Остров Черного Каймана

Александр Шляпин

Остров Черного Каймана

Александр Шляпин

ОСТРОВ ЧЕРНОГО КАЙМАНА

Глава первая

Человеческий фактор

…из своей прошлой жизни, он ничего не помнил, кроме того, что он есть и существует на белом свете.

Он ничего не мог вспомнить: ни фамилии, ни имени, ни отца, ни матери, ни тех дней, которые он уже когда-то прожил, и которые были наполнены яркими событиями его существования на этом свете. Какой-то неведомый администратор мозга отформатировал его. Кто-то стер из памяти все его прошлое, чем он жил и чем дышал. Стер всё – до последнего файла. У него было такое чувство, будто он родился заново, и ему казалось, что он, словно цыпленок, вылупился из какой-то скорлупы, теперь вынужден вновь впитывать в себя все краски и события окружающего мира, в котором ему заново предстоит начинать жизнь.

Как он оказался там – в апрельском лесу, он не понимал и не помнил. Он отрешенно стоял возле двух еще теплых трупов и держал в руках два пистолета. Всё что он успел запомнить, это были странные люди в черной униформе. С безликими лицами, которые были скрыты масками. Яркой фотографической карточкой его мозг запечатлел, красующуюся надпись на спинах людей в чёрном – «СПЕЦНАЗ». Они суетились. Они что-то кричали. Направляли на него оружие, а он даже не понимал, сути происходящего. В голове оборвалась какая-то магнитная лента, которая связывала прошлую жизнь с его организмом. Сбитый с ног ловким движением человека в чёрном, он упал лицом вниз. Упал лицом в снег. С каким-то неведомым ему ранее упоением, он вдохнул полной грудью прелый запах прошлогодних листьев, который исходил из проталины. В тот миг ему казалось, что этот запах был ему знаком, и даже чем-то приятен.

Первое, что его удивило больше всего, это рука человека в чёрном, которая коснулась плеча, и тот низкий и холодный голос, который он запомнил на всю жизнь:

–Держись браток….

Это уже потом были холодные наручники, застегнувшиеся на запястьях. Суровые и недоверчивые лица оперов, поросшие недельной щетиной. И даже не промерзший за зиму потолок ИВС, с которого свисали гроздья инея, похожего на сказочную бахрому. Несмотря на то, что уже наступила весна, наледь по какой-то причине не хотела таять.

Его удивило другое. Впервые в своей жизни, он увидел волшебной красоты сон. Он ворвался в его мозг, подобно экрану цветного плазменного телевизора. Эти яркие, сочные картины, мелькавшие в его мозге, были настолько реальны, что он даже пугался. Испугался, и, проснувшись в холодном поту, вскочил с лежака ИВС. Он закурил. Подобно почтовым открыткам они отпечатывались в его памяти, создавая образы какого-то неестественного компьютерного видеоряда. Холодные цементные стены камеры временного изолятора, свисающая с них цементная «шуба», дверь, обитая железом, дощатый крашеный настил, навевали на него абсолютно пустые ощущения нереальности всего происходящего. В голове яркими красками всплывали темы сюжетов, которые он видел только во сне. Он не мог понять, откуда берутся эти невиданные ему ранее картины. Изо всех сил он старался восстановить последние дни своей жизни. Он напрягал извилины, но каждый раз его мыслительный процесс упирался в серую стену следственного изолятора. Он, старался хоть что-то вспомнить, но чёрный квадрат его сознания, не поддавался усилиям. Он был, словно дверь, словно люк в его прошлый мир, который так таинственно исчезал из его мозга, лишь только он приближался к нему.

Как сказали бы физики, там, в голове был вакуум – сплошная пустота. Был какой-то ему непонятный космический вакуум, сквозь который, словно сквозь туман, пробивались чьи-то голоса незнакомых ему людей.

Наивные, порой провокационные вопросы, как пули пролетали мимо его слухового канала. Они бились об мозг, и рикошетом уходили в окружающее его пространство, не давая проникнуть в секретный архив знаний его прошлой жизни. Возможно, это был шок? Шок, который он получил во время задержания, и заключения под стражу – в кутузку. А возможно, это была данная клятва, которую он не имел права нарушить даже при угрозе собственной жизни.

Он был, словно электронный носитель информации и был закодирован так, что без доступа – без пароля, он не имел права раскрываться. А может, это и была именно та реальность, которая сама собой превратилась в сон, а сон наоборот обернулся реальностью. Все это было впервые. А возможно, что это была просто взявшаяся из неоткуда, защита. Защита от самого себя, защита от того, чтобы не сойти с ума в этих четырех холодных стенах. Подобно скалам, они напирали на него своей ледяной громоздкостью, и это ощущение вполне могло свести с ума любого человека.

Заложив руки за голову, днями и ночами он лежал на деревянном настиле ИВС. Он глядел в прокуренный заиндевелый потолок и старался изо всех сил вспомнить хотя бы свое имя. Вспомнить себя, и тот последний эпизод из жизни, по причине которого он оказался изолированным от всего мира. Он не знал, какой сейчас день и день ли это вообще? Лишь шум улицы, доносившийся из-за окна, заваренного стальным листом, был временным ориентиром, по которому он мог отсчитывать дни и ночи своего предварительного заточения.

Шли девятые сутки ареста, и по закону, остался всего один день для предъявления ему обвинения. Допросы были редкостью, и это еще больше путало его воспалившееся сознание. Сейчас он лежал, глядя в потолок, и постепенно его глаза, устав от созерцания рукотворных наплывов цемента и холодных гроздьев инея, закрывались и вновь цветной сон, подобно взрыву, врывался в его голову, становясь на какое-то время реальностью, той реальностью, в которую он уже переселился своей душой.

Первый сон, который он запомнил, словно прочитанную книгу, был про утренний трамвай. Даже такая скупая информация, проникая в его мозг, тут же занимала опустошенные ячейки и становилась его новейшей историей, которой у него еще не было.

Все было, как всегда и он видел себя: видел, как ехал стоя на задней площадке вагона, глядя сквозь окно на улицу, на снующих людей и сотни разноцветных машин, медленно ползущих за гремящим вагоном. Люди в трамвае были заняты своими делами: кто читал книгу, кто шарил в чужих карманах и сумках, выискивая себе средства на жизнь, кто с вожделением рассматривал женские ноги и даже прижимался к округлым девичьим ягодицам. Ничего не предвещало никаких неприятностей – как…

Вдруг трамвай странно заскрежетал. Он резко дернулся, накренился набок и пассажиры, не удержавшись на ногах, стали падать друг на друга. Они что-то кричали, хватались за воздух. Он отчетливо видел лица этих людей, которые перекосились от боли и ужаса, прижатые массой людских тел, хаотично падающих друг на друга. Он видел – нет, чувствовал, как трамвай упал набок. Так на боку он понесся с крутой горы, подминая под себя все то, что попадало на его пути. Он видел, что стекла трамвая высыпаются мелкой крошкой, а люди, которые еще мгновение назад беспечно сидели на своих местах, оказались зажатыми упавшими на них телами людей, которые мгновение назад стояли в проходе. Он, как бы со стороны видел, как бегущий под трамваем асфальт, подобно огромному абразивному кругу растирает их лица, руки. До мяса. До костей. Он слышал крики и стоны. От боли, страха и ужаса орали те, кого затягивал под себя металлический корпус трамвая. Он не только видел, он даже слышал, как хрустят кости. Как рвутся на части тела, напоминая звуком шлепанье мокрой тряпки о воду. Он видел, как уже на эти бездыханные тела – расплющенные и растертые асфальтом, наскакивали автомобили и повторно давили тех, кто уже был мертв. Он чувствовал, как пахнет смерть. Это был не запах, то был дьявольский смрад из женских духов, крови и вырванных из тел кишок.

Проснулся он в холодном поту. Сев на настил, он поджимал под себя ноги, и, достав сигарету, закуривал её, продолжая находиться в трансе. С закрытыми глазами он повторно прокручивал весь сон подобно кинопленке. Ему хотелось запомнить все до самой незначительной мелочи. Сигарета дымилась в руках, а он, будто вырвавшись из ада, глубоко дышал от прилива адреналина.

– К следователю! – прорывался голос сквозь открытую в камеру дверь.

Он выходил, и, по приобретенной в ИВС привычке заложив руки за спину, направлялся к открытой двери – чуть дальше, по широкому коридору. Как всегда молча, он садился на прикрученный к полу стул, и вновь, уходил в свой изолированный мир, отгораживаясь от дознавателей высоким «забором» молчания. Те размахивали руками, угрожали ему физической расправой, стучали в его «забор», стараясь пробиться до его сознания, но он молчал.

– Имя, фамилия, отчество, – повторяет дознаватель несколько раз подряд.

А он сидел на стуле и во всю силу своего разума, старался вспомнить свое имя, фамилию и отчество. Но ничего – ничего кроме стены покрытой цементной «шубой» он вспомнить не мог. Мент срывался на крик, вскакивал со стула, и вновь о чем-то спрашивал его, тыкая под нос лист бумаги, но он опять и опять в сотый раз старался напрячь свой мозг. Ему хотелось вспомнить, но он не мог этого сделать.

Сквозь какую-то пелену он вдруг услышал:

– Что будем с ним делать? – спросил опер, заглядывая в окно, выходящее на улицу.

– А хрен его знает? Может, отправить в дурдом? Пусть господа психиатры с ним работают, может у них что-то получится? Тормоз, блин, другой бы уже давно раскололся, а этот молчит, словно бык!

– Виталик, ты часом в экспертный не заходил, что там у нас с баллистикой?

– Какая на хрен экспертиза! Ты, что ничего не слышал? Я сегодня сунулся в управу, а там, среди дороги валяется трамвай. Кровищи столько, как на бойне! МЧСовцы вытянули пять трупов. Их так раскатало по асфальту, словно асфальтовый каток прошелся по ним. Пожарники часа два кровь с дороги смывали, просто жуть какая-то. Губернатор траур будет объявлять по всем погибшим.

– А с какого рожна он завалился? – спросил дознаватель, закуривая и выпуская изо рта кольца дыма.

– Как у нас в России говорят – «человеческий фактор», – ответил другой опер, глядя в окно сквозь решетку. – Тормоза, говорят, отказали у него или еще какая хрень приключилась!

– Там, бляха-муха, тормоза! Кругом тормоза. Этот тормоз здесь сидит, дураком прикидывается! Ни слова, не вымолвил за девять дней! Молчит, будто немой. У него две пушки в руках, два трупа в машине, а он все молчит, как ни в чем не бывало!

– Во-во, видно точно немой! Он, Сережа, не твой и не мой! Мне кажется, он вообще не наш! Я, так понимаю, у него башню сорвало. Видит бог, в психушку придется определять. А нас с тобой шеф сегодня отымет по полной программе, – сказал капитан, затушив со злостью сигарету в пепельнице.

– Эй ты, мужик, ты хоть что-то можешь сказать? – спросил дознаватель, глядя в упор ему в глаза.

– Там была девочка в такой яркой красной куртке, – тихо ответил он, и снова погрузился в черный омут воспоминаний.

– Что ты мелешь? Что ты мелешь, идиот? Какая на хрен девочка? – завелся опер, услышав за девять дней первые слова.

– Еще раз повтори и поподробнее…. Про какую девочку ты тут сейчас мне говорил? – спросил старлей, по слогам, словно под колебания метронома.

– Трамвай слетел с рельсов из-за девочки в красной куртке, которая спешила в школу…

– Я, Сережа, что-то ни хрена не врубаюсь, что-то мелет непонятное. Может ему все же садануть по голове вот этим УПК с комментариями? Не больно, а так, для придания мозгу дополнительных мыслительных функций….

– Да погоди, погоди, Виталик, я уже это сегодня слышал, – сказал старший лейтенант, сделав на лице задумчивую мину. – Да, я определенно слышал про девочку в красной куртке. Точно, трамвай сошел с рельсов из-за девочки в красной куртке. Так говорили свидетели и водитель трамвая.

– Что-то, Серый, я не пойму ни хрена, – сказал другой опер, выпучив глаза от недоумения.

– А я понимаю? Я тебе говорил, когда я шел в экспертный отдел, там трамвай лежал на боку. Он метров двести по улице летел с горы. Так вот, свидетели и водила трамвайный в один голос заявили, что трамвай соскочил с рельс из-за девочки в этой долбанной красной куртке. Она, якобы перебегала дорогу, а он так резко затормозил, что магнитные башмаки сорвало. Вот тут он с рельсов и соскочил. А дальше, дальше уже по асфальту летел по законам физики и без тормозов.

– А тогда этот причем? – спросил капитан. – Этот же крендель в камере сидел, где он мог эту девочку видеть?

– Сейчас узнаем, – сказал мент и обратился к арестованному. – Слушай, мужик, расскажи то, что ты хотел сказать? Расскажи нам про эту девочку. Как она выглядит?

– Я видел девочку лет одиннадцати по имени Светлана Паршина, ученица пятого класса школы №2. Я видел, как трамвай перевернулся. Екатерина Васильева, 34 года, не замужем, нажала на тормоз. Магнитная колодка прилипла к рельсу и разорвала рельс. Обломок попал под колесо и скинул трамвай. Я видел, как люди умирали, когда их затягивало под трамвай…

– Во, бля, гонит! Во, бля, гонит! Ты, Сережа, посмотри на него! Услышал наш с тобой базар и давай свою волну гнать, вот же, сученыш! Дай-ка я все же садану ему, – сказал капитан, и замахнулся толстой книгой, чтобы опустить её на голову арестованного.

– Да погоди ты, Виталик, лезть со своим УПК. Пусть мужик с чувством, с толком, все расскажет. Выбьешь ему последний мозг, – сказал старлей и, отобрав у напарника толстый уголовно-процессуальный фолиант, кинул его на стол.

Он присел напротив арестанта и, достав сигарету, предложил закурить. Арестованный жадно затянулся, и, артистично выпуская дым, сказал, словно собирался с мыслями:

– Мне сон про трамвай приснился…. Мне казалось, что я сам в нем ехал, и эту аварию видел собственными глазами. Как тебя, начальник….

Опер прикрыл рукой рот, чтобы не засмеяться и, ухмыльнувшись в кулак, промолвил:

– Ну, гонит, прямо, блин, Вещий Олег! Ты, Сережа, такое видел? Мы самого Вещего Олега за жабры взяли! Нет, надо точно везти его на дурку. Нострадамус хренов!

В этот момент раздался звук полифонии мобильного телефона. Опер кинулся шарить по карманам в его поисках, а когда нашел, ответил:

– Да, капитан Богомольцев слушает. Да, товарищ полковник! Да, так ничего и не говорит, товарищ полковник…. Да, да, сегодня сказал целых три слова. Какой протокол, товарищ полковник, это же бред сивой кобылы! Так точно! Слушаюсь!