Бабка нашептала

– Да, – кивнул Семён, тоже вставая. Его колени немного подкашивались. – Слушайся его. Он тут главный. На людской стороне.

Семён хотел было спросить, а что есть другая сторона, но вовремя остановился. Он и так получил слишком много информации, которую его мозг отказывался переваривать. Он побрёл к калитке, чувствуя себя выжатым.

– Семён! – окликнула его Бабка. Он обернулся. Она стояла на пороге избы, вся чёрная на фоне тёмного проёма двери. – Хлеб-соль на стол положил?

Он вспомнил странные следы на стекле и холодный пот выступил на спине. – Нет… забыл. – Налаживай, – коротко бросила она и скрылась в избе, закрыв за собой дверь без единого звука.

Семён вышел за калитку. Лес по-прежнему молчал, но теперь это молчание было зловещим. Каждая тень между стволами казалась неестественно глубокой, каждый сучок на земле – подозрительным. Ему нестерпимо захотелось оказаться за стеной дома Степана, в уже родной безопасности четырёх стен, пусть и с их странными правилами.

Он почти побежал по улице, не оборачиваясь, спиной чувствуя тяжёлый, невидимый взгляд со стороны леса. Тот самый хруст ветки стоял у него в ушах, накладываясь на мерный шепот Бабки в памяти.

Степан был дома, чинил что-то у печи. – Ну что? Побывал? – спросил он, не глядя на Семёна.

– Да, – Семён сбросил рюкзак, его руки всё ещё дрожали. Он достал диктофон, посмотрел на него с новым, смешанным чувством страха и любопытства. – Она рассказала одну историю. Про… Лешего-Промышленника.

Степан замер на мгновение, потом медленно выпрямился. Он повернулся к Семёну, и на его лице было написано что-то похожее на отстранённость. – Первую? Ну, всё. Поехало. – Он вздохнул. – И что, после рассказа в лесу что-то было? Шорох? Шаг?

Семён сглотнул. – Да. Как будто… кто-то большой наступил на ветку.

– Не «как будто», – поправил его Степан мрачно. – Он. Прозевал тебя вчера, а ты его именем позвал. Вот он и явился. Знакомится. – Староста подошёл к столу и отломил кусок хлеба. – Теперь слушай меня, учёный, если жизнь дорога. Закат скоро. Как стемнеет – ни ногой за порог. Свет в избе не гаси. Хлеб-соль на стол положи. И твой этот… – он ткнул пальцем в диктофон, – …не включай. Ни в коем случае. Понял? Нельзя его голос тут, в доме, слушать. На улицу его вынесет.

– Почему? – не удержался Семён.

– Потому что ты его позвал, но не в дом же звал! – почти крикнул Степан, впервые проявляя эмоции. – Ты хочешь, чтобы он тут, с нами, ночевал? Или чтобы она пришла?

Семён не стал уточнять, кто такая «она». Он молча кивнул, убирая диктофон в самый дальний карман рюкзака. Теперь этот предмет казался ему не инструментом работы, а каким-то проклятым артефактом, ящиком Пандоры, который он сам и открыл.

Он помог Степану приготовить ужин – простую картошку с солониной. Действовал автоматически, мыслями возвращаясь к ровному, гипнотизирующему голосу Бабки. Он уже сгорал от желания прослушать запись, проанализировать фонетику, записать транскрипцию… Но приказ Степана звучал в ушах слишком сурово.

Перед самым закатом, когда солнце уже утонуло в макушках елей, окрасив небо в багровые тона, Семён, преодолевая себя, положил на стол ломоть хлеба и щепотку соли. «Для гостей». Степан одобрительно хмыкнул.

Ночь опустилась на деревню стремительно, как будто кто-то захлопнул крышку. Тьма за окном была абсолютной, живой и плотной. Они сидели при свете керосиновой лампы, не разговаривая. Степан чинил сапог, Семён делал вид, что читает книгу, но не мог понять ни слова.

И снова, ровно как в прошлую ночь, послышался шорох. Но на этот раз не у окна. Сначала.

Сначала до них донёсся другой звук. Глухой, отдалённый, но отчётливый. Как будто где-то далеко в лесу огромное, тяжёлое животное ступало по валежнику. Хруст… Пауза… Хруст… Шаги были неторопливыми, размеренными. Они не приближались. Но и не удалялись. Они просто были. Словно кто-то огромный патрулировал границу между лесом и деревней.

Семён замер, глядя на Степана. Тот не поднял головы, но его руки замерли с шилом и дратвой. Он слушал. Его лицо было каменным.

– Промышленник, – тихо, одними губами, произнёс Степан. – Ходит. Ищет. Чует новенького.

Хруст… Пауза… Хруст…

Звук был гипнотическим, мерным, как биение огромного сердца леса. Семён сидел, боясь пошевелиться, чувствуя, как каждый мускул его тела напряжён до предела. Он слушал эти шаги и понимал, что это – ответ. Ответ на его запись. На его любопытство.

И только потом, когда его слух уже привык к этому ужасному метроному, он уловил другой звук. Ближе. Прямо за стеной.

Тот самый, влажный, склизкий звук. Ш-ш-ш-ш…

Он медленно, с трудом повернул голову к окну.

На стекле, в луже лампадного света, медленно, сантиметр за сантиметром, появлялся свежий, мокрый, вертикальный след.

Хруст… – в лесу. Ш-ш-ш… – под окном.

Семён закрыл глаза. В ушах у него стоял шёпот Бабки: «Первая ниточка».

Глава 2: Голос в шуме

Он не помнил, когда уснул. Провалился в чёрную, безсознательную яму, где не было ни леса, ни шагов, ни скрипов. Его разбудил резкий скрежет засова – Степан открывал ставни.

Яркий дневной свет, болезненный после ночного кошмара, ворвался в избу. Семён сел на кровати, чувствуя себя разбитым, будто его всю ночь колотили палками. Первое, что он увидел, – стекло. Оно было чистым. Ни намёка на те влажные, жуткие следы. Только пыль и яркие солнечные зайчики.

– Вставай, – бросил Степан, не глядя на него. – День недолог.

Семён молча поднялся, потянулся. Тело ломило. Он вышел во двор, чтобы умыться. Воздух был свежим, пахло дымом и утренней прохладой. И всё же что-то витало в нём. Не запах, а ощущение. Как после грозы – но не очищения, а напряжения. Словно мир вокруг затаил дыхание, ожидая чего-то.

Он посмотрел в сторону леса. Он стоял всё так же – тёмный, безмолвный, непроницаемый. Но теперь Семён знал, что это молчание – обманчиво. Что там, за первой стеной деревьев, что-то есть. И это что-то знает о нём.

За завтраком – снова хлеб, сало, квас – Семён не выдержал. – Степан… Эта… Болотница. Кто она? Бабка вчера не сказала, но… – он кивнул в сторону окна.

Староста медленно пережёвывал хлеб, его лицо было мрачным. – Она. Царевна. Тощая. Длинная. В болотах живёт, по старой меже, где земля воду пьёт. – Он отпил кваса, поставил кружку с глухим стуком. – Любит одиноких. К пьяницам, к тем, кто по злому делу из дому выходит, является. Стучится в окно. Голосом знакомым зовёт. Выманивает. А там, в трясине, свои объятия готовит. Холодные.

– И… она приходила? Вчера? – Следы видел? – Степан посмотрел на него прямо. – Значит, приходила. Приглядывается. Ты ей интересен. Чужая кровь. Да ещё и… призванный.

Семён сглотнул. Его научный энтузиазм медленно, но верно тонул в ледяной воде первобытного страха. Эти существа не были абстрактными персонажами мифов. Они были реальными, и они проявляли к нему интерес. Особый интерес.

– Мне нужно к Бабке, – сказал он, отодвигая тарелку. – Записать ещё.

Степан тяжело вздохнул. – Твоя воля. Только помни – каждая запись, это как петля на шее. Ты её затягиваешь сам.

Семён почти бегом направился к краю деревни. Сегодня двор Бабки показался ему ещё более неестественно чистым и безжизненным. Она сидела на том же месте, на скамье, и в её руках снова был тот же пучок сухой травы. Она смотла на него своими светлыми глазами, и в них не было ни удивления, ни приветствия. Только ожидание.

– Пришёл, – констатировала она. – Ночью гости были. Слышал?

– Да, – хрипло ответил Семён, садясь. Он почувствовал, что у него пересохло в горле. – Слышал.

– Хозяин ходил. И Сестра его наведалась. Любопытные. – Она отложила траву. – Будешь записывать?

Семён кивнул, с дрожью в руках доставая диктофон. Он чувствовал себя наркоманом, который знает, что яд убьёт его, но не может отказаться от дозы. Дозы знания. Дозы ужаса.

Бабка закрыла глаза, погрузившись в себя. На этот раз пауза была дольше. Казалось, она прислушивается к тишине, сверяя её с чем-то внутри.

«Вторую быль послушай. Про Сестру. Про Болотную Царевну. Не ищи её красоты – её красота для чужих глаз смертельна. Она – тоска одинокой души, обликом воды и тумана. Длинная она, очень длинная. Встанет за твоей спиной – выше тебя головой на две. Холод от неё исходит, могильный. И пахнет тиной, да гнилой водой. Любит она к одиноким приходить. Стучится в окно пальцем долгим и тонким. Тук-тук-тук. И голосом тем зовёт, от которого сердце замирает. Голосом матери, или милой, или ребёнка. Зовёт на помощь. Сулит покой. А ты выйдешь – а она уж тут. Обовьётся вокруг, как плющ холодный. И поведёт. Не в дом, а в низину. К старой меже, где земля воду пьёт. Где под ногами не почва, а зыбкое нутро. И там обнимет тебя крепко, навеки. Уснёшь в её объятиях, с её поцелуем ледяным на устах. И станешь частью её царства. Ещё одним пузырьком на болоте. Ещё одной свечкой, что горит бледным огнём над трясиной. Потому и шепчут: «На стук ночной не отзывайся. На голос знакомый в темноте не оборачивайся. И если окно мокрым следом помечено – не смотри в него до утра. Она уже тут».

Она замолкла. И снова, как по зловещей команде, тишина была нарушена. Но на этот раз не из леса.

Со стороны болот, из той самой низины, куда утром спускался туман, донёсся тихий, едва уловимый звук. Словно кто-то прошлёпал по воде босой ногой. Один раз, другой.

Шлёп. Пауза. Шлёп.

Семён замер, вглядываясь в зелёную муть болотца вдалеке. Ему показалось, что между кривыми берёзками мелькнуло что-то белое, длинное, промелькнуло и исчезло.

Когда он отвёл взгляд, Бабка смотрела на болото, и на её лице застыло странное выражение – нечто среднее между удовлетворением и печалью.

– Вторая ниточка, – прошептала она, поворачивая к нему своё безжалостное лицо. – Две уже. Паутинка крепчает. Иди. И помни про стук в окно.

Семён шёл обратно, и ему казалось, что из каждой тени, из каждого окна на него смотрят. Его спина горела под воображаемыми взглядами. Он не слышал больше шагов Промышленника и шлепков Царевны, но он знал, что они там. Теперь их двое.

Вернувшись в избу Степана, он бросился к рюкзаку. Запрет старосты трещал по швам под натиском научной одержимости, смешанной с истерическим любопытством. Ему нужно было послушать. Проанализировать. Убедиться, что это всего лишь сказки, мастерски рассказанные старухой.

Степан ушёл по делам. Семён достал диктофон, дрожащими пальцами нажал на кнопку воспроизведения и приложил наушник к уху.

Послышался его собственный, взволнованный голос: «…Вы можете рассказать о местных обычаях…» Потом пауза, и – голос Бабки. Сухой, ровный, завораживающий. Он слушал историю про Промышленника, и мурашки снова поползли по его коже. Голос был идеально чистым, без помех.

Первый рассказ закончился. Наступила пауза. лингвист замер, ожидая того самого хруста на записи. Его не было.

Вместо этого он услышал нечто другое.

В тот самый момент, когда Бабка замолкла, в микрофоне должно было остаться только тихое шипение – «статический шум». Но это было не просто шипение. В нём что-то было.

Семён прибавил громкость, вжимая наушник в ухо.

И услышал.

Сначала – тяжёлое, мерное дыхание. Совсем не похожее на дыхание человека. Более глубокое, медленное, с лёгким присвистом на вдохе. Оно длилось несколько секунд.

Потом, поверх дыхания, проступил голос. Но не Бабки. Совсем другой. Низкий, гортанный, будто состоящий из скрежета веток и шелеста листьев. Он прошептал всего одно слово, растягивая его, накладывая на себя:

«И-и-ду…»

Семён вздрогнул и чуть не выронил диктофон. Он отмотал назад, снова прослушал. Тот же самый шёпот в статике. Чёткий, неоспоримый. «И-и-ду…»

Сердце его бешено заколотилось. Он перемотал запись дальше, ко второму рассказу. История Болотницы. Опять идеально чистая запись голоса Бабки. И снова – пауза после её слов.

Он впился в шипение, уже зная, что сейчас услышит.

Сначала – тихий, мокрый звук. Словно кто-то провёл рукой по воде. Потом – другой голос. Высокий, змеиный, шипящий. В нём слышался хлюпающий звук, будто говорящий набрал в рот воды.

«Жду-у-у…» – прошептал этот голос в статическом шуме.

Семён отшвырнул наушник. Он сидел, тяжело дыша, обливаясь холодным потом. Это не было игрой воображения. Это было на записи. Чётко, ясно.

Он не записывал мифы. Он записывал голоса. И они отвечали ему. Откликались на свои имена, произнесённые Бабкой.

Его диктофон был не инструментом исследования. Он был прибором для спиритического сеанса. И он, Семён, был тем медиумом, который, сам того не ведая, вызвал этих сущностей из тьмы.

Он посмотрел на безобидный прибор, лежащий на столе, с чувством первобытного ужаса. В нём теперь жили они. Их голоса. Их обещания.