Волк в клетке. Он потерял свободу. Но не себя

Волк в клетке

Он потерял свободу. Но не себя

Газиз Акмырза

© Газиз Акмырза, 2025

ISBN 978-5-0067-9008-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГАЗИЗ АКМЫРЗА

ВОЛК В КЛЕТКЕ

ТРИЛОГИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДОРОЖНАЯ СУМКА

Меня зовут Аслан, и десять лет назад я вышел из дома с обычным спортивным рюкзаком и билетом в один конец. Мама думала, что я лечу на заработки в Гуанчжоу. Я сам себе врал, что всё будет быстро, легко и без следов. Но в день, когда китайский таможенник поднял брови, глядя на мою сумку, моя жизнь закончилась. Или началась заново – если можно так сказать про тюрьму.

Я был обычным парнем из Шымкента. Работы не было, денег – тем более. Улица учит быстро: либо ты крутишься, либо тебя крутят. Когда один знакомый предложил «сгонять в Китай с товаром» за круглую сумму, я даже не спросил, что за товар. Тогда мне казалось, что молчание – это смелость. На деле – это была полнейшая глупость.

Я помню запах аэропорта – смесь кофе, керосина и дешёвого дезодоранта. Помню, как дрожали руки, когда я проходил сканер. И помню холодный взгляд офицера, который остановил меня всего на пару слов. А потом началось то, к чему нельзя быть готовым никогда…

ПЫЛЬ НА БОТИНКАХ

– Всё просто, брат, – сказал Айдар Калназаров. – Один рейс. Летишь, отдаёшь сумку, получаешь свои деньги. Никакого риска. Все так делают.

Он улыбался. Его улыбка всегда казалась мне фальшивой. Но тогда… мне нужно было верить.

…Отец умер, когда мне было семнадцать – сердце. Мать выживала как могла – продавала вещи на базаре, иногда в долг. Считали с матерью каждую копейку.

Я помню, как она гладила мою голову после проигранного боя на соревнованиях и говорила:

– Асланым, ты не бойся падать. Главное – встать.

Я тогда не знал, как глубоко можно упасть…

После армии перебивался как мог. Ремонтировал машины, подрабатывал на стройке. Когда уволили с последнего места – я просто сел на бордюр и смотрел в землю.

А потом объявился Айдар. У него было всё: джип, часы, купюры на взлёт. И он говорил, будто бы по-братски:

– Ты же не один, брат. У тебя мама. Хочешь, чтобы она так и умирала в коммуналке?

Этого я не хотел. Хотел вытащить её. Купить ей дом. Купить себе шанс. Вернуть нам имя и почет. Очень сильно хотел. Да так сильно что больше ничего не видел вокруг.

Я знал, что рано или поздно этот момент настанет. Может, не в Китае. Может, не сегодня. Но знал. Всё началось за шесть месяцев до этого рейса, в Шымкенте. Тогда я ещё работал в автомойке. Десять часов в день, стоя по колено в мыльной воде. Платили гроши, но я не жаловался. До тех пор, пока мать не заболела.

Рак. Диагноз, как удар кувалдой. Больница, лекарства, частные анализы – всё это стоило дороже, чем я мог даже представить. Я бегал везде, просил, клянчил. Но деньги – они быстро заканчиваются, особенно когда их нет.

И тут на автомойке появился Данияр, который потом свел меня с Айдаром. Мы раньше учились вместе. Он всегда был из тех, кто появляется на «тюнингованных» тачках, но никто не знал, чем он занимается. Сказал, что может помочь. Сказал, есть «вариант» – один раз, и все проблемы можно закрыть. Это потом я понял, что Данияр был обычным балаболом, который не отвечает за свои слова. Такой же, как и Айдар. Но понял я это слишком поздно.

– Просто заберёшь посылку в Китае, обратно везти ничего не надо. – Он курил, не глядя мне в глаза. – Деньги хорошие. Я тебе свою долю отдам, брат. Тебе ведь нужнее.

Я не сразу согласился. Но когда мама в очередной раз с трудом встала с кровати, я понял: у меня нет выбора. Или я спасаю её, или продолжаю мыть чужие машины и смотреть, как она уходит.

Мы сидели в его машине – чёрный «Лексус», запах кожи и дорогого одеколона. Вокруг темно, только свет от уличного фонаря льется через лобовое стекло. Он говорил спокойно, как будто объяснял, как доехать до рынка.

– Всё просто, брат. Улетишь из Алматы, там тебя встретят. В гостинице Урумчи переночуешь, утром тебя отвезут в одно место – там получишь сумку. Потом летишь в Гуанчжоу. Твоя задача: вернуться через тот же аэропорт. Всё. Без глупостей, без вопросов.

Я молчал. Он заметил мою тишину и усмехнулся.

– Не бойся. Ты не первый. Китайцы чётко работают, у них всё под контролем. Главное – не выделяйся. Веди себя, как турист. Будешь паниковать – спалят.

– А что в сумке?

– В сумке товар, за который тебе хорошо заплатят…

Он обернулся, взглянул серьёзно.

– Тебе лучше не знать подробностей. И даже не пытайся открыть. За это отвечаю я. Ты просто курьер. Сделаешь – получишь свои деньги. Не сделаешь – не будет смысла думать о последствиях.

Он протянул мне конверт – внутри уже были билеты, паспорт на моё имя, но немного отличающийся от настоящего, и немного наличных.

– Погуляй там денёк. Делай фотки, будь обычным туристом. Камеры везде. Нам важно, чтобы всё выглядело чисто.

Я взял конверт. Руки тряслись. С этого момента дороги назад не было.

А потом – самолёт. Аэропорт. Пограничник с каменным лицом. И голос, как выстрел в голову:

– Пройдите со мной.

Сумку они раскрыли молча. Я всё понял с первого взгляда.

И только тогда – по-настоящему. Это было как озарение: Айдар и Данияр знали. Знали, что отправляют меня на верную гибель…

Пограничник что-то сказал по-китайски, я не понял. Улыбнулся, как дурак. Он повторил, на этот раз строже, и показал на мою сумку. Я пожал плечами, мол, «всё нормально», но сердце уже билось где-то в горле.

Потом подошли двое. Один – в форме, второй – в гражданке, но по глазам было видно: полиция. Они провели меня в сторону, в маленькую комнату с зеркалом в стену. Зеркало было односторонним, я это сразу понял – как в кино. Только я больше не зритель. Я – тот, кого смотрят.

Сумку открывали медленно. Методично. Как будто уже знали, что искать. И вот один из них вытащил маленький пакетик, обёрнутый в чёрную плёнку. Второй не сказал ни слова – просто достал перчатки, вскрыл упаковку. Белый порошок. Я впервые в жизни увидел героин так близко. В нос ударил резкий, химический запах. Даже я понял: это не мука.

– You are under arrest, – сказал один на ломаном английском.

Я не ответил. Просто сидел. И даже не пытался отрицать. Что скажешь, когда за спиной с лязгом захлопываются первые двери?

Самолёт из Алматы в Урумчи вылетел в пять утра. Я не спал всю ночь. Сидел в зале ожидания, потягивал дешёвый кофе, смотрел на табло вылетов и пытался убедить себя, что всё под контролем.

Когда самолёт набрал высоту, я посмотрел в иллюминатор. Казахстан остался внизу – как будто я отрывался не только от земли, но и от прежней жизни. В кармане – китайская сим-карта, новая куртка, немного юаней и чёткий приказ: не задавать вопросов.

Рядом сидела китаянка – молчаливая, с наушниками. Я украдкой глядел, как она печатает на телефоне и смеётся. Для неё это был обычный рейс. Для меня – билет в неизвестность.

В голове крутилось: «Что, если это ловушка? Что, если сумка уже под наблюдением? Что, если я – просто расходный материал?». Но я гнал эти мысли. Поздно было отступать. Старался не думать о плохом. Мне же говорили – главное не паниковать, и все будет хорошо.

Я смотрел на карту полёта на экране перед креслом. Маленький самолётик пересекал границу. Китай. Никогда не думал, что в этот момент мне станет так холодно…

Аэропорт в Урумчи встретил меня влажной, тяжёлой жарой и бесконечным потоком людей. Все куда-то шли, говорили, спешили. Я держался уверенно, как учили Данияр и Айдар: никаких лишних движений, никаких резких взглядов. Просто турист. Просто парень, впервые в Китае.

У выхода меня ждал мужчина в чёрной рубашке, с табличкой: «Mr. Aslan». Он не говорил ни слова. Просто кивнул и повёл за собой. В машине стояла тишина. Только звук кондиционера и уличный гул за стеклом. Я пытался разглядеть город – всё казалось нереальным: огромные здания, яркие неоновые вывески, иероглифы повсюду. Как в фильме, но я был в нём главным героем, без сценария.

Гостиница была обычной – три звезды, с вежливой девушкой на ресепшене и тусклым светом в коридоре. Мне выдали ключ, и я поднялся в номер. На столе уже лежала новая сумка. Чёрная, спортивная. Без опознавательных знаков. Я не открывал её – не имел права.

Всё было, как обещал Айдар Калназаров. Я знал: утром меня отвезут в аэропорт обратно. Главное – не паниковать. Главное – дожить до вылета.

Я лёг на кровать, но сон не приходил. За окном шумел город, гудели мопеды, мигали неоновые иероглифы. А я лежал и думал: если бы всё было так просто, разве это бы делали через меня? Зачем привлекать курьера из Казахстана?

Отель был дешёвый, с зашарпанными обоями и телевизором, который шипел даже выключенным. Я сидел у окна, глядя на ночной город. Где-то внизу застрелили собаку – я не вздрогнул. Лаяла как одержимая и вдруг перестала.

Сумка стояла у двери. Точно такая же, какую показывал в Шымкенте Айдар.

– Всё просто, брат, – сказал он тогда. – Проще и не бывает. Ты главное не паникуй и сохраняй спокойствие.

Проснулся я в четыре утра – как будто внутри что-то дёрнуло. В комнате было темно, только тусклый свет уличного фонаря пробивался сквозь занавеску. Я лежал и смотрел в потолок. Сердце стучало так громко, что казалось, его могут услышать через стену.

Я встал, умылся, сел на край кровати и посмотрел на сумку. Она просто стояла там, как молчаливое напоминание. В ней было что-то такое, за что можно сгнить в чужой тюрьме. Или умереть.

Я взял телефон. Открыл контакт Айдара. Палец завис над кнопкой вызова. Внутри всё кричало: «Позвони. Скажи, что передумал. Что не можешь. Пусть сам едет, или найдёт другого». Но я боялся одного – что меня объявят трусом и это пятно останется со мной на всю жизнь.

Я знал – назад дороги нет. Айдар не просит дважды. Он приказывает.

Я вышел на балкон. Город уже просыпался. Мопеды, фургончики с уличной едой, люди в форме. Все куда-то спешили. А я стоял, как вкопанный, с пустотой внутри. В этот момент я понял – я не хочу этого. Ни денег. Ни риска. Ни чужой вины.

Я почти решил оставить сумку и просто исчезнуть. Просто выйти, сесть на такси и поехать куда глаза глядят. Пусть ищут. Пусть злятся. Пусть даже найдут. Но хоть не с этой чёртовой сумкой.

И вот, когда я потянулся за курткой, в дверь постучали. Коротко и чётко.

– Time to go. – За дверью стоял тот же водитель. Ни тени эмоций на лице.

Я посмотрел на сумку. На дверь. И понял – я проиграл. Я не убежал.

В машине, которая везла меня в аэропорт, откуда я должен был вылететь в Гуанчжоу, было душно, несмотря на кондиционер. Я сидел с сумкой на коленях, как будто она могла сбежать, если отпустить. Водитель молчал, слушал радио на китайском – бодрые голоса, которые звучали как насмешка.

Каждая минута приближала к моменту, который я уже не мог остановить. В голове пульсировало: «Просто пройди. Просто иди. Не вздыхай. Не оглядывайся. Всё будет нормально.»

Мы подъехали к терминалу. Я вышел, натянул на лицо уверенность. Как учили. Внутри – пустота, но снаружи я был просто турист. Камеры. Люди. Чемоданы. Воздух пах кофе и керосином.

На контроле я прошёл первую проверку. Паспорт – отсканировали, кивнули. Следующий этап – багаж и рамка. Я положил сумку на ленту. Сердце билось так, что в ушах звенело.

Когда сумка прошла сканер, один из охранников прищурился. Что-то сказал коллеге. Подошёл. Я заставил себя улыбнуться.

– Excuse me, sir. Can you step aside?

И всё. Комната. Зеркало. Сумка на столе.

Я знал, что теперь начнётся настоящая жизнь. Или её конец.…

СУМКА, СТЕНЫ И ТИШИНА

Камера была меньше, чем кухня моей матери. Четыре бетонные стены, койка с матрасом толщиной в ладонь, ржавое ведро в углу. Воздух – будто настой из пота, плесени и дешёвой хлорки. Свет – яркий, белый, не мигающий. Он не выключался никогда. Он не светил – он пытал. Кричал без звука: «Не спи. Не дыши. Не надейся.»

Часы отобрали, но я чувствовал – прошло часов шесть, может, восемь. Никто не объяснял, где я. Не задавал вопросов. Просто оставили пластиковый поднос – каша и тёплая мутная жидкость, похожая на чай. Я не притронулся. Даже голод отступил, уступив место чему-то другому. Животному.

Щелчок замка. Тишина дернулась.

– Move, – сказал охранник. Коротко. Без эмоций. На поясе – дубинка, связка ключей, пластиковые наручники. Он кивнул, и я встал. Ноги – ватные. Шаг – как по льду.

Коридор сжимался, как кишка. Слева и справа – железные двери. За ними – чужие голоса. Крики, ругань, молитвы. Все – на разных языках. Мир, где твой голос – просто шум.

Меня завели в кабинет. Металл. Пластик. Холод. За столом – мужчина с короткой стрижкой и очками. Седина на висках, взгляд – стеклянный. Переводчик – молодой, в пиджаке, с ровным английским акцентом. Похоже, китайский казах. Смотрел на меня, как на лабораторную мышь.

– Садись, – сказал он. Я подчинился.

Следователь молча смотрел в мои глаза. Минуту. Может, две. Затем – первый вопрос:

– Name?

– Аслан, – выдавил я.

– Full name?

– Аслан Ерланулы Нуртаев.

Он что-то записал. Затем достал из папки фотографии. Моя физиономия. Аэропорт. Сумка. Кадры с камеры. Свёрток с порошком.

– Do you know what this is?

Я молчал. Переводчик повторил на казахском. Слова застряли в горле.

– Я… не знал, что в сумке, – выдавил я. – Мне сказали – не открывать. Просто доставить.

– You are charged with drug trafficking. – Голос ровный, без акцентов. – Maximum penalty is death.

Смертная казнь… Мир стал тише. Всё вокруг – будто под водой. Я сглотнул, но во рту было сухо, как в пустыне.

– У тебя будет один шанс, – вмешался переводчик. – Один. Или ты говоришь всё: кто дал, кто ждал, кто знал. Или ты – мула-кэфань. Мёртвец на бумаге. Понял?

Я кивнул. Понял. Здесь не играют в «плохого и хорошего копа». Здесь всё – сразу по-настоящему.

Следователь вновь заговорил:

– Who gave you the bag? Name. Phone. Address.

Я смотрел на стол. Если скажу – они найдут Айдара? Нет. Он ушёл в тень ещё до моего вылета. А если не ушёл – найдёт меня снова. Или маму. Улица не прощает тех, кто поёт.

Я поднял глаза:

– Я не знаю фамилии. Только имя. Айдар. Он был знакомый. Сказал, работа есть. Я не знал, что там наркотики.

Переводчик передал. Следователь не дрогнул. Щёлк пальцами. Я вздрогнул – думал, снова поведут в одиночку. Но повели вниз. По лестнице, где пахло сыростью и гнилью.

Дверь. Железная. Тяжёлая. За ней – общий блок. Двадцать человек. Кто-то курил. Кто-то смотрел в никуда. Кто-то смеялся, будто безумный. Воздух – будто в затхлом подвале, где давно не ступала нога Бога.

– Your new home, – сказал охранник. – Welcome to China.

Щелчок. Дверь захлопнулась. Как крышка. Не камеры. Гроба.

Я сел в угол. Спина – к стене. Подо мной – влага. Холод. И только одна мысль: «Здесь тебя никто не спасёт. Здесь ты или гниёшь. Или превращаешься в камень. Иного не дано».

Когда дверь камеры захлопнулась с металлическим щелчком, мне показалось, будто поставили точку – но не в предложении, а в жизни.

Спина болела, ноги ныло, но хуже всего было внутри – пустота и холод. Перед глазами – лицо следователя. Его спокойный голос. Слова: «death… depends on judge». Как приговор, уже вынесенный, просто без даты.

Я впервые по-настоящему испугался. Не паника, не истерика. А глубокий, звериный страх. Не за тело – за разум. За то, что могу здесь сойти с ума. Мама… Я закрыл лицо руками. Если она узнает – это убьёт её раньше болезни.

Слёзы были солёными. Горячими. Но короткими. Плакать не имело смысла. Здесь, в этих бетонных стенах, плакали только те, кто не знал правил.

ТЕНЬ У СТЕНЫ

Прошло два дня. Я ел. Спал. Дышал. По команде. На вкус – всё было одинаковым. Воздух, рис, вода. Даже лица сливались. Кто-то смеялся, кто-то ругался, кто-то молчал. Я – молчал. Потому что, если начинаешь говорить, начинаешь верить, что ты ещё человек.

В ту ночь дверь снова щёлкнула. Щелчок был другим. Тяжёлым, будто впускали не человека – приговор.

Вошёл он. Высокий. Не сутулился. Спокойный, сухой, будто вырезанный из другого материала. Узкие тёмные глаза. Чёрная щетина. Чистая, простая одежда. В руках – тонкий матрас. Он не смотрел по сторонам. Просто прошёл и положил свой матрас у дальней стены. Сел. Скрестил ноги. Смотрел в пол. Дышал ровно. Не двигался.

Некоторые в камере переглянулись. Кто-то пробурчал имя – Мурат. Но никто не заговорил. Его знали. Или уважали. Или боялись.

Я смотрел. Не мог не смотреть. В нём не было страха. Ни капли. Но и силы – тоже не той, что кричит. В нём была тишина. Какая-то другая тишина. Живая. Сжатая, как пружина.

Он молился – тихо. Без слов. Только глаза прикрыл, руки на коленях. Потом лёг. На спину. Как военный. И застыл.

На третий день я не выдержал. Он сидел у стены, как обычно – неподвижно. Я прошёл мимо. Он посмотрел. Прямо. Без слов. И я остановился.

– Ты казах? – спросил я.

– А ты? – спросил он. Голос ровный, как лёд в реке.

– Аслан. Из Шымкента.

Он кивнул.

– Мурат. Или как они тут говорят – Мула Туран. Китайский казах.

– Ты давно тут?

– Достаточно. Сначала в зоне, теперь здесь. Временная мера.

– Что за «временная»?

– Следствие. Перевод. Иногда наказание. Здесь всё – временно. Кроме одного.

– Чего?

– Того, кем ты становишься, когда всё это закончится.

Я замолчал. Он кивнул на соседнюю койку:

– Садись.

Я сел. Сердце колотилось.

– Я видел, как ты вчера хотел встать, когда охранник ударил пацана, – сказал Мурат. – Но не встал.

Я опустил голову.

– И это правильно, – добавил он. – Здесь сила не в том, чтобы ударить. А в том, чтобы дожить до завтра.

Я молчал. Слова застряли.

Он продолжал:

– Не спеши. Наблюдай. Дыши. Смотри, кому можно доверять. Смотри, кто врёт сам себе. Здесь всё слышно, если уши есть. И видно, если научиться видеть. И главное – не теряй свою суть. Камера жрёт слабых, но ещё хуже – она жрёт настоящих.

– А как не стать… тем, кого жрёт?

Мурат чуть усмехнулся. Губы еле заметно дрогнули.

– Ты уже стал. Если спрашиваешь – значит, тебе не всё равно.

Он встал. Просто – без напряжения. Как будто знал, что я запомню каждое слово.

– Запомни, Аслан. Здесь ты либо камень, либо вода. Камень бьют и ломают. Вода – точит всё, даже стены. Решай, кто ты.

И ушёл.

А я остался сидеть. Не от страха. А потому что начал слушать. Себя. Эхо в бетонной коробке. Тишину. Дыхание другого человека, который не сломался.

Мурат не был другом. Не был учителем. Он был напоминанием. Что человек может остаться человеком – даже в аду.

В камере никто не говорил лишнего. Только один китаец шепнул другому что-то, глядя на меня – и засмеялись. Я не понял слов, но понял, что теперь я – «тот самый». Новый. Чужой.

Сначала на меня просто смотрели. Оценивающе. Один китаец с лицом, как у мраморной статуи, подошёл ближе. Что-то спросил. Я не понял. Он повторил – медленно, с нажимом. Видимо, о чём-то важном. Я развёл руками. Он посмотрел на меня, как на дохлую крысу. Плюнул рядом.

Так я понял: здесь слабость пахнет. И она пахнет мной.

Потом один из них – крупный, с пудовыми кулаками – отодвинул мою миску с рисом. Просто так. Я хотел возразить, но другие замерли. Только смотрели. И я понял: либо проглотишь – либо будешь глотать кровь. И я проглотил. Голод – тоже страх. Но он тише, терпеливее.…

Ночь. Я не сразу понял, что сплю. Сначала подумал – умер.

Я был дома. В Шымкенте. Лето. Жара. Пыльные улицы, запах арбуза и дыни. Во дворе – мама, в платке, поливает цветы из старой пластиковой бутылки. Я сижу на скамейке, в руках чай. Горячий. Она оборачивается, улыбается. Тёплая, родная. Так улыбаются только матери, когда знают, что сын – рядом и жив.

– Аслан, ты чего худой такой? Ты ел сегодня?

– Ел, мама. Всё хорошо.

Она гладит меня по голове. Говорит: «Ты только береги себя, балам. Не лезь туда, где темно».

Я пытаюсь ответить. Сказать правду. Что уже поздно. Что я в аду. Но рот не открывается. А потом – хлопок. И вместо двора – камера. Гул вентиляции. И чужие голоса.

Я проснулся в холодном поту. Сердце билось, как в день ареста.

И понял: хуже одиночества – только память о том, что ты потерял.

Я не знал, что именно то утро станет последним. Последним, когда я проснусь в родной квартире, услышу, как на кухне кашляет мама. Последним, когда я ещё смогу повернуть назад.

Но я не повернул…

Айдар пришёл рано. С ухмылкой – как всегда. В пакете – новые кроссовки, в голосе – уверенность, как у человека, который знает все ответы.

– Всё готово. Билет на завтра. Работа – простая. Слетал, передал товар, вернулся.

Я не спросил, какой товар. Мне нужны были деньги. Маме – лекарства. Мне – escape.

– Там все будет ровно? – спросил я.

И он даже не моргнул:

– Мы же братаны, Аслан. Ровнее некуда…

ПЫЛЬ И ЗАПАХ КРОВИ

На третьей неделе я уже знал, как тут всё устроено. Кто на чьей стороне. Кто ест первый. Кто может говорить. А кто лучше бы молчал. Я старался быть тенью. Воздухом. Тренировался. Ждал.

Но один всё равно нашёлся. Высокий. С юга, по акценту. Лицо – как кирпич. На шее – наколка, на руке – красная нитка. Смеялся громче всех. Шакал, уверенный в себе.

Он подошёл, когда я мылся. Там, где не было камер. Только пар, трубы и запах хлорки.

– Чё ты, волчара, слишком чистый? – усмехнулся. Сплюнул мне под ноги.

Я вытер лицо. Шаг в сторону.

– Э, стой, – схватил за плечо.

Я обернулся. Медленно. Внутри – ни страха. Ни злости. Только понимание: надо.

Он ударил первым. В грудь. Потом – в бок. Я упал. Но не развалился. Притянул его. В живот – кулак. Потом – в печень. Он охнул. Подбородок – вверх. Коленом – в лицо. Раз-два. Все четко – я делал это на улицах и соревнованиях не раз.

Он рухнул. Захрипел. Я стоял. Дышал. Руки дрожали. Но внутри – лед.

На кафеле – кровь. Почти чёрная. Никто не подошёл. Никто не вмешался. Здесь слабость – это приговор. И судят мгновенно.

Я не чувствовал победы. Только треск. Будто что-то во мне лопнуло. И старая кожа сползла сама.

Я понял: я не просто выживу. Я стану тем, кого даже тени будут боятся.

Иногда, когда всё стихало – даже дыхание камеры, я вспоминал отца. Не голос. Не лицо. А руки – сухие, мозолистые, твёрдые.

Он никогда не говорил много. Но однажды сказал:

– Ты станешь мужчиной тогда, когда выберешь – кем быть. Камнем. Или водой.

Тогда я не понял. Теперь – дошло.

Через два дня после драки меня вызвали. Охранник не сказал ни слова. Только открыл дверь и махнул рукой. Я встал, натянул рубашку, шагнул в коридор. Холодный, как морг. Камеры смотрели из углов, как голодные птицы.

Мы шли долго. Лестница. Металлические двери. Пахло пылью, старым мылом и чем-то, что прилипало к коже – страхом. Я не спрашивал куда. Не дергался. Шёл, как надо.

Он остановился у двери. Постучал. Кивнул, чтобы прошел внутрь. Я вошёл.

Комната была простая. Стол, два стула. На одном сидел мужчина лет пятидесяти. Широкоплечий. Лицо – как из гранита. Лысый. Взгляд – цепь. За ним – двое молчащих. Один – с татуировкой тигра на шее. Второй – с чётками в пальцах.

– Садись, – сказал старший. Голос – будто наждак по дереву.

Я сел. Молчали.

Он изучал меня. Не спешил. Я смотрел прямо. Не выше. Не ниже. В глаза – нельзя. На пол – слабость. Я выбрал точку между.

– Ты с юга? – спросил он.

– С Шымкента.

– Молчун, значит. Хорошо. Болтливых тут не любят.

Опять тишина. Потом он сказал:

– Удар поставлен. Движешься правильно. Кто учил?

Я молчал секунду. Потом ответил:

– Отец.

Он кивнул. Что-то в его лице дрогнуло – вроде как уважение, но едва заметно.

– Смотри, волчара, – сказал он. – Тут не цирк. Тут стая. Каждый знает, где его место. Тебе дали шанс. Не зарывайся. И не вставай поперёк ветра.

Я кивнул.

Он сказал охраннику:

– Уведи. Пусть живёт.

И в голосе – не угроза. Приговор. Или дар.

Я вышел, а спина вся была в поту.

УРОК ОТЦА

Я был пацаном. Лет десять. В тот день меня избили – трое парней со двора. Они были старше и сильнее. Забрали магнитофон, дали по зубам. Я пришёл домой – губа разбита, руки дрожат.

Отец сидел на стуле. Пил чай. Смотрел в окно. Я думал – накричит. Или скажет, что нельзя драться. Но он только спросил: