Ветер с Востока, кровь с Севера

Владислава Казакова

Ветер с Востока, кровь с Севера

Часть I :Железо и Лёд

Глава 1. Железный Ветер

Новгород Великий. Конец октября. Утро после первых заморозков.

Холодный, влажный воздух впивался в кости, словно тысячи иголок. Небо, низкое и свинцовое, словно давило на тесовые кровли богатых хором и серые стены более бедных изб. Улицы, выстланные бревнами-мостовыми, были разбиты колесами телег и копытами коней, превратившись в месиво из грязи, подмерзшей корки и гнилой листвы. Воздух гудел от гула толпы, скрипа телег, ржания лошадей, криков торговцев и звона колоколов с Софийской стороны. Запахи висели тяжелым, сложным одеялом: едкий дым из тысяч печных труб, смешивающийся с сыростью Волхова и гниющим мусором; кисловатый дух квашеной капусты и моченых яблок из подвалов, терпкий аромат дегтя, которым пропитаны канаты и конопатили лодки и повсюду острый, животный запах страха. Он витал над толпой, несмотря на браваду и любопытство.Тэмуджин, хан по крови, но заложник по сути, сидел на своем низкорослом, выносливом монгольском коне в центре небольшого, но плотного клина всадников. Его спина была прямой, как древко знамени, но внутри все сжималось от отвращения и тоски.

–Эти клетки из дерева и камня… Как они могут так жить?

Его темно-карие глаза, привыкшие к бескрайним горизонтам степи, сузились, сканируя толпу, крыши, ворота детинца вдали. Все казалось тесным, шумным, удушающим. Его коротко остриженные черные волосы не спасали от ледяной сырости, пробиравшейся под воротник добротного синего дэли с войлочной оторочкой. Практичные кожаные штаны и сапоги до колен были забрызганы грязью дорога сюда была долгой и грязной. От него самого, от его коня, от всей его свиты тянуло стойким запахом пота, пыли дальних дорог и дыма костров чуждым, диким аккордом в этой северной симфонии запахов. Он чувствовал на себе сотни глаз ненавидящих, любопытных, испуганных. Каждый взгляд был как маленький укол. Его скулы напряглись, тонкие губы плотно сжались. Он был пешкой в игре своего дяди-нойона, посланного с этим "посольством" требованием покорности и дани. Его оставили здесь, в этом вольном городе, как гарант серьезности намерений Орды. Как трофей. Как живое напоминание о мощи, стоящей у ворот. Гордость кипела в нем кислым металлом на языке. Он ненавидел эту роль.

Ярослава Мировна стояла на резном крыльце хором своего отца, князя Мирона, чей двор выходил на оживленную улицу, ведущую к пристаням. Ее высокая, статная фигура в дорогом шерстяном сарафане глубокого, как новгородская ночь, синего цвета и теплой куньей накидке была неподвижна, лишь пальцы в тонких кожаных перчатках судорожно сжимали резной столбик перил. Ее лицо, с четким овалом и кожей, белой и гладкой, как только что выпавший снег, было обрамлено густыми волосами цвета спелой ржи, аккуратно скрытыми под нарядным повоем замужней женщины знак ее высокого статуса дочери знатного рода. Но никакой покорности в ее осанке не было. Лучистые серо-голубые глаза, холодные и ясные, как зимнее озеро, безжалостно выхватывали из толпы фигуру в центре монгольского клина. Принц. Заложник. Зверь.Весть о разорении Рязани, о гибели знакомых ей торговых людей, дошедшая с гонцами неделю назад, жгла ее изнутри. Перед глазами вставали невидимые картины пожарищ, криков, крови. И вот он один из них. Не главный, но символ. Его смуглая кожа, высокие скулы, непокорная прядь черных волос на лбу все казалось ей отвратительным, чуждым, опасным. От него, даже на таком расстоянии, ей чудился тот самый запах пыли, пота и крови. Запах смерти, пришедшей с востока. Гнев, острый и жгучий, подкатил к горлу комом. Холодный румянец выступил на щеках, но она не отвела взгляда. Ее губы, обычно упрямо сжатые, сейчас были тонкой белой линией. Она хотела запомнить его лицо. Запомнить врага.Толпа гудела, как растревоженный улей. Кто-то робко крестился, кто-то выкрикивал ругательства, тут же терявшиеся в общем гуле. Монгольские кони, чуткие к настроению толпы, беспокойно переступали копытами по липкой грязи. Один из них, нервный гнедой мерин, резко дернул головой, едва не задев плечом стоявшего слишком близко новгородского купца в дорогой, но забрызганной грязью шубе.

—Эй, берегись, поганый!– рявкнул купец, отпрыгивая и чуть не падая.

Тэмуджин, сидевший рядом, инстинктивно натянул поводья своего коня, отводя его в сторону. Его движение было резким, точным. Он не понимал слов, но тон был ясен. Его взгляд, как натянутая тетива, метнулся на кричавшего. Взгляд оценивающий, холодный, без страха, полный презрения к этой суете и нелепой браваде. Он видел тучного человека, испуганного больше, чем злого. Слабый.Этот взгляд, этот жест, это немое презрение все это увидела Ярослава с высоты своего крыльца. Сердце ее бешено заколотилось о ребра.

–Как он смеет?! Как он смеет смотреть так на нас, в нашем же городе. Гнев вспыхнул в ней ярким, ослепляющим пламенем, вытесняя на мгновение даже страх. Ее пальцы впились в дерево перил так, что суставы побелели. Она сделала шаг вперед, к краю крыльца, ее фигура выпрямилась еще больше, становясь подобной ледяной стеле. Холод ее глаз стал абсолютным, пронзительным. Она не кричала. Она просто смотрела. Смотрела прямо на Тэмуджина, посылая ему весь свой гнев, всю свою ненависть, всю боль за разоренную землю. Взгляд, как обнаженный клинок.Тэмуджин почувствовал этот взгляд. Физически. Как удар тонкой, острой иглой между лопаток. Он медленно, с преувеличенным спокойствием, повернул голову. Его узкие глаза встретились с ее ледяными очами через шумную, грязную толпу. Он увидел высокую девушку в синем, стоящую на крыльце богатых хором. Белое, как снег, лицо. Пламя ненависти в глазах цвета зимнего неба. Гордыню, ощетинившуюся, как у загнанного, но не сломленного зверя. Его собственные ноздри чуть дрогнули. Это была не трусливая ненависть толпы. Это было что-то иное. Острое. Личное. Опасное. Его губы подрагивали в едва уловимой гримасе не улыбке, а скорее оскале признания врага равной силы. Он не отвел глаз. Принял вызов. Молча. Его собственная ярость, сдерживаемая железной волей, ответила холодной волной на ее ледяной огонь. В его взгляде читалось: Я вижу тебя. И ты – ничто.

Движение в колонне возобновилось. Нойон впереди что-то резко прокричал по-монгольски. Всадники тронулись, заставляя толпу расступаться перед грязными брызгами из-под копыт. Тэмуджин в последний раз бросил взгляд на крыльцо, на застывшую фигуру в синем. Запах страха, грязи и дыма снова заполнил его ноздри, смешиваясь с острым послевкусием этой немой схватки.

–Еще одна стена в этой каменной ловушке,– подумал он с горьким предчувствием, поворачивая коня вслед за отрядом.

Ярослава стояла неподвижно, пока последний монгольский всадник не скрылся за поворотом. Только тогда она разжала закоченевшие пальцы. На ладонях остались глубокие отпечатки резьбы по дереву. Холодный гнев внутри нее не утихал, но теперь к нему примешалась другая эмоция ледяное, настороженное любопытство. Она запомнила не только его лицо. Она запомнила его взгляд. Взгляд хищника, не признающего клеток. И знала их пути пересеклись не в последний раз. Воздух вокруг нее все еще пах дымом, гнилью и чужим конским потом. Запах угрозы. Запах перемен. Запах начала долгой войны, где оружием будут не только стрелы и мечи.

Глава 2.Каменная Клетка

Хоромы князя Мирона. Поздний вечер, спустя три дня после прибытия монголов.

Внутри княжеских хором царил иной мир, но не менее враждебный для Тэмуджина, чем грязные улицы. Воздух был тяжелым, пропитанным запахами, чуждыми его ноздрям воском сотен свечей, горевших в железных светильниках; сладковатой духотой старых деревянных стен и резных балок, пропитанных дымом очагов; терпким ароматом сушеных трав мяты, зверобоя, полыни, развешанных пучками у дверей для очищения и вездесущим запахом печеного хлеба и тушеной дичи, который почему-то не возбуждал аппетита, а лишь подчеркивал его отчуждение. Гул города сюда доносился приглушенно, как шум далекого моря, но ощущение ловушки было полным. Высокие сводчатые потолки, узкие окна с слюдяными вставками, тяжелые дубовые двери все это давило, как каменный саркофаг.

Тэмуджин стоял у одного из таких окон в отведенной ему горнице на втором ярусе. Комната была просторной, даже богатой по меркам оседлых:резная дубовая кровать с грудами меховых одеял, стол, лавки, сундук. Но он чувствовал себя как дикий сокол, посаженный в позолоченную клетку. Его синее дэли висело на спинке стула в помещении было душно от печи. Он остался в простой льняной рубахе навыпуск и кожаных штанах, босой. Смуглая кожа, обычно отлитая солнцем степи, казалась тусклой в тусклом свете свечей. Черные волосы, коротко остриженные, были взъерошены он часто проводил по ним рукой в бессильном раздражении. Его пронзительные темно-карие глаза изучали не вид за окном темноту и редкие огоньки, а саму решетку прочную, кованую. Преграда. Его пальцы сжимали холодный металл прутьев. Тоска по бескрайним просторам, по свисту ветра в ушах, по запаху полыни и горячего конского пота сжимала горло тугим узлом. Гордость горела внутри него жгучим углем. Заложник. Игрушка. Запах этой комнаты воск, дерево, травы казался ему удушливым. Он жаждал одного: глотка чистого, холодного, свободного ветра.

Внизу, в просторной, низко потолочной столовой избе, пахло еще сильнее. Жирный дух жареной баранины смешивался с хмельным ароматом медовухи и кваса. Длинный дубовый стол ломился от яств груды ржаных караваев, дымящиеся миски со щами, блюда с солеными грибами, рыба в сметане. Князь Мирон, отец Ярославы, широколицый и окладистый, с седеющей бородой, восседал во главе стола. Его лицо было непроницаемым, но в маленьких, глубоко посаженных глазах читалась постоянная настороженность, как у зверя, прислушивающегося к опасности. За столом сидели его доверенные люди, родственники, несколько купцов. Шум стоял невообразимый разговоры о ценах на воск и пушнину, о сплетнях с веча, о тревожных вестях с юга. Но главной темой, витавшей в воздухе гуще печного дыма, был незваный гость наверху.Ярослава сидела рядом с отцом. Ее статная фигура в нарядном льняном платье с узорной вышивкой по вороту и подолу, поверх которого была накинута легкая шерстяная душегрея, казалась воплощением спокойствия. Густые волосы цвета спелой ржи были тщательно убраны под повой, скрывавший все, кроме безупречного овала лица. Но если присмотреться, можно было заметить, как тонкие брови чуть сведены, а в серо-голубых глазах, обычно ясных и холодных, как озерный лед, плавало нечто новое тревожное отражение огня свечей и невысказанных мыслей. Она почти не прикасалась к еде, лишь перебирала пальцами резную деревянную ложку. Запах жирной пищи, обычно приятный, сегодня вызывал легкое подташнивание. Она чувствовала его присутствие. Где-то там, за толстыми стенами и потолком. Враг. В ее доме.

"…а этот волк степной, Мирон Святославич?" – раздался громкий голос одного из купцов, толстого, краснорожего, с кольцами, впившимися в пухлые пальцы.

– Сидит, чай, зубы точит? Как его содержать-то велено? В серебряных ли ложках ему кашу подавать?" В его тоне звучала и злоба, и трусливое любопытство.

Князь Мирон отхлебнул медовухи, не спеша поставил массивную серебряную чару на стол. Звон металла о дерево на мгновение приглушил разговоры.

–По указу посадника, Семен, – ответил он ровно, но в голосе чувствовалась сталь.

– Как знатного пленника. Не тронуть. Не оскорбить. Кормить. Поить. Стражу у дверей. Он залог. Пока цел и гнев Орды, может, отсрочен будет.

Он бросил взгляд на дочь, быстрый, оценивающий.

–Славе за ним присматривать. Языка ихнего она толику знает. Да и глаза девичьи зорки.

Ярослава вздрогнула, как от прикосновения раскаленного железа. Ее пальцы сжали ложку так, что костяшки побелели. Присматривать? За ним? Холодный гнев, знакомый и острый, вспыхнул в груди, но смешался с ледяным ужасом приказа. Она встретила взгляд отца. В его глазах не было просьбы. Был приказ. Политическая необходимость. Долг. Она опустила глаза, чувствуя, как румянец стыда и гнева заливает щеки. Нет. Нет!

Наверху Тэмуджин услышал шаги за дверью. Не тяжелый топот стражи, а легкие, быстрые, женские. Широкие скулы напряглись. Он узнал этот шаг. Тот, кто смотрел на него со льдом в глазах. Он не обернулся, продолжая смотреть в решетку, в черноту ночи. Дверь открылась с тихим скрипом.В горницу вплыл запах теплого хлеба и… чего-то еще. Легкого, травяного. Не того терпкого запаха сухих пучков у дверей, а свежего, как молодые побеги. Запах нее.Ярослава вошла, держа в руках деревянный поднос с караваем темного хлеба, глиняным кувшином и чашей. Ее серо-голубые глаза мгновенно нашли его у окна. Она остановилась на пороге, как олень, почуявший волка. Ее белое, гладкое лицо было непроницаемой маской, но дыхание чуть участилось, раздувая тонкие ноздри. Она видела его босым, в простой рубахе, казавшегося моложе и уязвимее, чем всадника в синем дэли. Но это не смягчало ее. Она видела напряжение в его спине, в сжатых кулаках на прутьях решетки. Видела дикую, несмиренную энергию, бьющуюся в этой каменной клетке. Оно пугало ее. И злило.Она поставила поднос на стол с чуть большим стуком, чем требовалось. Звон глины о дерево прозвучал резко в тишине.

–Еда, – произнесла она по-монгольски, четко выговаривая знакомые по торговым сделкам слова, но в голосе лед и камень.

– Хлеб. Вода.

Она не сказала пейте или кушайте. Просто констатация факта. Как будто ставила миску псу.

Тэмуджин медленно обернулся. Его темные глаза, адаптировавшиеся к полумраку, устремились на нее. Он видел ее высокую, статную фигуру, застывшую у стола, как изваяние. Видел белизну ее кожи, контрастирующую с темным платьем. Видел холодную ярость в ее глазах цвета зимнего неба. Видел презрение, сквозившее в каждом мускуле ее лица. Запах хлеба и воды казался ему оскорблением. Он сделал шаг от окна. Его движения были плавными, как у кошки, но в них чувствовалась скрытая мощь. Он не подошел к столу. Остановился в двух шагах от нее, заставив ее невольно откинуть голову чуть назад, чтобы встретить его взгляд. Он был высок. Выше ее.

–Я не просил милостыни, княжна , – сказал он на ломаном, но понятном славянском языке, выученном у пленных и торговцев. Его голос был низким, ровным, но каждый слог был как удар хлыста. Он подчеркнул слово "княжна ", вложив в него всю горечь своего положения и свое презрение к ее титулам. Его темные глаза сверлили ее, не мигая.

–Или вы боитесь, что ваш «гость» сдохнет с голоду и навлечет гнев моих родичей на ваш… – он намеренно сделал паузу, оглядев роскошную горницу, – …богатый дом?

Ярослава почувствовала, как жар ударил ей в лицо. Не стыд, а ярость. Он осмелился говорить? На ее языке? Осмелился насмехаться? Ее сердце колотилось как бешеное. Она вскинула подбородок, встречая его взгляд с прежней ледяной силой.

–Страх – удел слабых, хан, – она тоже подчеркнула его титул, но так, что он звучал как насмешка.

– Я выполняю приказ. Как сторож при клетке с диким зверем. Кормлю, чтобы зверь не остервенился и не стал грызть прутья.

Ее голос дрожал от сдерживаемых эмоций, но она не опустила глаз. Запах его теперь не пыли и коня, а просто чистого мужского пота и чего-то дикого, звериного ударил в ноздри, усиливая головокружение от гнева.Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки, но в глазах не было ни капли веселья. Только холодное, опасное любопытство и ответная ярость.

–Хороший сторож, – произнес он медленно, нарочито оглядывая ее с ног до головы. Взгляд был оценивающим, не пошлым, но унизительно-физическим.

– Но помни: даже в клетке зверь видит все. И запоминает.

Он сделал еще полшага вперед. Теперь он был так близко, что она видела тонкую сетку морщинок у его узких глаз, небольшой шрам над бровью, чувствовала исходящее от него тепло.

–Особенно лица своих сторожей.

Ярослава не отступила, хотя каждый нерв требовал отпрянуть. Гнев смешивался с первым, острым уколом страха. Не за свою жизнь, а за… что-то иное. За ту власть, которую он пытался отнять у нее в этот момент молчаливым противостоянием.

–Запомни и ты, степной волк,– прошипела она, глядя ему прямо в глаза, в эти темные, непроницаемые глубины.

– "Что клетка из стали. И ключ не у тебя. Ешь. Пей. И не забывай своего места. Заложник.

Она выпрямилась во весь рост, пытаясь вернуть себе ощущение превосходства.

–Завтра принесу еще. Если не передумаешь и не подавишься дикарской гордыней.

С этими словами она резко развернулась, не дожидаясь ответа, и вышла из горницы, хлопнув дверью с такой силой, что задрожали свечи в светильнике.Тэмуджин остался стоять посреди комнаты. Гулкий стук двери отозвался в тишине. Запах теплого хлеба смешивался с ее ускользающим травяным ароматом и его собственным гневом. Он подошел к столу, взял кусок хлеба. Он был мягким, душистым. Он разломил его. Внутри темный, влажный мякиш. Он поднес кусок к носу. Запах ржи, солода. Чужой хлеб.Он швырнул его обратно на поднос. Чужая пища. Чужой дом. Чужая враждебная девушка с глазами, полными ненависти и… чего-то еще, что он не мог пока определить, но что заставляло его кровь бежать быстрее. Не страха. Вызова.

Он снова подошел к окну, схватился за холодные прутья решетки. Запах ночи, сырости и далекого дыма ворвался в щель. Он глубоко вдохнул, пытаясь уловить хоть намек на запах степи. Бесполезно. Только камень, дерево и гнев.

"Запомни и ты, степной волк… Клетка – из стали."

Его губы сжались в тонкую линию. Да. Клетка была крепка. Но он не был бараном на убой. Он был волком. А волки умеют ждать. И кусаться. Он запомнил ее лицо. Ее голос. Ее запах. И ее слова. Они еще встретятся. И не раз. И тогда он покажет ей, что значит настоящая дикарская гордыня. Темные глаза Тэмуджина горели в полумраке отраженным светом свечей – два уголька в каменной клетке. Война объявлена. Не между народами. Между ними. Здесь и сейчас.

Глава 3.Узлы Ненависти

Хоромы князя Мирона, внутренний двор и конюшни. Середина ноября. Утро после сильной ночной пороши.

Зима вступила в свои права окончательно. Воздух утра был колючим, обжигающе чистым, напоенным запахом свежего, искрящегося под слабым солнцем снега и дымом из сотен печных труб, струившимся сизыми прядями над крышами. Во дворе княжеских хором, очищенном от основной массы снега, все было заковано в белый, хрустящий панцирь. Запах мороза смешивался с острым, знакомым духом конского навоза, дегтя от смазанных саней и древесной смолы, выступившей на свежесрубленных дровах, сложенных у стены. Тишину нарушал только скрип валенок дворовых по снегу, далекий лай собак и нервное ржание коней из конюшен – теплого, пропахшего сеном, потом животных и кисловатым запахом сырости от земли под соломой каменного строения на краю двора.Тэмуджин стоял во дворе, прислонившись к холодной бревенчатой стене сеновала. Его дыхание вырывалось клубами пара. Сегодня он был в своем синем дэли, но поверх накинул грубый, не по размеру большой зипун из овчины, выданный стражей новгородский холод пробирал до костей сильнее степной стужи. Короткие черные волосы были припорошены инеем, смуглое лицо с резкими скулами покраснело от мороза. Пронзительные темно-карие глаза, лишенные привычного горизонта, с тоской и яростью взирали на невысокого монгольского коня, которого мальчишка-конюх выводил на короткую прогулку по утоптанному кругу. Животное, стойкое и выносливое, фыркало, поднимая облачка пара, радуясь движению и морозному воздуху. Вид родного коня, его запах терпкий, знакомый, дикий был единственной отдушиной в этой каменной тюрьме. В груди Тэма горела знакомая тоска, острее утреннего холода. Свобода… хоть бы галопом, хоть на миг… Но два стражника в валенках и тулупах, с тяжелыми бердышами в руках, стояли неподалеку, их дыхание тоже клубилось паром, а глаза, тусклые от скуки и холода, неотрывно следили за ним. Клетка, даже во дворе, оставалась клеткой.

Ярослава наблюдала за этой сценой из сеней, приоткрыв тяжелую дубовую дверь. Холодный воздух обжег лицо. Она была одета для выхода: теплая шерстяная юбна, меховая шапка-столбунец, подбитые мехом сапожки. В руках она держала связку сушеной рыбы предлог для появления во дворе. Ее серо-голубые глаза, холодные и ясные, скользнули по фигуре Тэмуджина у стены, по его тоскующему взгляду, устремленному к коню. Вид его в нелепом зипуне, припорошенного снегом, должен был вызывать презрение. Но что-то кольнуло ее внутри. Не жалость. Никогда. Но… узнавание? Она сама чувствовала стены невидимые, но прочные своего положения. Ее свобода была шире, но не безгранична. Приказ отца висел над ней тяжелым камнем. Присматривать. Учить языку.Учить его. Ярость, знакомая и горькая, подкатила к горлу.Она сделала шаг во двор. Снег хрустнул под сапожком. Стражники вытянулись, почтительно кивнув. Тэмуджин повернул голову. Его темные глаза встретились с ее взглядом. Никакого удивления, только привычная настороженность и тлеющая искра вызова. Он не поклонился, не отвел глаз. Просто смотрел. Молча. Этот немой вызов разозлил ее сильнее слов.

–Княжна, – пробурчал один из стражников, Гаврила, широкоплечий детина с обветренным лицом.

– Мороз крепчает. Не застудились бы.

В его голосе звучало не только почтение, но и немой вопрос: Что ей здесь нужно?

–Не замерзну, Гаврила, – ответила Ярослава ровно, подходя ближе к кругу, где выгуливали коня. Запах животного, теплый и резкий, ударил в нос. Она остановилась в нескольких шагах от Тэмуджина, демонстративно обращаясь к стражнику.

–Отец велел узнать, не требуется ли что гостю.

Она произнесла слово "гость" с ледяной вежливостью, не глядя на монгола.

–Конь его выглядит бодрым. Это хорошо.

–Лучше, чем его хозяин,– не проговорила она, но мысль витала в воздухе, как пар от дыхания.

Тэмуджин услышал. Его губы чуть дрогнули. Он не смотрел на нее, его взгляд снова был прикован к коню к плавным, сильным движениям, к дрожащим ноздрям, ловящим морозную свободу.

–Конь – душа воина,– произнес он негромко, по-монгольски, но явно для нее. Его голос был низким, чуть хрипловатым от холода.

– Здесь, в каменной яме, его душа чахнет. Как и моя.

Он перевел взгляд на нее. В темных глазах читалась не мольба, а констатация факта и скрытый укор. Это ваша вина.

Ярослава почувствовала, как сжимаются кулаки в теплых рукавицах. Его спокойный тон, его слова, его упрек все это било по ее собственному чувству заточения. Она повернулась к нему, наконец встретив его взгляд полной силой своих серо-голубых озер.

–Твоя душа не моя забота, принц,– отрезала она по-славянски, четко и холодно.

– Моя забота чтобы ты не сдох и не навлек беду на город. Конь твой жив и цел и на том спасибо.Она сделала паузу, ее дыхание вырывалось частыми клубами пара.

–Отец велел также…– она почти умирала внутренне от ненависти к этому приказу, – …продолжить твои уроки нашего языка. После полудня. В горнице.

Слова "уроки" и "нашего языка" она произнесла с таким презрением, будто предлагала ему есть падаль.На лице Тэмуджина мелькнуло что-то похожее на удивление, быстро сменившееся привычной настороженностью и… едва уловимым огоньком чего-то иного. Возможности? Оружия?

–Уроки?– он повторил по-славянски, коверкая слово, но смысл был ясен. Его взгляд стал пристальным, изучающим.

–Чтобы я лучше понимал, как вы меня ненавидите, княжна ? Или как вы боитесь?

Гнев вспыхнул в Ярославе ярким, ослепляющим пламенем. Она сделала шаг вперед, забыв о стражниках.

–Боимся? Тебя? – ее голос, обычно контролируемый, звенел от ярости. – Мы не боимся волка в загоне! Мы его держим, чтобы знать, где он, и не дать сбежать, покуда не решим его судьбу!

Запах его смесь овчины, мороза и все той же неуловимой дикой нотки ударил в ноздри.

–Уроки – приказ. Как и кормежка этого твоего жеребца! Она кивнула в сторону коня.

–Учись. Может, поймешь, почему вся Русь вас проклинает, прежде чем тебя растерзает толпа у ворот детинца!

Последние слова повисли в морозном воздухе, острые и жестокие. Даже стражник Гаврила невольно переглянулся с напарником. Тэмуджин не дрогнул. Его смуглое лицо окаменело. Темные глаза сузились до щелочек, превратившись в две черные, бездонные точки, полные такой холодной, немой ярости, что Ярослава, несмотря на весь свой гнев, почувствовала ледяную волну страха, пробежавшую по спине. Он не ответил. Он просто смотрел. Смотрел так, словно уже видел ее гибель и запоминал каждую черточку ее лица для посмертного отчета своим богам. Этот молчаливый взгляд был страшнее любой угрозы.Он резко отвернулся, снова уставившись на своего коня. Его спина, прямая и напряженная, была как натянутый лук. Он больше не издал ни звука.Ярослава стояла, чувствуя, как сердце колотится о ребра, а гнев сменяется липким, неприятным послевкусием. Она перешла черту. Намеренно. Злобно. И этот его взгляд… Он не забывал. И не прощал.