручку. Дверь не поддалась. Он нажал сильнее, толкнул плечом – ничего. Она была заперта. Он отступил на шаг, недоуменно уставившись на замок. Такого он не ожидал. Она должна была быть здесь. Она должна была ждать его, пусть даже не зная о его визите. В его сценарии не было места закрытой двери. По лицу его поползла горячая волна ярости. Он с силой дернул ручку еще раз, так что дверь затрещала в раме. Тишина. Абсолютная, оглушительная тишина была ему ответом.

– Открывайте! – его голос, низкий и хриплый, прозвучал непривычно громко в узком переулке. – Пак Соми!

Никакого ответа. Только где-то вдали залаяла собака. Из окна на втором этаже соседнего здания высунулась любопытная бабушка, тут же испуганно скрывшись, увидев его разъяренное лицо и дорогой костюм. Он достал телефон, собираясь снова позвонить Дохену, потребовать немедленно найти ее личный номер, ее адрес, все что угодно, но остановился. Это было бы новым унижением. Признанием, что он не справился с элементарным заданием – не застал какую-то художницу в ее конуре.

Он сделал шаг назад и в ярости пнул дверь носком лакированного ботинка. Глухой удар отозвался болью в ноге, но не оставил на старой древесине и царапины. Бессилие, острое и тошнотворное, сдавило ему горло. Его взгляд упал на единственное окно мастерской, прикрытое изнутри простой тканевой шторой. Он подошел, попытался заглянуть в щель между тканью и рамой. Увидел лишь смутные очертания станков, полок, темноту. Ни движения, ни света. Она его обокрала. Обокрала его сцену, его момент триумфа, его возможность выпустить пар. Она, даже не зная о его существовании, уже второй раз за сегодняшний день нанесла ему удар. Сначала своим взглядом на фотографии, теперь – своим отсутствием. Он стоял после пустынного переулка, раздавленный, одинокий, с комом бесполезной ярости в груди. Его идеально отточенный план разбился о запертую дверь. Отец, будто чувствуя это издалека, снова побеждал, снова доказывал его несостоятельность.

Минхек медленно повернулся и пошел к машине, чувствуя, как на него смотрят из-за занавесок. Он проиграл. Проиграл битву, даже не вступив в бой. И это было в тысячу раз унизительнее любого провала. Он рухнул на заднее сиденье, лицо его было каменным.

– В офис, – бросил он шоферу, и его голос звучал мертво-спокойно. Машина тронулась. Минхек не смотрел в окно. Он смотрел внутрь себя, на бушующую там бурю бессильного гнева. И в самом ее центре, холодной и неоспоримой, зрела новая мысль. Теперь это было лично. Теперь это была не прихоть отца и не игра. Это была война. И у войны были свои правила. Если добыча не шла к охотнику, охотник выкуривал ее из норы. Он найдет ее. Где угодно. И когда она меньше всего будет этого ожидать. Цена не имела значения.

Глава 3

Не признание.

Тишина в кабинете Минхека была оглушительной. Он не двигался, сидя в кресле и уставившись в темный экран монитора. На стеклянной столешнице перед ним лежал тот самый смятый листок с лицом Пак Соми. Ее спокойный, уверенный взгляд теперь казался ему не наивным, а вызывающим. Насмешливым. Ярость не утихла. Она кристаллизовалась, превратилась в холодный, твердый алгоритм действий. Он не будет звонить Дохену. Он не будет использовать ресурсы отца. Это была его война, и он будет вести ее своими методами.

Его пальцы привычным жестом вызвали не внутреннюю линию, а набрали номер смартфона. Тот самый, «личный» телефон, с сотнями номеров людей, решавших проблемы в обход официальных каналов. Трубку взяли после первого гудка.

– Мне нужна информация, – голос Минхека был низким и монотонным, лишенным всяких эмоций. Это был голос, делавший собеседника по ту сторону линии немедленно собранным. – Пак Соми. Художник, керамика. Адрес мастерской в Хондэ нам известен и бесполезен. Найти ее. Текущее местоположение, расписание, привычки, слабости. Круг общения. Все. У вас есть двеннадцать.

Он положил трубку, не прощаясь. Приказ был отдан. Машина завелась. Теперь оставалось ждать. Он встал и подошел к панорамному окну. Ночной Сеул сиял внизу, как рассыпанная коробка драгоценностей. Он смотрел на него не как хозяин, а как тюремный надзиратель, наблюдающий за двором для прогулок. Этот город, эта жизнь – все было частью его клетки. Но сейчас он чувствовал не боль, а холодную концентрацию хищника, учуявшего запах крови.

Ровно через четыречаса сорок семь минут телефон завибрировал. Сообщение. Не имя, просто набор цифр – адрес съемной квартиры в не самом престижном, но и не бедном районе.

Время: обычно возвращается домой к десяти вечера.

Место: сегодня вечером – встреча с подругами в небольшой кофейне в Итэвоне.

Кофейня называлась «The Silent Canvas» («Тихий Холст»). Ирония судьбы заставила его губы искривиться в подобие улыбки. Этого было достаточно. Он вышел из кабинета, не оглядываясь, его водитель ждал у подъезда. Минхек молча сел в машину и бросил адрес кофейни. Он не спешил. Он хотел, чтобы она закончила свой ужин, расслабилась, почувствовала себя в безопасности. Машина остановилась в переулке напротив «The Silent Canvas». Это было уютное место с теплым светом, деревянными столами и запахом свежесмолотого кофе. Сквозь окно он увидел ее. Пак Соми. Она сидела за столиком с двумя другими девушками, смеялась, поднося к губам чашку. Она была одета просто – темные джинсы, свободная блузка, в волосы была воткнута кисточка вместо заколки. Она выглядела… настоящей. Непринужденной. Счастливой. Это зрелище вызвало в нем новую волну ненависти, ее легкость была прямым оскорблением его собственному затворничеству. Ее «настоящая» жизнь была тем, что он променял на клетку из золота и стекла. Он наблюдал за ней, как зритель за актерами в театре. Вот она попрощалась с подругами, вот накинула легкую куртку, вот вышла на улицу, засунув руки в карманы и напевая что-то себе под нос. Она пошла пешком, очевидно, по направлению к станции метро, Минхек дал знак водителю. Автокар медленно пополз за ней, сохраняя дистанцию, сливаясь с потоком машин, он вышел из машины, когда она свернула в менее оживленный переулок, ярко освещенный неоном от бара с крафтовым пивом.