Цветы Горя

Маркус Маррей

Цветы Горя

Сон был вязким и холодным, как озерная вода в октябре. Аркадий плыл в старой, рассохшейся лодке по безбрежной глади черного, неподвижного озера. Вокруг не было ни берегов, ни горизонта – лишь смоляная темень воды и свинцовое, беззвездное небо, нависающее так низко, что, казалось, можно дотронуться до него рукой. Посреди этой бесконечной черноты, словно призрачный остров, белел островок водяных лилий. Их лепестки сияли неземным, жемчужным светом, притягивая взгляд, обещая покой.

Он греб к ним изо всех сил. Руки ныли, старые уключины скрипели жалобно, как несмазанные петли на кладбищенских воротах. И сквозь этот скрип он слышал голос. Тихий, далекий, но до боли знакомый.

«Папа…»

Голос его Светы. Его дочки.

Сердце в груди сжалось в ледяной комок. Он налег на весла с новой силой, лодка заходила ходуном. Лилии были уже совсем близко. Он видел каждую прожилку на их восковых лепестках, каждую каплю росы, похожую на слезу.

«Папа, ты где?»

– Я здесь, солнышко! Я плыву к тебе! – закричал он, но из горла вырвался лишь хриплый шепот.

Внезапно весло в его правой руке с треском сломалось. Обломок беспомощно качнулся и ушел под черную воду. Лодку развернуло. Он попытался грести оставшимся веслом, но лишь крутился на месте, а спасительный островок белых цветов начал медленно удаляться. Холодная вода просочилась сквозь щели в днище, обжигая ступни. Она прибывала быстро, неумолимо.

«Папа… мне холодно…»

Вода уже была по пояс, ледяные тиски сдавливали грудь, не давая дышать. Он протянул руку к удаляющимся лилиям, к ускользающему голосу, и в этот момент проснулся.

Аркадий рывком сел на кровати, хватая ртом воздух. Кожа была покрыта липким холодным потом, сердце колотилось о ребра, как пойманная в силки птица. Комната тонула в сером, безжизненном полумраке. Утро просачивалось в нее нехотя, цепляясь за плотные шторы тусклым, серебристым светом. Тишина. Оглушающая, давящая тишина, которая стала его вечным спутником.

«Просто сон…» – пронеслось в голове, но облегчения не принесло. Образы черной воды и белых лилий, похожих на погребальные венки, не отпускали. Он потер виски, пытаясь отогнать наваждение.

Какой сегодня день? Мысль пришла медленно, пробиваясь сквозь ватную пелену сна. Воскресенье. Обычно это был просто еще один пустой день, который нужно как-то пережить. Но сегодня… Сегодня что-то было не так. Какая-то заноза сидела в подсознании, царапая изнутри. Он бросил взгляд на электронные часы на прикроватной тумбочке.

5 ОКТЯБРЯ.

Дата вспыхнула в мозгу красным неоном, выжигая все остальные мысли. Пятое октября. Два года. Ровно два года с того дня, как мир Аркадия раскололся на «до» и «после». Годовщина.

Боль, которая всегда жила в нем, притупленная рутиной и усталостью, всколыхнулась с новой, невыносимой силой. Она не была острой, как в первые месяцы. Нет, она стала другой – тупой, ноющей, всеобъемлющей. Словно на грудь ему положили гранитную плиту, и с каждым вдохом она становилась все тяжелее.

«Света… Девочка моя…»

Он закрыл лицо руками. Воспоминания, от которых он так старательно строил баррикады, прорвали оборону и хлынули мутным потоком. Ее смех, звонкий, как колокольчик. Теплые маленькие ладошки в его огромной руке. Запах ее волос после ванны, пахнущих яблочным шампунем. Ее обиженно надутые губки, когда он отказывался купить очередную куклу. Ее восторженный визг, когда он подбрасывал ее к самому потолку.

Все это было так давно, что казалось, случилось не с ним, а с кем-то другим, в другой, счастливой жизни.

Аркадий спустил ноги с кровати. Каждый сустав, каждая мышца протестовали против движения. Он был не просто уставшим; он был выжжен изнутри, пустой оболочкой, в которой эхом отдавалась лишь одна-единственная нота – нота утраты. Вставать не хотелось. Хотелось лечь обратно, накрыться одеялом с головой и провалиться в небытие, как та его лодка в черную воду сна. Но какая-то упрямая, вымученная привычка заставила его подняться.

Он шел на кухню, шаркая стоптанными тапочками по холодному паркету. Квартира, когда-то наполненная жизнью, смехом и суетой, теперь казалась гулкой и пустой, как склеп. Солнечные лучи, пытаясь пробиться сквозь грязные стекла, лишь подчеркивали пыль, осевшую на мебели. Он давно перестал замечать беспорядок. Зачем? Для кого?

На кухне он механически насыпал в турку две ложки кофе, залил водой, поставил на огонь. Автоматические действия, доведенные до совершенства за сотни таких же одиноких утр. Он смотрел, как медленно поднимается кофейная шапка, и думал о том, как бессмысленно все это. Вставать, пить этот горький кофе, дышать, существовать. Зачем? Раньше у него был ответ. Он вставал, чтобы отвезти Свету в школу. Он пил кофе, чтобы взбодриться перед важными переговорами, от которых зависело будущее его семьи. Он существовал, чтобы видеть, как растет его дочь, чтобы обеспечить ей все самое лучшее.

«Все самое лучшее…» – горько усмехнулся он про себя. – «Карьера, деньги, статус… Я дал ей все, кроме главного. Времени. Своего времени».

Кофе поднялся. Аркадий снял турку с огня и налил черную, обжигающую жидкость в свою любимую чашку – большую, с дурацким рисунком сонного кота. Эту чашку ему подарила Света на День отца. Он больше не пил ни из какой другой.

Он сел за стол у окна и сделал первый глоток. Горечь обожгла язык и горло, но он не поморщился. Эта физическая горечь была ничем по сравнению с той, что разъедала его душу. За окном начинался новый день. Город просыпался. Но для Аркадия время остановилось два года назад, пятого октября. И каждое новое утро было лишь болезненным напоминанием о том, что он все еще жив, в то время как его маленькое солнышко погасло навсегда.

Кофе не принес ни бодрости, ни тепла. Он лишь оставил во рту привкус пепла. Аркадий помыл чашку, поставил ее на сушилку рядом с единственной тарелкой и пошел в коридор. Механически, как заведенный механизм, он надел темные джинсы, серый свитер с высоким горлом и тяжелое черное пальто. Пальто было его броней, его коконом, в котором можно было хоть немного спрятаться от мира.

Щелчок замка во входной двери прозвучал в оглушающей тишине подъезда неестественно громко. Он вызвал лифт, и пока кабина медленно ползла вниз, Аркадий смотрел на свое отражение в тусклом, исцарапанном зеркале. На него глядел незнакомец. Мужчина с осунувшимся лицом, глубокими тенями под глазами и взглядом, в котором не осталось ни искры. Куда делся тот, другой Аркадий – успешный, уверенный, с вечной усмешкой в уголках губ? Он умер. Умер там же, в той больничной палате, два года назад. Осталась лишь эта серая, изможденная оболочка.

Двери лифта разъехались, выпуская его в утро.

Сырой октябрьский воздух ударил в лицо, заставив поежиться. Двор, обычно тихий в ранний час воскресенья, сегодня был полон жизни. И эта жизнь обрушилась на Аркадия, как ледяной душ. Прямо у подъезда стояла компания молодежи, студенты из дома напротив. Две девушки и парень, они громко смеялись над какой-то шуткой, и их смех – звонкий, беззаботный, как россыпь серебряных монеток – вонзился в него, как тонкая ледяная игла.

«Когда в нашем доме в последний раз так смеялись?» – пронеслась мучительная мысль. Он вспомнил, как они с Леной, его женой, сидели на кухне, а из детской доносился заливистый хохот Светы, которая смотрела мультики. Они переглядывались, и в этих взглядах было столько тепла, столько общего, невысказанного счастья. Их дом был крепостью, полной света и любви. А теперь – склеп.

Он ускорил шаг, опустив голову, пытаясь проскользнуть мимо них незамеченным, стать невидимым. Но жизнь, словно издеваясь, подбрасывала ему все новые и новые испытания.

Из-за угла показались дедушка и маленькая девочка лет шести в ярко-розовой курточке и смешной шапке с помпоном. Девочка держала деда за руку и что-то увлеченно ему рассказывала, подпрыгивая на каждом шагу.

– А потом, деда, мы сделаем самый-самый большой замок из песка! С башнями! И посадим туда принцессу!

Аркадия будто ударило током. Мир вокруг сузился, звуки приглушились, и перед глазами вспыхнула картина из прошлого.

Летний день. Песочница на детской площадке. Его маленькая Света, такая же серьезная и сосредоточенная, строит куличики из мокрого песка. Ее светлые волосы, выгоревшие на солнце, растрепались, на щеке – пятнышко грязи. Она протягивает ему красное пластмассовое ведерко.

– Пап, подержи. Я сейчас сделаю главный вход в наш дворец. Тут будет жить королева. Это я! А ты будешь рыцарь, который меня охраняет.

Он тогда рассмеялся, сел рядом с ней прямо на песок, не боясь испачкать дорогие брюки, и обнял ее худенькие плечики.

– Конечно, мое солнышко. Я всегда буду тебя охранять.

Воспоминание было таким ярким, таким живым, что на мгновение ему показалось, будто он чувствует тепло ее маленького тела и запах летнего песка. А потом реальность вернулась, обрушившись на него всей своей тяжестью. Он не охранял. Он не сберег. Он солгал ей.

Гранитная плита на груди стала невыносимой. К горлу подкатил тугой, душащий ком, мешая дышать. Глаза предательски защипало. Он не мог позволить себе здесь расплакаться. Не на глазах у всех этих счастливых, ничего не подозревающих людей. Мужчины не плачут. Сильные мужчины не показывают свою слабость. Эту мантру он повторял себе два года, но с каждым днем верить в нее становилось все труднее. Какая к черту сила, если внутри все превратилось в выжженную пустыню?

Он почти побежал. Мимо детских качелей, мимо скамеек, где ворковала влюбленная парочка. Каждый образ счастливой жизни был для него пыткой. Он видел лишь то, чего лишился. Видел будущее, которое у него украли. Будущее, где он ведет подросшую Свету в первый класс, помогает ей с уроками, волнуется на ее выпускном, неуклюже танцует на ее свадьбе… Картины, которые он так любил рисовать в своем воображении, теперь были измазаны черной краской горя.

Вот она, его машина. Черный седан, покрытый слоем пыли и осенних листьев. Его бронированная капсула, его убежище. Пальцы дрожали, он не сразу попал ключом в замок. Наконец, спасительный щелчок. Он буквально ввалился на водительское сиденье и с силой захлопнул за собой дверь.