Игра

Савелий Лукошкин

Игра

Улыбки и шрамы моих друзей

На Просвете дует осенний ветер, на Просвете льется высокой, от самого неба, стеной, дождь. Пожухлые листья носятся по темно-зеленым полям, разделяющим высокие грязно-белые дома. А еще, как выяснилось, на Просвете очень метко стреляют.

Мальчик выбежал из двора, перенесся стремительно (только шины скрипят по асфальту, да гудки взвизгивают со страхом и гневом) через перекресток, свернул во двор и скрылся в подъезде. Только тут он наконец оглядел рану и не поверил своим глазам: кровь. Пачкая синие джинсы, по ноге растекалась кровь.

Так удивился, что даже болеть перестало. Скособочившись на подоконнике, он задирает штанину, сморщив лицо, возит пальцами. Но нога уже вся покрыта вязкой кровяной полукоркой и раны не найти.

Он слезает с подоконника и выходит из подъезда. Осторожно прихрамывая, окольным путем бредет домой. Но до дома далеко, до штаба еще дальше, и становится страшно: как бы не истечь кровью по пути. И поминай как звали.

Штанина влажно хлюпает и чавкает, при каждом шаге неохотно отлепляясь от кожи. Он чувствует, как мокрое тепло доходит уже до кроссовок.

– Что это с тобой?

Он оборачивается: Рыжая. С непривычно тихим и даже как бы робким выражением лица. Из выреза футболки свешиваются наушники, через сумку перекинут белый фартук.

– Подстрелили! – гордо отвечает он.

Рыжая кивает с обидным равнодушием: будто это все само собой разумеется.

– Пошли. Подлечу бойца.

Она берет его за руку, как маленького. Будь это кто другой, он бы вырвался – не пять же лет, в конце концов. Но к Рыжей он питает непонятные и тревожные чувства, и в первый момент слишком занят прикосновением: он впитывает, изучает тепло и силу ее пожатия, взрослость ее кожи, прихотливый рисунок линий судьбы на ладони, теплое гладкое подрагивание пластикового браслета. А когда приходит в себя, уже слишком поздно, и вырываться глупо. Ну, я же ранен, – утешает себя он, – Это не то что с малышней за ручку ходят. Даже достойно.

Рыжая живет в древнем деревянном доме, стоящем здесь с каких-то доисторических времен. В общем-то, это самый обычный дом, с потемневшими и истончившимися от времени стеклами окон, скособочившийся и пахнущий гнильцой. Но среди задевающих тучи белых башен, тени от которых, бывает, накрывают весь город, он кажется сказочным призраком. На деревянном крылечке спит кошка и стоит пластиковый горшок с повядшей геранью. Все это очень нравится мальчику.

Они проходят узким темным коридором, со всех сторон их пихают и тыкают всяческие предметы. Поднимаются по шаткой лесенке и выходят в еще один коридор. В конце его окно, и все залито теплым оранжевым светом. Кружатся пылинки.

Рыжая скрипит ключом, и они входят в комнату. Она почти пуста: раскладушка у стены, столик на колесиках и сколоченный из двух ящиков шкаф. Мальчик в растерянности стоит посреди комнаты – сесть здесь некуда.

– Устраивайся на пол, – говорит Рыжая, – А то на нее надо с уменьем садиться.

Он послушно усаживается на теплые гладкие доски. Здесь он на неизвестной территории и чувствует известную робость. В этой комнате даже пахнет по-другому: не как у него дома, и не как дома у друзей. Травами какими, что ли. Или сушеными яблоками.

Рыжая достает что-то из шкафа и ловко усаживается по-турецки рядом с ним.

– Давай сюда ногу.

Она перекидывает ногу себе на колени (и снова этот неприятный озноб от ощущения тепла через два слоя джинс), стаскивает кроссовок.

– Сколько крови-то, – Рыжая с уважением присвистывает, – Если будет больно, кричи, не стесняйся.

Вот еще!

Смачивает перекисью водорода ватку и осторожно смывает кровь. Оба с любопытством смотрят, как пузырится розовая пенка.

Наконец открывается довольно-таки объемная круглая дырка, утонувшая в коже.

– Вот черт, – говорит Рыжая, – В тебя что, из огнестрела стреляли?

– Из рогатки, – честно отвечает мальчик.

– Из рогатки, – вздыхает Рыжая, – У тебя там пулька застряла. Придется вытаскивать.

У мальчика внутри все похолодело. В фильмах вытаскивание пуль всегда сопровождается болью, грязью и копошением пинцета (а то и просто пальцев) где-то в глубине твоего тела.

– А оставить нельзя? Пусть зарастает себе.

– Нельзя, – строго отвечает Рыжая. Мальчик уже жалеет, что связался с ней. Ведет себя, как взрослая. Конечно, она и взрослая…Но только не совсем. Так, во всяком случае, ему казалось.

Она аккуратно сгрузила ногу с колен, снова полезла в шкаф.

– На, – она протягивает ему две таблетки и сигарету, – Выпей. И не смотри, что я делать буду.

В руке ее блеснули маникюрные ножницы, и мальчика пронзает страх. Эти ножницы почему-то совсем поражают его. Такие, черт побери, острые и с хищно загнутыми концами.

– Да не смотри, говорю же. Она неглубоко, все быстро сделаю.

Все и правда случается быстро. Мгновение острой колющей боли – как когда берут кровь из пальца – и что-то падает и катится по полу.

– Вот и все, – она подхватывает пульку и протягивает ему, – Держи, на память.

Пуля совсем маленькая и мокрая. Выглядит до неприличия безобидно.

Рыжая лепит ему пластырь и закуривает.

– Игры у вас…– она загадочно улыбается, – Как тебя зовут?

– Артем. Ээ…а тебя?

– А меня зовут Рыжая, – серьезно отвечает Рыжая.

– Слушай, ты же ходишь в школу?

– Хожу, – соглашается мальчик.

– Читать умеешь? – деловито спрашивает она.

– Умею, – со вздохом соглашается он. Опять эти непонятные взрослые шуточки.

Но она, кажется, серьезно. Выуживает из сумки какую-то книжку, протягивает ему, – Что здесь написано?

Артем изумляется. Рыжая, конечно, странный человек. Это всем известно. Она приехала откуда-то очень издалека, живет в древней развалюхе и работает в баре, куда никогда никто не ходит. А теперь вот выясняется, что она еще умеет вынимать пули и не умеет читать.

– Лео Мале. Набережная туманов, – говорит он.

– На-бе-реж-ная туманов, – повторяет, пробуя слова на вкус, как невиданные фрукты, Рыжая, – Прочти что-нибудь внутри.

Мальчик неуверенно откашливается.

– Эммм…

Красота моя легка и в этом счастье

Я скольжу по крыше ветров

Я скольжу по крыше морей

Я становлюсь сентиментальным

– Там все так. Это стихи, – считает необходимым пояснить он.

– Ладно, забей, – она убирает книжку, задержавшись взглядом на черно-белом портрете автора. Совсем старика, на взгляд Артема.

– Ходить сможешь?

– Могу, конечно.

Она выводит его из сокровенной комнатке, проводит обратно по коридору и лестнице. Все теперь по-другому, и кошки на крылечке тоже нет.

– Ну, пока, – говорит мальчик, – Спасибо.

– Пожалуйста, – она смотрит высоко поверх его головы, на вольное осеннее небо. Губы шевелятся. Красота моя легка и в этом счастье – угадывает Артем.

– Я могу приходить тебе почитать, – предлагает он.

Она смеется, – Спасибо. Да, как-нибудь.

Никакого «как-нибудь», понятно, не будет. Он, немного деланно прихрамывая, уходит. Скоро, едва только он выходит из двора, незнакомая грусть уходит. «А Прыщу я отомщу, – думает мальчик, – О, как же я ему отомщу!»

Добравшись домой, он наскоро перекусил холодными котлетами, рассеянно приласкал соскучившегося пса и засел за телефон. Через полчаса вся шайка была в сборе. Выглядели они внушительно, ничего не скажешь: обветренные юные улыбки, расцарапанные коленки под порванными джинсами, шальные вечно ликующие глаза. Фарик даже биту притащил – для солидности. Можно было отправляться на бой.

Город на Просвете кончается неожиданно, это тебе не замкнутые старые районы, из которых, считай, и не выбраться. Вот улица, с магазинами, парикмахерскими и молоденькими мамами, катящими коляски под осенним солнышком, а свернешь за угол – и открывается печальная чересполосица полей, понатыканные вышки, далекий хмурый лесок и просторное ветреное небо.

С запада Просвет ограничен непроходимым шоссе, с востока – старыми песчаными карьерами, а с севера – небольшим болотцем. В болотце этом который год уже тонет, и все никак не затонет обгоревший остов микроавтобуса. Именно там, между стеной гаражей и заросшей ивами топью, в утоптанной еще их бабушками и дедушками низине, они и встретились.

Две группы детей настороженно и весело глядели друг на друга. Все они принарядились к бою, стараясь произвести угрожающее впечатление, и теперь выглядели сущими дикарями. Лидер противоположной стороны, толстый и некрасивый (зато умный и сильный) Прыщ вышел в центр круга и торжественно вопросил, – Чего хотел?

– Сегодня в Тройке я убегал от вас. Было дело?

– Было, – согласился Прыщ.

– Кто-то из вас выстрелил мне в спину. Было дело?

– Я не стрелял, – пожал широкими рыхлыми плечами Прыщ, – Но, может, и было.

– Хорошо же, – сказал Артем и вытянул на ладони пульку, – В меня попали этой пулей. Она застряла в ноге и пришлось ее выковыривать. (Вокруг – восторженные и сочувствующие вздохи). Во-первых, мы договорились не использовать такое оружие. Во-вторых, кровь залила мне все джинсы. Кто будет их стирать? И кто будет объясняться с родителями? – патетически заканчивает он.

Прыщ глядит на ладонь Артема и багровеет. Вытаскивает из кармана мятую пачку, примирительным солидным жестом протягивает Артему и закуривает сам.

– Я такими не стреляю. Можешь проверить хоть сейчас.

Артем пожимает плечами, выпускает к далекому осеннему солнышку колечко, – Значит, кто-то из твоих.

– Подойдите все сюда. Посмотрите.

Стая его встает, покачивая спутанными вихрами, поблескивая металлом ошейников, поясов и шипастых браслетов. Стая Артема настороженно шевелится, встает за своим предводителем. Воздух наэлектризован.

– Кто стрелял свинцовой пулей? Лучше признавайся сразу, – грозно велит Прыщ.

Молчание.

– Кто видел такие пули?

– Я, – раздается после паузы тоненький голосок. Это худенький конопатый Лель, самый маленький из Псов.

– У кого? – с ужасным равнодушием спрашивает Прыщ.

– Ни у кого. Это старик один в нас стрелял.

– Что за старик? – удивляется Прыщ. В шайке Артема – скептическое пофыркивание. Старик! Нашли, на кого валить!

– Мы с Олей по крыше лазили. Как раз в Тройке, – волнуясь, объясняет Лель, – А там старик какой-то вышел на балкон и начал по нам стрелять из ружья. В меня попало, и вот, я такую же пульку потом выковырял.

Вокруг возбужденное перешептывание. Зловещий старик с ружьем занимает общее воображение.

– Что ж ты не рассказал раньше?

– Это ж взрослый, – уныло отвечает Лель, – С них спроса нет.

– Не взрослый, а старик. Это дело другое, – наставительно объясняет Прыщ, – Да и вообще, что теперь, позволять себя из ружей расстреливать!

– Подожди, – говорит Артем, – Ты сегодня бежал за мной, Лель?

– Нет, – робея перед чужим вожаком, отвечает малыш.

– Хорошо. А выстрел шумел, когда старик стрелял?

– Нет. Только пуля так свистела – сссвш!

– Окей, – Артем не слишком всем этим удовлетворен, но других каверзных вопросов не приходит на ум. Ладно, старик с ружьем – это тоже не так уж плохо.

– Этого так оставлять нельзя, – говорит Прыщ, – Вчера он Леля пострелял, сегодня тебя, а что дальше будет?

Сопоставление с Лелем – это почти оскорбление, только очень хорошо завуалированное, и Артем перехватывает инициативу на себя.

– Мы проучим старика. Будет знать!

Стая взрывается восторженными воплями, худенькие запястья потрясают рогатками, перочинными ножами и просто кулаками.

– Предлагаю объявить перемирие, – деловито говорит Прыщ, – Пока со стариком не разберемся.

Приходится соглашаться – ведь Лель из Прыщевой стаи, а только он видел старика.

– Ладно, – говорит Артем и они торжественно жмут друг другу руки, – Пока со стариком не разберемся.

Встреча закончилась неожиданно мирно, и нерастраченная энергия тратится на составление коварнейших планов мести. Обратно идут уже общей смешанной толпой, рассказывая неприятелю фантастические истории о своих вожаках и стаях. Завтра в полдень, на болоте, – решают они. В полдень, на болоте, как выразился начитанный Прыщ – «конно, людно и оружно».

В сумерках загораются первые огоньки окон, по-вечернему каркают вороны, по широким шоссе мчатся автобусы, возвращая домой с работы взрослых. Толпа редеет потихоньку, и скоро остаются только Артем и Даша.

– Подозрительно все-таки, – замечает Артем, – С этим стариком.

– Завтра увидим, – беспечно улыбается маленькая Даша, – Если он начнет стрелять – значит, все правда.

– Если они дадут ему выстрелить, – тяжело вздыхает Артем. Интриги – не его стезя и он чувствует себя неуверенно и муторно, – Ладно, посмотрим. Пока?

– Давай, до завтра, – Даша убегает в подъезд.

Артем закуривает и в одиночестве отправляется домой. К вечеру, выгуляв пса, поужинав и кое-как объяснив матери окровавленные джинсы, он совсем забывает о своих подозрениях. Засыпая, он представляет маленького Леля на скользкой крыше. Кем надо быть, чтобы стрелять в него из ружья? До чего все-таки подлый народ эти старики! Потом ему вспоминается Рыжая и, засыпая, он думает, где она научилась доставать пули из ран.

Полдень. Город кажется пустым и брошенным на произвол судьбы. Судьбы – или маленькой пестрой армии, бредущей по просторным проспектам. Далекое осеннее солнце светит в глаза, ласково стелется под кроссовки пыльный асфальт. Молчаливой плотной группой идут дети по Просвету.

Операция разработана инстинктивно, почти бессознательно – все это уже читано в книгах и видено в фильмах. Читано и видено не только ими, но и родителями, и даже дедами и бабками. Все это они знают сами собой.

Тройка – просторный двор с вечно молодыми липами в центре – имеет два выхода. Там устанавливаются посты – на случай нежданного появления взрослых или стариков. Часовым велено свистеть, а кто не умеет свистеть – кричать «Караул!». «Караул» вызывает упреки в упадническом настроении, пораженчестве и пессимизме, и в конце концов заменяется на таинственное и лихое «Полундра!».

Основной отряд выстраивается под липами.

– Вот, – недрогнувшим голосом указывает маленький конопатый Лель, – Вот его балкон.

Время на секунду замерло в нерешительности, в наступившей тишине слышно, как гудит на крыше ветер.

– На счет три, – говорит Артем, – Раз (камни спешно прилаживаются к рогаткам, натягивается до упора тетива). Два (все орудия – вперед и вверх, растянутая резина дрожит в напряженных руках). Три!

Бам-трямс!!! – раздается мгновенный сдвоенный звук. Это первый камень ударился о стекло, а летевший тут же за ним, с отставанием в долю секунды, град разносит двери балкона в клочья. Грохот разлетевшегося стекла ошеломляет, дети быстро меняют снаряды – и в разверстый проем квартиры летят яйца и шарики с краской.

– Полундра! – орет зачем-то переволновавшийся Лель.

– Бежим! – ликующе вторит ему Артем. И вся стая с гиканьем и победными прыжками уносится, только Прыщ, задержавшись на мгновение, кричит победно: И так будет с каждым!

И двор пуст и тих, только поблескивают на асфальте осколки стекла и взметается маленькими ураганчиками пыль под липами. В темной комнатке, залитой краской и яйцами, старик с колотящимся от ужаса сердцем загоняет пулю в пневматическое ружье. Так начинается война Стариков и Детей.

Днем взрослые разъезжаются по своим офисам и магазинам, заводам и трамвайным линиям, барам, столовым, ресторанам, ремонтным депо, колл-центрам, больницам, адвокатским конторам, отделениям полиции обычной и полиции сонной, ФСБ, зубоврачебным кабинетам, ветеринарным клиникам, хосписам, администрациям и правительствам. Днем, белым пустым полуднем взрослых нет в городе, и начинается Война. Кружат по улицам и переулкам, по пустынным паркам и широким шоссе отряды пенсионной самообороны и неорганизованные стайки детей. Кружат, следят друг за другом, преследуют друг друга бесконечно и выбирают момент. Иногда он так и не наступает – и к вечеру все мирно расходятся по домам, встречая ничего не подозревающих взрослых. И на следующий день все повторяется снова – до взрыва, до схватки.

Началось все с организации отрядов пенсионной самообороны. Того, самого первого старика, в них не было – погиб смертью трусливых. Схватил инфаркт, когда на него как-то раз упало ведро с ледяной водой. Конечно, дети не планировали и не хотели его смерти – но это было уже совершенно неважно.

Старик тот был одинок, ни родственников, ни друзей у него не было. Хоронили соседи – те же пенсионеры большей частью. На похоронах народу было мало – кто заболел, кто проспал, а кто и вовсе обошелся без объяснений. Но на поминки собрался почти весь стариковский люд. Сидели, выпивали с птичьей неспешностью, грустно кивали головами и вели беседы о том, что, мол, скоро все там будем и пожили, пора и честь знать. Ругали, как водится, правительство – точно так, как ругают непутевого сына: и пьяница, и лентяй, и транжира, а все ж таки родная кровь, родная душа.

Но вот слово взяла железная женщина-колясочница Зинаида Зинаидовна. Выехав из-за стола в центр крохотной квартирки, она обратилась к старикам с пламенной и гневной речью.

– Вот, говорите, помер. Нет, не помер Василь…Василь Василич, скажем. Не помер! А был убит. Ведь это ведро его убило. Дети эти беспризорные! А мы все молчим да ждем, пока стерпится-слюбится. А если не стерпится? Если так нас всех и поубивают?!

Вокруг застучали возмущенно костылями и заохали. «Доколе!» – привычно возопил одинокий дрожащий голосок. Это был пострадавший от советской власти бывший режиссер Павлов, человек, очень тонко чувствовавший драматургию момента.

– Вот именно, доколе! – сплотила ряды Зинаида Зинаидовна, – Ведь жить бы да жить еще! До ста лет ведь люди доживают! А я думаю – почему бы и не до ста пяти не дожить? Пять годочков-то разница небольшая!

– Пожили, надоело уже, – буркнул из угла декадансный слесарь Григорьев. Впрочем, он был самым молодым в собравшейся компании, ему было всего сорок пять. Он и пришел-то только потому, что вообще посещал все похороны в городе.

– Кому надоело, а кому нет! – отрезала Зинаида Зинаидовна, – Какие ж наши годы? Жить да жить, но не дадут. Затравят! Надо этот вопрос ставить на повестку дня и решать. А то и оглянуться не успеем.

– Надо бы с родителями поговорить, – заметил кто-то.

– Тюю, родители! – насмешливо фыркнула Зинаидовна и улыбка ее блеснула вечно молодым золотом, – Они ведь такую шпану и вырастили, родители-то!

– Верно, верно! – поддержали старики, – Они и сами-то!

– Яблоко от яблони! – ввернул Игнатьич, сельскохозяйственный человек.

– Доколе! – крикнул Павлов, ударил кулачком по столу и гневно поглядел по сторонам.

Вокруг начинался гвалт и неразбериха, и Зинаидовна поняла, что консенсуса тут не добиться. Надо было брать власть и организацию в свои руки.

– Товарищи, спокойнее! Спокойнее! Это поминки все-таки!

Вокруг почтительно притихли.

– Предлагаю организовать отряды самообороны. Самообороны и порядка, точней сказать. Организуем подомное патрулирование, заодно и моцион. А то ведь они так совсем власть к рукам приберут!

Старики сдержанно возликовали, Павлов взволнованно стучал кулачком по столу, но кричать не решался. Только Григорьев улыбался загадочно и скептически.

– Что вы, Григорьев, улыбаетесь? – почувствовала силу Зинаидовна, – Смешно вам что ли?

– Мне бы ваши годы, – пробурчал Григорьев, вставая, – Я пойду, пожалуй. Поминки, я гляжу, закончились, – язвительным укором закончил он.

– Дезертир! – сказала Зинаидовна.

– Ласковое теля двух маток сосет! – ни к селу, ни к городу заявил Игнатьич. Зинаидовна пристыдила его взглядом.

На следующий же день Зинаидовна с парой добровольно мобилизованных старушек наделала красных нарукавных повязок с коричневой надписью: ппс. Пенсионный патруль самообороны, – разъяснила она. И старики тройками вышли в город. Дети глядели на них с восторгом и изумлением. Впрочем, скоро эти светлые чувства прошли.

Первой жертвой красно-коричневых ппс стал Лель. Это было не удивительно: старики детей побаивались, а Лель был…другой. Без птичьих косточек в карманах, без ножа за пазухой, без этой раздражающей дерзкой улыбки, без этих шальных далеких глаз. Лель был просто Лель, маленький и конопатый, и ему бы очень подошла аккуратная белая рубашечка. Но сейчас он был в потрепанной вельветовой куртке со волнистым знаком мира на спине, джинсах и разнузданных кедах – и это послужило поводом.

Лель шел себе, привычно глядя под ноги – он рассчитал, что если всю жизнь (он взял условные двадцать лет) глядеть под ноги, найдешь как минимум 2 военные медали, три кошелька и семь билетов в чужие города. Пока результатов не было, но ведь он начал эксперимент всего год назад. Еще девятнадцать лет впереди.

Внезапно что-то преградило ему путь. Лель поднял глаза и обнаружил перед собой царственно рассевшуюся в железной коляске Зинаидовну с двумя жилистыми худыми стариками по сторонам. Зинаидовна, пристально глядя на него, что-то говорила, пошлепывая губами.

– Что? – спросил Лель, вытаскивая наушники.

– Слушать надо, когда старшие с тобой разговаривают, – вскипела Зинаидовна.

– Что? – растерянно переспросил Лель и оглянулся по сторонам. Улица была пуста.

– Держите его, – злобно сказал Зинаидовна, – Пойдешь с нами.

Один из стариков цепко ухватил Леля за плечо.

– Отпустите! – мальчик нерешительно попытался вывернуться. Он не знал, что и делать. Будь это дети, он бы удрал. Будь это взрослые, открутился бы как-нибудь. Но это были и не дети, и не взрослые. Это были старики, и как с ними было обращаться, непонятно. Да и старики вели себя неправильно. Ему даже подумалось, не сон ли это, но утешение было мимолетно – слишком уж цепко вжимались твердые пальца седых стариков, слишком уж ярко, до слез, светило в глаза холодное желтое солнце. Нет, все было по-настоящему.

– Ну, не брыкайся, – повелительно сказала старуха, – Отпустим, конечно. Потом.

Домой Лель вернулся уже вечером. Голова гудела, в ушах непрерывно позванивали колокольчики. Он чувствовал себя ужасно несчастным и взрослым. И еще немного гордился: он ведь так ничего и не сказал.

Дверь открыла мама.

– Привет.

– Привет, – равнодушно буркнул Лель, пряча глаза.

– Ты чего это? Подрался, что ли? Нет, синяков нет, – сказала мама, внимательно обшарив его взглядом, – Может, заболел?

– Да нет, – расшнуровывая кеды, сказал Лель, – Я просто, ну…Поссорился кое с кем.

Врать было мучительно. Лель вообще не любил врать. Но ведь правду сказать было нельзя, это и ежу понятно. Кто ему поверит? И потом, если тот старик действительно умер…Но Лелю не хотелось сейчас об этом думать. Это были слишком тяжелые и безрадостные, совсем взрослые мысли.

– Ну, не переживай. Помиритесь, – мама еще несколько секунд поглядела не него, несчастного и смущенного. Что-то было не так с сыном, что-то нужно было сказать или сделать – но она не знала, что.

– Ужин на кухне. Мы уже поели все. Хочешь, «Лорда-вора» посмотрим?

– Не, спасибо, – все так же пряча глаза, ответил маленький Лель, – Я спать скоро лягу, – и прошмыгнул на кухню.

Поев, он действительно выключил свет и свернулся калачиком под одеялом. Но заснуть не удавалось. Его вдруг охватило гневное возбуждение. Да к тому ж еще из комнаты деда тихо-тихо пел грозный хор:

Вихри враждебные

Веют над нами

Темные силы нас злобно гнетут

В бой роковой мы вступили с врагами

Да, все это что-то значило. Что-то сегодня изменилось в мире, и Лель это ясно чувствовал. Что-то изменилось сегодня, но еще больше только назревало, готовилось вылупиться на свет. Ничего, – думал Лель, – Еще посмотрим, кто кого. Ха, еще увидим!

Но мы поднимем

Гордо и смело

Знамя борьбы

За рабочее дело

Лель встал, включил настольную лампу и записал в блокноте: толстая старуха на коляске(?), Игнатьич, еще один старик. ППС. Умер ли старик?

На бой кровавый,

Святой и правый

Марш, марш вперед,

Рабочий народ.

Это, конечно, было самым тяжелым вопросом. Лель захрустел припрятанным батончиком, выключил лампу и, рассыпая крошки, забрался под одеяло. Ладно, завтра все выяснится. Самое главное я сделал – я ничего им не сказал. Засыпая, он слышал смутные отголоски припева (как будто пели где-то далеко-далеко, в ночной степи за городом):

На бой кровавый,

Святой и правый

Марш, марш вперед,

Рабочий народ.

И утром, едва только за родителями закрылась дверь квартиры, Лель вскочил с постели. Позавтракал, выкурил в форточку тайную сигарету и подкрался к комнате деда. Изнутри доносилось легкое, мелодичное посвистывание. Из-за двери золотился солнечный свет. Это тревожило – дед мог проснуться в любой момент. Он подождал еще немного: дед все так же посапывал, без перерыва. Это было даже подозрительно.