Антология Японского Ужаса

Эта ночь была для Такуи мучительной. Он не мог уснуть, его мысли метались между страхом перед отцом и отвращением к тому, что его ждало. Он думал о Тсуиоши, о его тёплом дыхании, о его доверчивых глазах. Неужели и его ждёт такая же участь? Мысли о скотобойне, о том, что ему придётся там делать, казались невыносимыми. Он чувствовал, как его детская, ещё не сформировавшаяся психика начинает трещать под натиском этой новой, жестокой реальности.

Несмотря на свой страх и растущее отвращение, Такуи не мог избежать того, что казалось неотвратимым. Отказать отцу было не просто чем-то нежелательным – это было невозможным. Давление со стороны родителя, привыкшего добиваться своего любой ценой, не ослабевало. Отец, видя в сыне не столько ребёнка, сколько будущего работника, будущего продолжателя семейного дела, не допускал никаких отклонений от установленного им порядка.

И вот, наступил день, когда Такуи должен был впервые ступить на территорию скотобойни, чтобы исполнить свой «долг». Солнце, казалось, светило слишком ярко, подчёркивая контраст между его тёплыми лучами и мрачной, холодной атмосферой места, куда его вели. Отец, с лицом, выражающим смесь суровой решимости и какого-то болезненного, привычного равнодушия, сам привел его туда.

«Ты будешь смотреть и учиться», – сказал отец, его голос был лишён всяких эмоций. – «Потом будешь делать сам».

Воздух был пропитан тяжелым, металлическим запахом крови, смешанным с чем-то ещё, более тошнотворным – запахом страха, который, казалось, въелся в сами стены. Шум. Гул машин, скрежет металла, мычание и хрипы животных – всё это сливалось в оглушающую симфонию смерти. Рабочие, мужчины и женщины с огрубевшими руками и потухшими глазами, двигались с механической точностью, выполняя свои задачи. Они не смотрели по сторонам, словно каждый из них был погружён в свой собственный мир, мир, где эмоции давно были вытеснены необходимостью выживания.

Такуи чувствовал, как земля уходит из-под ног. Он видел то, чего боялся. Видел, как животных, таких же, как Тсуиоши, вели на убой. Видел, как мясники, с ловкостью и профессионализмом, выполняли свою работу, используя молоты, ножи, крюки. Его тошнило, голова кружилась, но отец, стоя рядом, лишь бросил на него раздражённый взгляд.

«Не брыкаться», – прорычал он. – «Иначе сам будешь первым».

Такуи приходилось смотреть. Приходилось видеть. Его родители, оба работавшие там, казалось, привыкли к этому зрелищу. Они работали без видимых эмоций, их движения были отточенными, будто годы работы стёрли в них всякое сострадание. Для них это была просто работа. Для Такуи – настоящий ад.

Отец показал ему, как нужно работать, как держать молот, как целиться. Но Такуи не мог. Его руки дрожали, его тело отказывалось подчиняться. Он чувствовал, как его собственные моральные принципы, его детская доброта, начинают бороться с нарастающей силой жестокости, которая, казалось, исходила от самого этого места и от его отца.

«Ты должен это сделать», – настаивал отец, подталкивая его к молодому бычку, который, смотрел на них с наивным доверием. – «Ударь его».

Но Такуи не мог. Его пальцы не слушались, молот казался неподъёмным. Он смотрел на бычка, и в его глазах видел Тсуиоши. Он видел своего друга, которого любил, которого кормил из бутылочки. И мысль о том, чтобы причинить ему боль, была невыносимой.

«Я не могу», – прошептал он, снова, его голос дрожал. – «Пожалуйста…»

Гнев отца, который до этого был лишь тлеющим углем, разгорелся с новой силой. Он схватил Такуи за плечо, его хватка была сильной и болезненной. «Ты упрямый болван!» – прорычал он. – «Ты думаешь, я буду терпеть твою слабость?»

Он оттолкнул Такуи в сторону, и, подойдя к бычку, сам взял молот и убил его.

Далее отец подвёл на место убийства Тсуоши. Такуи будто в оцепенении смотрел на это.

В тот самый момент, когда отец Такуи замахнулся молотом, чтобы нанести удар, взгляд мальчика встретился с взглядом Тсуиоши. Он наблюдал за происходящим, и в его больших, тёмных глазах читалось нечто, что заставило сердце Такуи сжаться от боли. Это не был страх. Это была растерянность, непонимание, и, казалось, безмерная несправедливость. А поверх всего этого – словно бы немой укор, осуждение, направленное на Такуи. Укор за то, что он здесь, что он не может, не смеет защитить своего друга.

Отец, не заметив этого напряжённого, безмолвного диалога между сыном и животным, с силой обрушил молот на голову быка. Звук удара эхом прокатился по огромному помещению скотобойни, заглушая другие звуки. Бык дёрнулся, но не упал сразу. Его тело, ещё полное жизненных сил, продолжало сопротивляться, даже находясь при смерти. Глаза его, всё ещё полные того же выражения, что и раньше, теперь начали тускнеть, словно жизнь медленно покидала их.

Этот момент, этот взгляд, полный несправедливости и осуждения, стал последней каплей для Такуи. Он увидел в глазах Тсуиоши отражение собственного бессилия, собственной трусости. Он понял, что его нежелание, его мольбы, его страх – всё это оказалось напрасным. И в этот момент, когда в нём накопилось столько боли, столько несправедливости, столько отчаяния, что-то внутри него сломалось.

Не помня себя, поддавшись внезапному, иррациональному приливу ярости, Такуи накинулся на своего отца. Он бросился на него, пытаясь ударить кулаками, пытаясь остановить его, но это было тщетно. Отец, привыкший к физической силе и жестокости, легко повалил Такуи на землю. Его тело, большое и крепкое, казалось, не знало усталости. Он начал пинать мальчика, безжалостно, словно пытаясь выбить из него всю упрямую, непокорную душу. Такуи ощущал удары по всему телу, боль пронзала его, но всё, что он мог, это думать, о Тсуиоши, о его глазах, о своём бессилии. Последнее, что он почувствовал, прежде чем погрузиться во тьму, был ещё один удар, ещё один толчок, и мир вокруг него окончательно погас.

Когда Такуи пришёл в себя, он лежал на холодной земле, посреди скотобойни. Боль пульсировала во всём теле. Он посмотрел перед собой. Там, на разделочном столе, среди окровавленных инструментов, лежала голова Тсуиоши. Она лежала там, словно насмешка над их дружбой, над их прошлым.

Что-то в его сознании изменилось. Осколки его детской личности, его доброты, его страха – всё это было смято, растоптано. Перед ним лежала не просто голова его друга, а символ всего ужаса, всего насилия, которое он испытал от несправедливости мира. И в этот момент, словно ведомый какой-то чудовищной, иррациональной силой, он встал. Его тело, несмотря на боль, двигалось с неожиданной для него лёгкостью. Он подошёл к разделочному столу. Взял нож. Тот самый нож, которым, он знал, его отец обычно разделывал туши.