Полная версия
Мия Серебрянская
Рисунки из Глиомы
Пролог
«Протокол №734-Б. Заключительная запись. Пациент более не является биологическим субъектом. Объект классифицируется как активная Трещина. Уровень угрозы: Катастрофический.»
Неосибирск, Сектор 6. Клиника «Омега».
Они называют это глиобластомой. Мультиформенная. Звездообразный убийца. В моей практике, в этом бетонном аду, под искусственным небом купола Неосибирска, было много терминальных случаев. Молодых и не очень. От этого не становится легче, но ты учишься сохранять дистанцию. Клиническую, ледяную объективность, одобренную протоколами «ВекторБио» и оплаченную корпоративными кредитами. Это единственный способ не сойти с ума от вечной гнили из озона, дезинфектора и человеческого отчаяния, что пропитывает стены «Омеги».
Но он… Сайлас. Случай №734-Б. Он стер всю мою профессиональную холодность в порошок.
Когда его привезли с нижних уровней, из-под купола, где царит вечная промзональная темень, в нем было только сырое, животное отчаяние и боль. Восемнадцать лет – это слишком рано для того, чтобы видеть такой чистый, немой ужас в глазах человека. Он был худой, почти прозрачный, с такими же белыми, как бумага, волосами – верный признак либо крайней формы анемии, либо… чего-то другого. Я тогда не придал этому значения. Ошибка. Первая из многих.
Мы испытали всё: стандартные протоколы, паллиативную терапию синтетическими опиатами, экспериментальные схемы «КиберГен», которые нам тайком поставлял «Аптекарь» за чипы. Всё было тщетно. Опухоль на снимках росла с чудовищной, необъяснимой скоростью, пожирая височную и лобную доли, а вместе с ней – прорастало нечто иное. Это было не просто когнитивное снижение или физическая боль. Что-то… темнело внутри него. Что-то, что не показывали МРТ-сканеры.
Сначала это были рисунки.
Они появлялись повсюду. На салфетках, обертках от таблеток, на краях простыней. Потом – на стенах его изолятора в палате 7B, когда ему удавалось раздобыть что-то, что оставляло след. Уголь из системы вентиляции, ржавчину с решетки, а потом… потом и его собственную кровь, которую он добывал, расцарапывая кожу до кости или сплевывая ее после приступов кашля.
Это не были детские каракули или сюрреализм больного сознания. Это были пугающие, искаженные видения. Сплетения костей и шестеренок, хирургические инструменты, сросшиеся с человеческими органами, кричащие лица, состоящие из статических помех, существа из теней, острых углов и биомеханического хаоса. Удивительная детализация для юноши с нарастающей афазией и тремором. Персонал сначала нервно посмеивался, называл это «творчеством отчаяния», «искусством трущоб». Потом смех стих. В палате 7B стало слишком холодно, даже для Неосибирска.
Он начал шептать, что чувствует их, свои творения. Говорил, что они шевелятся в углах, когда никто не смотрит, что они смотрят на него сквозь щели в реальности. Мы списывали это на стандартные галлюцинации – неизбежный спутник давления на височные доли, на гипоксию из-за отека мозга. Прописали нейролептики серии «Нейролинк-0», те самые, что Арбитраж использует для усмирения буйных псиоников. Они не помогали. Казалось, они только сильнее разозлили его… или их.
Потом начались Инциденты. С большой буквы.
Санитарка Гретта, найденная заблокированной в чулане для уборочного инвентаря. Дверь, по ее словам, «сложилась сама в себя, как лист бумаги, и не разгибалась», пока таблетка мощного транквилизатора не ввела Сайласа в коматозный сон на два часа. Медбрат Леонид получил глубокие, почти хирургические порезы на руке и груди от «самого воздуха» рядом со свежим карандашным наброском шипов на стене его палаты. Пробирки с его кровью для анализа начинали вибрировать и разбивались изнутри, словно по ним били невидимые молотки, разбрызгивая багровую жижу по стенам лаборатории.
А его физическое состояние… Оно ухудшалось парадоксально. Тело слабело, кожа приобретала восковую, полупрозрачную текстуру, но в глазах, в те редкие моменты ясности, которые сменяли приступы боли, была нечеловеческая, леденящая душу ярость и странное, пугающее удовлетворение. Он перестал бояться боли. Он, казалось, начал питаться ею.
В тайне от администрации, рискуя собственной лицензией, я пересмотрел все его МРТ, все энцефалограммы. Опухоль была чудовищна, аномальна в своих размерах и структуре, но… что, если она не просто разрушала ткани? Что, если она действовала как антенна? Как катализатор? Как… Трещина? Его рисунки перестали быть симптомом. Они стали пророчествами. Ритуалами. Предупреждениями, которые мы, слепые слуги корпоративной медицины, не смогли или не захотели прочесть.
И сегодня утром… сегодня утром был кульминационный акт этого тихого апокалипсиса.
Я пошел на очередной осмотр. Воздух в палате был густой, тяжелый, пахнущий озоном после техно-бури и чем-то медным, словно от разряда высокого напряжения. Он был тих, почти спокоен, сидел на больничкой койке и смотрел на свою собственную ладонь. Она была покрыта засохшими корками странного, ржаво-бурого цвета – краска? Лекарства? Кровь? Он не рисовал на стенах. Он рисовал на себе. Странные, пульсирующие, почти живые узоры опоясывали его запястья, шею, виски. Они складывались в узор, напоминающий схему какого-то чудовищного квантового компьютера или нервную систему инопланетного существа.
Он поднял на меня взгляд. В его глазах не было ни страха пациента, ни ярости загнанного зверя. В них была… власть. Холодная, абсолютно чуждая, не принадлежащая ему. И тихий, сиплый шепот, который я едва разобрал, его голос был похож на скрежет металла по стеклу:
«Они хотят выйти, Доктор. Я им помогу. Им нужны… краски. Настоящие. Теплые.»
Мой собственный имплант-коммуникатор, вшитый в височную кость, завис на секунду, заполнившись белым шумом. Я отступил, сердце бешено колотилось. Я приказал по внутренней связи усилить наблюдение до максимума, ввести тройную дозу седативы. Но я чувствовал ледяную струю абсолютного, первобытного страха по позвоночнику – страх был не за него, а от него. От того, во что он превращался, от того, что он мог сделать. Он был больным мальчиком, который стал живой Трещиной, порталом для чего-то, что не должно было вырваться в наш и без того сломанный мир.
Это не просто история болезни. Это – история катастрофы. Последняя запись перед инцидентом. История пациента, который перестал быть пациентом. Он стал сосудом. Горнилом. И я, доктор Артем Вальс, его лечащий врач, старший специалист «ВекторБио» по нейродегенеративным заболеваниям, последний, кто еще пытается цепляться за жалкие обломки рациональности, пишу это… как предупреждение. Как признание собственного бессилия. Как крик в безразличную пустоту смога Неосибирска.
Они не понимают. Персонал, администрация, присланные корпорацией скучающие психологи – они видят буйного, умирающего больного из трущоб. Я вижу… зарождающуюся бурю. Глаз урагана, сплетенного из кошмаров, линий карандаша и человеческой крови.
Он спит сейчас… Или притворяется. На стене, над его койкой – свежий, еще влажный рисунок из крови. Он гигантский, занимает всю стену. Это нечто, похожее на дверь… Сложная, многоуровневая конструкция из сломанных костей, переплетенных проводов и вытекших органов. И из этой нарисованной двери… из нее тянутся темные, костлявые, дымчатые руки. Они кажутся объемными. Они отбрасывают тень.
Мои руки дрожат. Я слышу, как по коридору слышны торопливые шаги – это идет усиленная охрана. Но я знаю, что уже слишком поздно.
Боже, прости нас. И помоги всем нам, если он научится открывать эту чертову дверь…
