Цитадель

Потому-то, наверное, Томо выглядела немолодой, многоопытной и умудренной, хотя ей только-только исполнилось тридцать. Не красавица, но вполне привлекательная Томо истово заботилась о своей наружности, так что вряд ли можно было сказать, что она увяла до срока. Однако нечто неуловимое – то ли врожденная сдержанность, то ли тяжкое бремя долга, – погасило в ней дразнящую зрелую чувственность, присущую женщинам ее возраста, так что сам Сиракава не раз поражался житейской мудрости женщины на добрый десяток лет моложе его. Временами жена казалась ему старшей сестрой. Впрочем, ему-то было прекрасно известно, какая горячая, обжигающая, словно горящее масло, кровь течет в жилах Томо. Внешняя холодная невозмутимость только скрывала это. О, он знал ее сдержанный жар, столь похожий на раскаленное солнце их родного Центрального Кюсю. Однажды ночью, когда Сиракава еще служил в Ямагате, к ним на ложе пробралась под москитную сетку змея. Проснувшись от внутреннего толчка, Сиракава ощутил прикосновение к голой коже чего-то влажного и холодного. В недоумении он провел по груди рукой – и липкая струйка вдруг потекла через пальцы.

Сиракава вскочил с диким криком. Томо тоже проснулась и резко села. Поднеся к постели стоявшую в изголовье лампу, она увидела на плече у мужа тонкий черный шнурок, отливавший жирным, маслянистым блеском.

– Змея! – успел выдохнуть Сиракава, – и в то же мгновенье рука Томо непроизвольно метнулась вперед. Она перевалилась через Сиракаву, спотыкаясь, выбежала на веранду и вышвырнула скользкую гадину в темный сад. Ее била крупная дрожь, однако от обнаженной груди, белевшей в распахнутом вороте кимоно, от обнаженной руки исходила поистине животная мощь, которую Томо обычно скрывала от окружающих.

– Зачем ты выбросила ее? – недовольно пробурчал Сиракава, лишенный мужской прерогативы проявить силу. – Нужно было убить эту тварь!

Жар, исходивший от Томо, буквально ошеломил его, раздавил своей силой, – и с той ночи все было кончено между ними. Сиракава просто не мог заставить себя смотреть на жену как на объект сексуального вожделения. Сила Томо превосходила его и потому рождала чувство неловкости и смущения.

– Люди станут говорить о нас дурно, если мы открыто объявим девчонку наложницей, – заявил он Томо. – Пусть она будет у нас служанкой. Хотя бы для вида… И тебе пусть прислуживает тоже… В самом деле, мысль недурна – взять в дом девушку, которая будет присматривать за хозяйством, когда ты делаешь визиты. Ты же можешь вышколить ее, как тебе надо. Я не желаю портить репутацию семьи, поэтому решил не брать в дом гейшу. Так что полагаюсь на твой выбор. Ты прекрасно все устроишь сама. Найди и привези мне юную, по возможности, невинную девочку. У тебя прекрасный вкус. Вот, возьми, это тебе на расходы.

И Сиракава положил перед Томо такую толстенную пачку денег, что у нее округлились глаза.

До сих пор, слыша подобные речи от подчиненных мужа, она умудрялась делать вид, что ничего не происходит. Но теперь муж сам поднял тему, и уклониться от разговора было решительно невозможно. Откажись она – и муж сам приведет в дом избранницу. Во фразе «Полагаюсь на твой выбор» заключалось косвенное признание главенства Томо в семье Сиракава. Это странное доверие терзало душу Томо всю дорогу до Токио, до самого дома Кусуми, пока Эцуко и Ёси беззаботно радовались жизни, покачиваясь в коляске рикши, и предвкушали столичные развлечения.

* * *

– Я поняла, – сказала Кин. – У меня есть одна знакомая женщина… Она держит галантерейную лавочку и частенько посредничает в подобных делах… Я попрошу ее заняться вашим вопросом без отлагательств.

Кин перевела разговор в деловое русло, искусно избегая болезненных для Томо душевных нюансов. Она родилась в семье купцов фудасаси[10] и неплохо знала нравы, царившие в семьях дворян и богатых торговцев в конце Сёгуната[11], так что отнюдь не была шокирована услышанным. Мужчина, достигший успеха, был вправе взять в дом наложницу или даже двух. Это добавляло веса всему семейству, возвышало в глазах окружающих, так что к ревности законной супруги частенько примешивалась толика чванливого самодовольства.

Ночью, когда мать и дочь уже лежали в постели, Кин поведала Тоси обо всем этом, понизив голос и бросая опасливые взгляды на потолок, отделявший ее от гостей. Она была так уверена в правоте своих представлений, что удивилась, когда дочь с печальным вздохом проговорила:

– Бедная женщина… Вот вы, матушка, заметили, что за прошедшие годы в госпоже прибавилось достоинства… Что она стала просто великолепна. А мне отчего-то кажется, что это достоинство страдания. Я вся просто похолодела, когда госпожа вошла в дом…

– Страдания всегда сопутствуют богатству, так уж заведено в этом мире, – беспечно заметила Кин. – Как бы то ни было, я помогу ей найти хорошую девочку с добрым сердцем. Господин Сиракава сказал, что предпочел бы совсем неопытную… Но сойдет и хангёку[12], если она еще не потеряла невинность…

* * *

В резиденции Сиракавы комнаты были большие, стылые, как в огромном храме, и в них всегда царила гробовая тишина. Маленькая Эцуко пришла в восторг от своей веселой комнатушки на втором этаже в доме Кин: перед ее глазами без устали катила вольные воды широкая Сумидагава, и целый день оттуда несся скрип весел и неумолчный плеск волн. Когда Ёси бывала занята, Эцуко проворно выскальзывала через заднюю дверь на улицу и мчалась к причалу. Она зачарованно смотрела на неспешное движение вод; лизавших сваи под ее ногами, вслушивалась в гортанные крики лодочников на проплывавших баржах. Время от времени в перекрестьях закрывавшей окно деревянной решетки возникало бледное лицо Тоси:

– Осторожнее, барышня, не упадите в воду! – кричала она.

В тот день Кин, как обычно, вместе с Томо отправилась в город.

– Не извольте беспокоиться! – смеялась Эцуко. – Не упаду!

Правильные, четкие черты лица и изящно очерченный овал придавали ей до странности взрослый вид. Маленький пучок, повязанный пунцовой лентой, разительно контрастировал с недетским выражением лица и выглядел просто обворожительно.

– Подойдите сюда, – позвала Тоси. – У меня для вас кое-что есть!

– Иду! – послушно откликнулась Эцуко, направляясь к окну. Ее длинные рукава в алую полоску развевались на бегу. На маленьком клочке земли под окном росли вьюнки «асагао». Кин ухаживала за ними, как за детьми, и пять-шесть тонких стеблей тянулись вверх, обвиваясь вокруг бамбуковых колышков. Сейчас, когда Эцуко заглядывала в комнату с улицы, все казалось совершенно иным – и сама комната, и лицо Тоси, и шитье, разложенное у нее на коленях… Тоси продела через решетку худую руку и повертела перед Эцуко сшитой из красного шелка маленькой обезьянкой. Обезьянка была набита ватой.

– Какая прелесть! – Эцуко вцепилась пальчиками в прутья решетки. Она не отрывала глаз от плясавшего на шнурке игрушечного зверька. На ее лице сияла такая беспечная улыбка, что Тоси невольно отметила, что ребенок совсем не скучает по матери.

– А куда ушла ваша матушка? – поинтересовалась она у Эцуко, продолжавшей дергать обезьянку за шнурок.

– По каким-то делам… – ясным голоском отозвалась Эцуко.

– Вы, верно, скучаете, когда ее нет дома?

– Да-а, скучаю, – вежливо протянула Эцуко, но глаза у нее оставались такими же безмятежными. – Но у меня же есть Ёси!

– Ах да, ну конечно, – кивнула Тоси. – У вас же есть Ёси… А матушка всегда занята в Фукусиме?

– Да, – таким же чистым и звонким голоском сказала Эцуко. – У нас много посетителей…

– Хлопотно, наверное… А батюшка часто в отлучках?

– Да. Целый день сидит в канцелярии, а вечером его приглашают в разные места. Бывает, и домой гости приходят, так что я частенько вообще не вижу его весь день! Ни разочка!

– О-о… А сколько у вас служанок?

– Три… Ёси, Сэки и Кими. А еще есть мальчик-слуга и конюх.

– Большое хозяйство! Матушка, должно быть, целый день в заботах.

Тоси отложила иголку и улыбнулась. Она вспомнила о девице, которую Томо должна найти в Токио и привезти домой. Интересно, какие перемены принесет она в жизнь Эцуко?

* * *

Примерно в это же время Томо и Кин встречались в чайном павильоне с мужчиной-гейшей[13] по имени Сакурагава Дзэнко. Они сидели на втором этаже заведения, дававшего напрокат лодки. Оно называлось «Удзуки» и стояло на берегу Сумидагавы в районе Янагибаси.

Предоставив Томо роль хозяйки встречи, Кин предпочла скромно держаться в тени. Настоящая фамилия Дзэнко была Хосои, он происходил из семьи хатамото[14], однако жизненные обстоятельства вынудили его опуститься до нынешнего занятия. Тем не менее при всей его несколько чрезмерной общительности Дзэнко нельзя было назвать назойливым или вульгарным, вид он имел изысканно-щеголеватый и разговаривал со старой знакомой Кин непринужденно и естественно, без слащавой манерности, свойственной людям его профессии.

– М-м… Из того, что вы мне рассказали, могу заключить, что все будет не так просто… – Впрочем, есть у нас несколько очень красивых девушек, они скоро появятся здесь.

Дзэнко повертел в пальцах тонкую серебряную трубку, словно не зная, что с нею делать. В глубине души он испытывал сейчас нечто сродни отвращению. Интересно, откуда берутся подобные выродки, что не стесняются посылать законных жен на поиски любовниц? Да, провинция есть провинция, не зря он терпеть не может деревню. Однако в сидевшей напротив него Томо было нечто сродни фамильной гордости самого Дзэнко. Не надменное высокомерие и не заискивающая любезность, – просто особого рода изысканная церемонность, над которой немыслимо насмехаться.

– Если девушка нравится нам, женщинам, – это одно. Но мужчины – это совсем другое, У них свой взгляд, ведь так? – заметила Кин, возвращая Дзэнко чашечку для саке. Она была любительница выпить.

– Ну уж, – запротестовал Дзэнко. – Не следует чересчур полагаться на мой вкус! Возьмем, к примеру, современных студенток. Эти девицы с выстриженными челками, да еще одетые на европейский манер, – это же просто кошмар! Увольте!

– Хосои-сан, мы же не ищем любовницу для иностранца. Среди здешних хангёку наверняка найдутся писаные красавицы в вашем вкусе, – улыбнулась Кин.

– У меня злой язык. Девушки меня боятся.

Не успел он закончить фразу, как на лестнице, ведущей на второй этаж, послышался топот легких ножек, защебетали голоса. В гостиную вошли несколько девушек – ярких, как цветы. Их сопровождала наставница.

– Мы не опоздали? – спросила пожилая гейша, с порога начиная настраивать сямисэн.

Предлог для встречи был найден вполне благовидный: супруга высокопоставленного чиновника из провинции осматривает Токио и хочет увидеть красочный танец в исполнении юных гейш, чтобы остались яркие воспоминания. Поэтому девушки были пышно разукрашены и походили на цветущие пионы. Кимоно на них тоже были чересчур ярких расцветок, – не такие, что принято надевать на дневные банкеты.

После вступительной части девушки начали танцевать, меняясь парами. Те, кто в данный момент не был занят танцем, прислуживали за столом: расставляли блюда, подливали саке. Томо саке не любила, но время от времени подносила чарку к губам, чтобы чем-то занять руки. При этом она пристально наблюдала за танцем и рассматривала девушек, беседовавших с Дзэнко и Кин.

Всем им было лет по четырнадцать-пятнадцать. Две девушки являли собой изумительную по красоте пару – точь-в-точь цветущие сакура и слива. Но когда во время танца одна из них подняла руку, обнажилась костлявая и чересчур смуглая рука. Жалкое зрелище! У второй при ближайшем рассмотрении обнаружились глубокие носогубные складки, расходившиеся от острого, как клюв, носа, и в улыбке сквозило что-то хищное. Весь ее облик неуловимо напоминал серую цаплю. При одной только мысли о том, что такое «сокровище» войдет в их семью и будет расти, превращаясь в зрелую женщину, у Томо даже озноб пробежал по спине. И тут она в первый раз ощутила прилив благодарности к мужу, доверившему выбор наложницы именно ей.

Когда юные гейши ушли, Томо поведала о своих впечатлениях Кин.

– О-о, у госпожи острый глаз, – заметил Дзэнко.

За последние дни, сопровождая Томо на смотрины, Кин и сама убедилась в проницательности Томо. Это внушало скорее страх, нежели восхищение. Ей становилось как-то не по себе оттого, что женщина, никогда не позволявшая себе малейшей критики в адрес другой женщины, способна на столь беспристрастную и нелицеприятную оценку достоинств и недостатков кандидаток в любовницы мужа.

Поразительный случай произошел при смотринах девицы, которую привела Осигэ, владелица галантерейной лавочки. Девица приходилась младшей сестрой местному золотых дел мастеру и отличалась весьма миловидной наружностью, что-то трогательно лепетала, так что Кин была совершенно очарована. Однако Томо лишь головой покачала.

– Они говорили, что ей шестнадцать… На самом деле ей все восемнадцать. К тому же не верится, что она сохранила невинность, – смущаясь, проговорила она.

Кин тогда усомнилась в правоте Томо. Но когда они навели справки, выяснилось, что у девушки и в самом деле была интрижка с мужем старшей сестры.

– Не понимаю, как госпоже удается видеть подобные вещи? – округляя глаза, воскликнула Кин.

Томо удрученно опустила глаза в пол.

– Прежде я не была такой… Я этого не умела.

Она печально вздохнула. По-видимому, Томо научилась замечать подобные вещи, наблюдая за многочисленными похождениями супруга. Плотские страсти других людей мало заботили Кин, однако теперь, выбирая вместе с Томо любовницу для Сиракавы, она начала постигать смысл брошенной Тоси фразы о «достоинстве страдания».

* * *

Томо, сидя у низкого столика, просматривала пачку фотографий, когда к ней бесшумно подошла Эцуко и заглянула ей через плечо.

– Какие красавицы! Мамочка, кто они? – спросила она, вопросительно наклонив головку, украшенную красной лентой. Томо ничего не ответила, просто молча протянула Эцуко несколько фотографий.

– Эцу… Скажи… Которая тебе по вкусу?

Разложив веером фотографии, Эцуко некоторое время разглядывала изображения, потом ткнула пальчик в среднюю.

– Вот эта, мам! – с детским восхищением воскликнула она.

Это был полупортрет. На белом фоне сидела совсем юная девушка, почти девочка – лет четырнадцати-пятнадцати. Девичья прическа «момоварэ», руки крепко сжаты и чинно сложены на коленях. Волосы на лбу, росшие классическим мысиком, подчеркивали красоту сияющих, словно черные агаты, глаз. Эцуко была сражена.

– Вот как? Значит, и тебе тоже… – несколько удивленно протянула Томо, еще раз вглядываясь в фотографию.

– Да кто же это, мамочка?

Томо молча сложила фотографии в пачку.

– Неважно… Скоро узнаешь.

* * *

Фотографии доставили от Дзэнко пару дней назад.

Томо провела в доме Кусуми уже более месяца, но все еще так и не нашла подходящей для Сиракавы кандидатуры. Несколько раз она нетвердым почерком писала мужу в провинцию письма, принося извинения за проволочки, и всякий раз муж отвечал, что нужды торопиться нет, пусть Томо выбирает спокойно, слушая свое сердце. Тем не менее, когда подошел к концу сезон «сливовых дождей»[15] и приблизился праздник О-Бон[16], Томо занервничала. В Фукусиме ждал не только муж, но и брошенный на произвол судьбы дом. Сознание этого факта начало угнетать Томо.

В тот момент и поступило новое предложение от Дзэнко.

На сей раз госпожа Сиракава, несомненно, будет довольна, передал он Кин.

Девушку звали Суга, ей едва исполнилось пятнадцать. Она была дочерью хозяина лавочки, торговавшего упаковочными материалами из бамбука в квартале Кокутё. Девочку с малых лет обучали классическим танцам в стиле Нисикава[17] и Токивадзу[18]. Она была писаной красавицей и вызывала всеобщее восхищение, выступая на публике с танцами своей школы. Ее мать и старший брат, принявший дела в лавке, считались весьма добропорядочными людьми, однако несколько лет назад в лавку пришел вороватый работник, и для семьи начались тяжелые времена. Все пришло к логическому концу – либо разорение и нищета, либо… Да, настало время продать Сугу в веселый квартал. Мать Суги даже не помышляла о том, чтобы отдать дочь в наложницы богатому господину, но учительница танцев, прослышав о планах Томо в приватной беседе с Дзэнко, с которым была на дружеской ноге, переговорила с матерью Суги, сочтя, что для девочки это будет менее жалкая участь. Пусть лучше ребенок попадет в приличную семью, нежели в жестокий и грязный мир профессиональных гейш…

– Суга – очень тихая, скромная девочка, с мягким нравом, – сказала она, – и для уроженки Токио у нее поразительно светлая кожа… Когда Суга приходит в общественную баню, все дети толпятся вокруг и глазеют…

Через несколько дней ожидалась ежемесячная репетиция школы Нисикава, на которой Суге предстояло исполнить танец «Цветущая слива весной». В тот день Кин и Томо в сопровождении Дзэнко направились в дом учительницы, чтобы взглянуть на Сугу под предлогом посещения репетиции.

Дом учительницы стоял в квартале Кокутё, на узком клочке крестьянской земли, зажатом между домами и складами оптовых торговцев. С улицы дом казался совсем крохотным, однако на втором этаже умещалась сцена. Когда Томо поднялась наверх, учительница аккомпанировала на сямисэне маленькой девочке, исполнявшей танец под названием «Горо».

При виде Дзэнко учительница, не прерывая игры, сделала знак рукой и коротко улыбнулась. Зубы у нее были вычернены[19], но это только подчеркивало живой блеск молодых глаз.

Томо и Кин нарочно подгадали время, чтобы увидеть Сугу, и теперь с беспокойством озирались по сторонам, разглядывая девушек в тесно набитой комнате. Все они были похожи друг на друга, в легких летних юката[20] с поясами красных оттенков, но одна держалась особняком и не отрывала глаз от сцены. Она была совершенно поглощена танцем. По ее поразительной красоте Томо сразу же догадалась, что это и есть Суга. Суга сидела неподвижно, замерев в чинной позе, словно не ощущала жары и тесноты, хотя остальные усердно обмахивались веерами. Девушка оказалась довольно высокой для своего возраста, однако лицо ее было таким же прекрасным, как на фотографии. Ее кожа, своей белизной напоминавшая драгоценную бумагу ручной работы, резко контрастировала с обрамлявшими лицо тяжелыми, с глянцевым отливом иссиня-черными волосами, и потому поразительно четко очерченные глаза и брови казались вызывающе яркими, словно подведенными тушью, как будто на девушке был сценический грим.

Томо взирала на Сугу в какой-то странной растерянности. Суга была олицетворением физической красоты – и только, в ней не ощущалось ни малейшего движения души. Однако она действительно была девственно непорочна, это не вызывало сомнения. Когда Суга разговаривала с подругами, голос ее понижался до шепота, глаза опускались в пол. Выслушивая ответ, Суга, напротив, широко распахивала глаза. Словом, вела себя очень скромно и естественно.

Танец «Горо» закончился, и учительница, протянув сямисэн аккомпаниаторше, скомандовала:

– Твоя очередь, Суга-сан!

Потом встала и подошла к Томо с компанией.

Действительно, это была та самая девушка, на которую сразу упал взгляд Томо. Она поднялась, придерживая полы кимоно, и, немного сутулясь, направилась к сцене.

– Это Суга, – прокомментировала учительница непринужденным тоном. Раздались первые звуки сямисэна. – Очень милая и тихая девочка. Думаю, у вас не будет с ней проблем. Ее легко воспитать…

Пока Суга танцевала, учительница время от времени вставляла короткие реплики:

– У нее очень яркая красота, при этом Суга чрезвычайно замкнута, сдержанна. Она очень способная ученица, но ее танцу не хватает живости, «изюминки». Суга и сама говорит, что учится танцам только для того, чтобы радовать родителей, и не любит выставлять себя на публике. Так что профессия гейши – это не для нее. Девочка знает, что никогда не добьется успеха в их ветреном мире. И вообще, большой, шумный город не подходит ее нежной натуре, она говорит, что ей будет гораздо вольготней где-нибудь в тишине, среди зеленых полей и чистых ручьев… Мать до безумия любит Сугу. Узнав, что дочка уедет в далекую Фукусиму, она залилась слезами. Если ее девочка понравится госпоже и та решит взять ее с собой, мать непременно хотела бы встретиться и обстоятельно побеседовать, ведь отныне жизнь и судьба ее дочери будут всецело зависеть от отношения к ней хозяйки дома…

Беседа шла главным образом между учительницей и Кин с Дзэнко, Томо молча наблюдала за танцующей Сугой. Слушая краем уха рассказ о матери Суги, она подумала: у такой женщины просто не может быть испорченного ребенка. Так что Суга будет слушаться Томо беспрекословно и не доставит особых хлопот.

Томо была не слишком искушена в танцах, но даже ее неопытный взгляд уловил в движениях рук и даже глаз танцующей Суги некую скованность, пожалуй, тяжеловесность, лишавшую танец блеска, несмотря на такую яркую, поразительную красоту исполнительницы. Но это только обрадовало Томо. Инстинктивно она страшилась силы той женщины, что должна вторгнуться в жизнь ее семьи. Изумительно красивая и юная, но тихая и застенчивая, почти боязливая… Почти идеальный тип «второй жены».

– По-моему, это именно то, что вам нужно, – сказал Дзэнко, когда они вышли из узкого проулка и направились к дому Кин. – Девочка не создана быть гейшей. Она не будет пользоваться успехом у мужчин. Слишком зажата и скромна.

Дзэнко обращался к Томо с достоинством сына хатамото, избегая напыщенных оборотов. Томо тоже почтительно величала его «господин Хосои».

– Вы так полагаете? – с сомнением протянула Кин. – Такая красотка…

– Одной красоты для профессии гейши мало, – пояснил Дзэнко. – И вообще, у таких девочек, как Суга, характер формируется поздно. Пройдет лет десять, и она станет совсем другой. Так что имейте это в виду.

– Да, наверное, вы правы… – По спине Томо снова пробежала дрожь, словно ее коснулось обнаженное лезвие меча. Ее просто трясло, когда она наблюдала за танцем. Томо смотрела на полудетское тело Суги, пытавшейся изображать на сцене страсть и томление, – она соблазнительно наклоняла головку, принимала фривольные позы – и пыталась представить, что произойдет, когда она привезет это полудитя домой, в Фукусиму. Как переменится этот ребенок, попав в многоопытные руки ее супруга, каким образом муж приручит Сугу?.. Томо даже невольно зажмурилась и задержала дыхание, представив себе переплетенные тела Суги и Сиракавы. Кровь бросилась ей в голову, и Томо нарочно раскрыла глаза пошире, словно отгоняя ночной кошмар. Ее вдруг затопила острая жалость к Суге, трепетавшей на сцене, словно огромная бабочка. Однако к жалости примешивалась обжигающая женская ревность.

Томо оставалась безжизненно-холодной все это время – в нервных, изматывающих поисках подходящей кандидатуры, но тут в глубине ее сердца пробудился голод желания, словно закончился пост. Томо пронзила острая боль: ей придется публично признать, что она уступает супруга сопернице. Добровольно. «Человек, который столь хладнокровно ввергает жену в геенну нечеловеческих мук, – это исчадие ада!» – подумалось Томо. Но она подчинила всю жизнь служению. И восстать против мужа и господина – значит разрушить себя самоё. К тому же Томо еще любила этого человека, и любовь была даже сильней, чем привычка служить и подчиняться. Мучительная, безответная, иссушающая любовь… Томо даже не помышляла о разводе. Да, положение и деньги Сиракавы, судьба ее дочери Эцуко и старшего сына Митимасы, жившего у родственников в глухой провинции, – все это имело большое значение. Но гораздо важнее было другое: ее обуревало неистовое желание объяснить супругу, какие чувства бушуют в ее груди. Никто, кроме мужа, не мог утолить ее голод.

* * *

Теперь между нею и мужем встанет другая – эта девочка Суга, а значит, супруг, давно охладевший к Томо, отдалится еще сильней…

Томо послала фотографию Суги на одобрение Сиракаве и получила одобрительный ответ. В ту ночь она проснулась от собственного крика: ей приснилось, будто она душит мужа. Томо лежала с широко открытыми глазами, все еще ощущая чудовищную силу в своих крепко стиснутых пальцах. Ей стало страшно. Томо села на постели и обхватила плечи руками, пытаясь унять бешеное биение сердца. Рядом безмятежно спала Эцуко. Ее лицо смутно белело в тусклом свете ночника. Днем оно казалось на удивление взрослым, но во сне было совсем невинным и беззащитным, как у младенца. Томо вдруг захлестнуло чувство щемящей любви. Она так страшилась избаловать дочь, что не позволяла себе ни малейшего проявления нежности. И потому девочка тянулась к кому угодно, только не к матери: к служанкам, к знакомым и посторонним, – ко всем, кто был мил и добр с ней. Она и представить себе не могла такую картину – мать, очнувшуюся от ночного кошмара в липком поту, мать, взирающую на нее тоскливым и жадным взглядом, словно путник в пустыне, чудом набредший на животворный источник…

Когда Суга в сопровождении Томо впервые пришла в дом Кусуми, Эцуко запрыгала от восторга, узнав, что красавица едет вместе с ними в Фукусиму. Ее детское сердечко трепетало от счастья.