Голоса внутри. Семейная хроника

Кстати, почему самогон варили дома? Потому что в магазине – очередь, качество непредсказуемое, а так – своё, родное, с пузырьками. Контроль, конечно, был. Но если у тебя на кухне кастрюля, змеевик и балкон для охлаждения – ты уже почти промышленник. Правда, подпольный. Это как домашний стартап, только со спиртом.

Панические атаки у меня начинались не от ударов. А от момента, когда она шла за шлангом. Когда уже понятно, что не сбежать. Ожидание – вот что самое страшное. Потом – синяки, полоски, которые держались неделями. И мысль, от которой было не по себе: а вдруг ей это нравится? Вдруг ей, взрослой женщине, приятно бить своего ребёнка? Вот тогда во мне включился инстинкт: надо угождать. Надо делать, как ей удобно. Надо стать удобной. И ещё – не спорить.

Потому что я быстро поняла: если у человека нет приёмника, то можно сколько угодно говорить – он не услышит. Это как радио, которое всё время транслирует, а рядом – только глухая стена. Или ты на частоте FM, а собеседник – на СВ. Ты ему: «мне больно», а он тебе в ответ: «а нечего было себя плохо вести». И ты осознаёшь, что говоришь не с человеком, а в пустоту. Эхо не возвращается. И тогда молчание – это не слабость, а экономия энергии. Не влезать, не доказывать, не тратить.

Мама работала с утра до вечера. Мы были в школе, а она – на ногах с семи до семи. Когда она возвращалась, я наблюдала за ней с девятого этажа. Уже по походке могла понять, что будет. Если шла быстро – значит, трезвая. Значит, будет проверка дневника и оценок. Если шла чуть вразвалочку – можно выдохнуть: расслабилась. Она не была алкоголичкой, нет. Но у них была традиция: после работы выпить «для снятия стресса». Своего рода антидепрессант эпохи. Спортом никто не занимался, психологов не существовало. Выживали, как умели.

С учебой у меня всё было отлично. Я была отличницей. Но мать всё равно проверяла. Особенное внимание – к русскому языку. Там всегда было «что-то не так». Грамматика, ошибки, неряшливость. Поведение – идеальное. Дневник блестел. Но если ей хотелось придраться, она находила способ. Поднимала трубку телефона, рылась в вещах. Если находила что-то – всё, ты труп. Если нет – превращалась в добрую, щедрую тётеньку. Давала десять рублей «на себя». В 80-х это были огромные деньги. Я шла в магазин и покупала себе кукол. Не дешёвых – дорогих, с мягкими руками, настоящими волосами. Я играла в «учительницу». Моя первая учительница была как богиня. Высокая, с осанкой, строгая. Мне хотелось быть такой же. Умной, уверенной, нужной.

В седьмом классе у меня была дублёнка. Не просто тёплая – шикарная. Модная, с идеальным кроем, стоила триста рублей. Для сравнения – зарплата учителя тогда была около девяноста. У моей матери были связи, возможности и характер. Она умела доставать. Умела обеспечивать. И делала это не понтов ради, а потому что считала: если у ребёнка может быть лучшее, значит, так и должно быть.

И вот я прихожу в школу в этой дублёнке. Просто иду на урок. А учительница по математике, женщина с явным внутренним чёрным поясом по пассивной агрессии, мне заявляет: «Не стоит одеваться дороже своих учителей». Сказала тихо, с ядом, но так, чтобы услышали все. Я тогда не поняла, что не так. Что я должна была носить? Пальто подешевле, чтобы никого не травмировать? Я просто стояла, как нормальный ребёнок в нормальной одежде. Но ей, видимо, было больно на контрасте.

Потом она влепила мне тройку. Единственную в жизни. За что? За уравнение, которое я решила правильно, но «не так оформила». За эту тройку я огребла дома как положено. Мама вникать не стала. Взрослый поставил – значит, по делу. Тогда я поняла: не все взрослые умнее. Некоторые просто старше. И не каждый учитель – учитель. Иногда это просто человек, который мстит ребёнку за чужую уверенность.

Сейчас я не держу зла. Ни на мать, ни на учительницу. Я понимаю, что мама любила – как могла. По-своему. Через контроль, страх, силу. У неё не было инструмента, чтобы любить иначе. В её лексиконе не было слов «спорт», «терапия», «перезагрузка». Была работа, быт, усталость и обязательства. А всё остальное – на автомате. И если в этой автоматике она находила место для кукол, дублёнки и десяти рублей – значит, это была её форма любви. Такая, какая получалась.

И как бы это ни звучало – я потом сама стала такой. Я ведь тоже «воспитывала». Так, как воспитывали меня. Не потому что злая, а потому что я не знала, что можно по-другому. Когда человек не знает другого способа – он действует так, как умеет. И я тогда умела только так. Пороть. Повышать голос. Давить. Потому что с этим я сама выросла, и другого шаблона не было.

Моему сыну сейчас тридцать четыре. Но до двадцати восьми лет он мне это вспоминал. Упрекал. Говорил: «Ты меня била». А я в ответ: «Я воспитывала. Я старалась сделать из тебя человека. Я не знала, что можно по-другому». И только в двадцать восемь я ему сказала: «Хватит. Перекладывать свои неудачи на то, что тебя в детстве пороли. Дальше – твоя жизнь, твой выбор». После этого он больше не поднимал эту тему. Я знаю – он не забыл. Но и не говорит.

А я? А я просто рано поняла, что выживать – это не плакать. Это наблюдать. Анализировать. Молчать, когда надо. Отступать, когда нет шансов. Но не терять себя. И точно знать: однажды всё будет иначе. Потому что я выберу – по-своему.

Сейчас я понимаю: у каждого периода в жизни – свои ресурсы. На каких-то этапах мы умеем только выживать. На других – уже можем понять, услышать, отпустить. Если бы я сегодня, со своим нынешним опытом и знаниями, снова растила маленького сына – я бы делала всё по-другому. Без крика. Без ремня. Без страха. Но тогда я была другой. И могла только так.

Это не оправдание. Это факт. Мы действуем так, как умеем – и только потом понимаем, что можно было иначе.

Потому что круг замыкается. Бабушки, родители, мы – мы всё делаем так же, потому что по-другому нас не учили. Потому что передаём не только рецепты и привычки, но и модели поведения. И кто-то должен этот круг разорвать. Кто-то должен сказать: «Стоп. Хватит. Я больше так не буду». И если никто до тебя этого не сделал – возможно, именно тебе и придётся.

Глава 7. Мамонт, квартира и родовые приветы

Иногда кажется, что всё вышло случайно. Ну подумаешь – пришёл на вызов, протёр пыль, познакомились, остался. Но если копнуть чуть глубже – никакой случайности. Все приходят за своим. Кто-то – за опытом, кто-то – за болью, кто-то – за квартирой. А иногда всё сразу, с ведром и шваброй в придачу.

Богдан: Бог дал… и тут же пожалел, что дал, но забрать не успел.

Познакомились мы в начале 90-х. Он был молодой уборщик, только из ПТУ, школу еле закончил – я, честно говоря, первое время думала, что у него какой-то диагноз, просто никто официально не оформил. Маршрут «Шансинск – Дноугольск» – стройный, в оранжевом жилете, с ведром и грандиозными планами на мою жилплощадь. На вызов ко мне пришёл – пыль протирать, мусор выносить – а дальше закрутилось. Позже он сам признался: когда увидел, что женщина одна, с ребёнком, и квартира приличная, его уборочная логика сразу включилась. Мол, может, что-то и выгорит. Если что – её с ребёнком выгоню, а сам останусь в квартире. Это его слова. Не мои. Сказал без тени стыда, как будто обсуждал рецепт борща, а не собственную аферу.

Кажется, сначала у меня внутри включилась Проня Прокопівна на максималках. Вся – от изящного подъёма брови до внутреннего возмущения на три драматических акта с антрактом на чай с валерьянкой. Я прям услышала внутри себя этот голос, пропитанный украинским театром и личной трагедией: «То ви, значиця, не мене любили… а то шкварчала ваша папіроска на вид моего балкона!»

Честно? В тот момент я поняла, что он, возможно, спутал меня с недвижимостью. Видимо, когда я влюблённо смотрела ему в глаза – он прикидывал, сколько у меня квадратных метров. Когда я варила борщ – он, наверное, мысленно рисовал перепланировку.

Ну что ж, ошибочка вышла, Богдан. Это не я Проня. Это вы – Голохвостый. Только без харизмы и с очень скромным бюджетом. Всё. Занавес. Оркестр. Фальшь ресниц. И аплодисменты внутри черепной коробки.

Потом я, наверное, успокаивала себя: либо я ему понравилась больше, чем он ожидал, либо он понял – не та я, чтоб так легко отделаться. Между строк, но суть была: изначально мысли у него были не про семью, а про выгоду. И всё равно остался. Видимо, или втянулся, или понял, что квартиру так просто не отберёшь – потому что я не из тех, кто сдаётся.