Дочка (не) Аристократка. Невиность за жизнь брата

Арий Родович

Дочка (не) Аристократка. Невиность за жизнь брата

Я всегда знала, что я красивая. Нет, правда знаю – не «симпатичная соседка по лестничной клетке», а такая, на которую оборачиваются и мужики, а бабы в ответ кривят губы. Волос густой, тяжёлый, тёмный – как кофе без сахара. Талия есть, грудь – самое то, чтобы платье сидело как влитое (второй-третий размер, но держится бодрячком), а попа… простите, попа у меня рабочая: склад, коробки, подъёмник – всё это не зря. Упругая, круглая. Ноги – ровные, выхоженные, хоть и натруженные. Я с семнадцати таскала груз, потому что жизнь в нашем районе нежными не делает. Но если честно – мне даже нравилось. От этого я была не тонкой тростинкой, а живой женщиной, у которой всё на месте.

И да, я ухаживала за собой. Ноготочки – каждые две недели. Волосы – масла, масочки, укладка, когда удавалось. Кремы – по скидкам, но хорошие. Я знала: это мой билет наверх. Не диплом, не «таланты», не связи – красота. Не надо мне рассказывать сказки про то, что мужики женятся на умных. Женятся на удобных. Любят – тех, кто в голове поселяется и в постели не подводит. Я не дурочка: если я научусь держаться, говорить, улыбаться, – почему я хуже тех, что сидят на шкурках да в бриллиантах? Ну да, я не из их среды. Но у любого дверного замка есть отмычка.

И сегодня – тот самый день. Бал. Званый ужин. Наш городской особняк, где из окон – фонтан, из фонаря – золото. Простолюдинов туда почти не пускают, но я выбила приглашение: через знакомую девчонку из кейтеринга, через двоюродного снабженца, через «ну ты же мне поможешь, зайка». Обошлось в копеечку – я влезла в долги, у тёти Лиды заняла, у соседки Машки под расписку, у маникюрши обещала «в следующий раз всё закрою, клянусь». Платье купила в рассрочку. Коктейльное, чёрное, по телу. Ничего лишнего – открытые плечи, узкая спинка, ткань тянется ровно настолько, что подчеркивает все, что нужно подчеркнуть, и скрывает все, что нужно скрыть. Туфли – лакированные, каблук уверенный. Парфюм – не сладкий компот, а тонкий, с горчинкой. Я перед зеркалом крутилась и думала: «Сегодня. Сегодня я перестану считать мелочь на кассе. Сегодня начну жить, как женщина, а не как лошадь из мойки».

Перед балом я устроила себе генеральную репетицию. Рассортировала в голове все «как вести себя»: не тараторить, не смеяться громко, не трогать волосы, не пить залпом. Улыбаться уголками, смотреть прямо, но не сверлить. Если заговорят о музыке – кивнуть и сказать «обожаю камерные вечера» (я, если что, не знала толком, что это, но звучит красиво). Если спросит кто про спорт – пожать плечом: «йога и пробежки по набережной». Да-да, смешно, но врать убедительно – тоже талант.

Дома перед выходом я максимально себя отполировала: душ, маслица, десять минут на то, чтобы крем впитался, колготки без стрелки, бельё – кружево, но без блёсток (знала: блёстки – это в дешёвых фильмах, а не в реальной охоте). Помада – не яд, а вишня на рассвете. Я посмотрела на себя ещё раз и сказала вслух: «Ты не хуже. Ты – лучше. Возьми своё». И пошла.

Особняк светился. Высокие колонны, каменные львы по бокам, в них – лампы, внутри – музыка. Я показала приглашение. Охранник глянул, вернул с коротким «проходите». Лестница блестит, люстры как гигантские ледяные розетки, всё вокруг пахнет так, как пахнут чужие деньги: тонко и уверенно.

Внутри – шум и вино. Официанты с подносами, на подносах – тонкие флейты шампанского, бокалы белого, тарелочки с закусками. Я взяла шампанское осторожно, как будто держу кристалл. Первый глоток – и будто в груди зажглись огоньки. Пузырьки щекочут горло, но не дешёвой газетой, а так… как будто тебя гладят изнутри. Я хихикнула мысленно: «И это только начало».

Еда. О, еда… Канапе – крошечные, смешные, на один укус. Паштеты, тарталетки, сыр с голубыми венами (выглядит, как плесень, а во рту – сливочный грех), ломтики лосося, желе с чем-то морским. И маленькие квадратики хлеба с чёрной икрой. Я икру видела два раза в жизни – на Новый год у богатой начальницы и в интернете. Тут она лежала как будто для красоты. Я стояла, смотрела и думала: «Вот это – деньги. Вот это – жизнь». Подождала, пока все отвернутся (ну, мне так казалось), и изящно, будто невзначай, взяла не одну, не две – четыре. Съела быстро, нет, не торопясь – но жадно. Маленькие, да? Как семечки. Солёное, хрустящее, масло, хлеб – рот сам улыбается. «Господи, как вкусно…» Я отпила шампанского и почувствовала себя принцессой. Ну да, принцессой из нашего двора, но всё же.

Смотрела на дам – шеи в бриллиантах, плечи расправлены, у некоторых даже осанка, как у балерин. И я – рядом. И я не провинция в резиновых сапогах, а женщина. Я шла медленно, ловила взгляды мужчин. Они улыбались. Женщины – давились улыбками. И я понимала: у меня получается.

Я знала кое-кого по лицам. Ни к кому не рвалась, но держала в голове карту. Белозёров – седой, сухой, у него жена – как хищная птица, ревнивая, нос в потолок. Краснощёков – красивый, гладкий, но как-то приторный, про него говорили «свои наклонности». Был ещё один – фамилию не вспомню – щёки как яблоки, смеётся громко, на меня посмотрел, как на витрину. Про себя я отметила: «Мимо. С таким только к доктору потом бегать».

И он. Я знала его лицо из ленты – ну да, у всех этих людей официальные фотографии и репортажи, новости города. Константин Романович Белозубов. Высокий, статный, волосы – почти чёрные, лоб широкий. Пиджак как из рекламы, но сидит, как влитой. Движется спокойно, как человек, который всем вокруг управляет, и ему не нужно это доказывать. Говорят, у него четыре жены. У каждого свои слухи: одна моложе на 7 лет, другая – будто простолюдинка по происхождению, просто умная, сделала себе и лицо, и грудь, стала тоньше, чем струна, и ничего, зашла. Значит, и я войду. Я не претендую на главную, да вы что – мне бы рядом, мне бы учиться, мне бы родить, а там – как получится. Я умею быть благодарной. Я умею делать мужчине хорошо. Все, кто со мной был, – довольные уходили. Да, у меня не дворянские манеры, зато я знаю, как дать себя по-настоящему. А мужчинам это важно. Они все одинаковые: им подавай, чтобы «как в первый раз». Я улыбнулась своим мыслям и поймала его взгляд.

Он подошёл, будто прогулочным шагом. Как будто и не ко мне, а воздух сдвинулся сам.

– Добрый вечер, – сказал, и голос у него оказался низким, бархатным, но с железом внутри.

– Добрый вечер, Константин Романович, – ответила я. Улыбнулась аккуратно, без зубов. Как в роликах учат.

– Мы встречались?

– Я… – я чуть опустила ресницы. – Видела вас в новостях. Вы много делаете для города.

Он улыбнулся уголком губ. Без тепла, но и без насмешки – тогда мне так показалось.

– Потанцуем?

Я положила ладонь на его руку. Вальс. Шаг – и он ведёт, так уверенно, что мне оставалось только слушаться. Я ловила ритм, старалась не наступать на ногу, держаться мягко. Он наклонился к уху:

– Вам идёт это платье.

– Спасибо, – прошептала я. – Я… давно хотела его надеть.

– Сегодня – правильный день.

Я улыбнулась. Мы кружились. Мне казалось, что все смотрят на нас, завидуют. «Смотрите, бабы, – говорила я про себя. – Смотрите, как со мной танцуют. Вот, видите? Видите?»

Музыка сменилась. Он наклонился снова:

– Пойдём, провожу вас… покажу кое-что.

***

Он закрыл дверь так мягко, будто отрезал музыку на балу ножом. Ладони легли мне на плечи, скользнули вниз – деловито, спокойно, как у человека, который уже принял решение. Я вытянулась, расправила плечи. Он провёл пальцами по ключицам, по груди, по талии, задержался на бёдрах – оценивающе. Нравлюсь. Видит. Хочет, – сказала я себе и даже чуть улыбнулась.

Молния щёлкнула, и платье стекло по моим ногам, как тёмная вода. Я осталась в кружеве. Он улыбнулся краем губ – глаза при этом остались холодными, но я ухватилась за улыбку, как за знак: получилось. Он не потянулся губами ниже – даже не попытался – и я тут же объяснила это: бывают такие мужчины, они «берут глазами», у них страсть – не про поцелуи, а про силу. Ему нравилось смотреть, как я распаковываюсь.

Он стянул пиджак, запястья сорочки блеснули запонками. Я сама шагнула ближе, помогая с пуговицами, чувствуя под пальцами тёплую кожу и пружинистую плоть плеча. Щелчок ремня – короткий, уверенный. Когда ткань брюк сползла, я уже знала, чего он хочет, и опустилась на колени, будто это естественное продолжение танца.

Ладонями обняла его бёдра. Провела губами по горячей тяжести – осторожно, как будто прикасаюсь к запертой двери. Он отозвался низким, почти рычанием звуком; пальцы вошли в мои волосы – уверенно, как в ручку. Ритм нашёлся сам: он задавал – я ловила, он требовал – я давала. Дышать пришлось ровно, глубоко, чтобы не сбиваться; язык слушался, губы брали мягко и плотно. Вкус был солоноватый, тёплый; я работала, как умела, – показывала всё, чему училась, всё, что репетировала перед зеркалом, когда комната была одна на двоих с мечтой. Его ладонь тяжелела у меня на затылке, и от этого тяжёлого давления внутри возникал сливочный жар: получается… слышит меня… ему хорошо со мной… запомнит.

Он остановил меня в самый острый миг – легко поднял, развернул и уложил поперёк кровати на живот, одним движением подтянул меня на край. Ткань покрывала мягко проскрипела. Он стоял у кромки, я – коленями на матрасе, ладонями вжалась в покрывало. Ладони его легли на талию, одна скользнула выше – по позвоночнику вверх, другая вернулась, расправляя меня, прижимая. Похлопал по ягодице – не больно, а как команду: «слушайся». И я послушалась, выгнулась, как он хотел.

Вдох – и он вошёл. Не осторожно, не робко – взял. Разомкнул меня, как открывают тугие лепестки: медленно на долю секунды, а затем глубоко, одним точным толчком. Мир коротко провалился, звук в шторах стал далёким; я почувствовала всю длину – от тёплого входа до самого конца, где рождается тяжёлая сладость. Плоть приняла его с влажным жаром, дрогнула, как струна; внутренний браслет – там, где женщины хранят свои тайны, – растянулся, пропуская его стержень, и от этого растяжения волной прокатилась дрожь. Я застонала – не громко, но искренне. Он шлёпнул по ягодице ещё раз, уже жёстче, задавая такт. И началось.

Движения у него были прямые, уверенные, почти мерные. Он вдавливал меня в матрас, и я жадно подстраивалась: то прижимала грудь к покрывалу, то приподнималась, чтобы встречать его глубже; пальцы вцепились в край ткани так, что побелели косточки. Он не сдерживается. Значит, хочет. Значит, ему со мной хорошо – повторяла я, слушая его дыхание. Он не склонялся к моим лопаткам, не касался губами спины – и я объяснила это тем, что страсть у сильных всегда лаконична: ему нужно не целовать – брать.

Через несколько десятков ударов он замедлился – не потому что устал, а потому что менял решение. Пальцы на талии сжались, и он легко повёл меня плечом, будто разворачивая фигурку. Я сама перевернулась на спину – одна ладонь скользнула к его животу, другая – нашла простыню; он навис, и я потянула его к себе. Будь во мне. Лицом к лицу. Пусть видит, как я горю. Он вошёл снова – глубоко, без проб, как в знакомые двери. Я распахнулась навстречу, обняла его ногами выше, чтобы держать, чтобы не выпалить этот огонь впустую. Он двигался всё тем же уверенным, рабочим темпом; поцелуев не было, только дыхание у моего уха, тяжёлое, ровное. Я припала губами к его щеке, к линии челюсти – уловила соль кожи, шептала что‑то бессвязное, чтобы дать ему звук, который мужчины любят. Слушай, слышишь? Это – твоё. Это – я.