Кольцо из крови

Небо над садом было имитацией – потолок, выкрашенный в тёмно-синий цвет, украшенный точками звёзд. Но эти звёзды двигались. Медленно, неумолимо, и в обратную сторону. Нарушение астрономии било по подсознанию. Я чувствовал тревогу, которая усиливалась от каждого вдоха. В этом месте царила тишина, настолько густая, что звенела в ушах. Казалось, даже собственные шаги гасли в воздухе, не оставляя следа.

Я ступил на гравийную дорожку, устланную круглыми белыми камешками, и раздался глухой гудок, как дыхание в чугунной маске. Из песка начали подниматься каменные столбы, и между ними натянулись тончайшие нити. Их почти нельзя было заметить – прозрачные, блестящие, но в воздухе стоял еле ощутимый гул натяжения. Я замер. Стены сада задрожали, словно в такт сердцу.

Голос старика прозвучал будто внутри черепа, искажённый, как скрип старого граммофона.

– Здесь проверяется путь. Покой – это иллюзия. Любая ошибка ведёт не к смерти тела, а к разрезу по душе. Здесь ты расколешься на части, если не поймёшь ритм своего страха.

Я стоял среди этого ада, построенного подвидом гармонии. Это место давило на психику, как молчаливый суд. Оно было слишком идеальным, слишком утончённым, чтобы быть реальным. И в этом – его ужас.

Сад стал полем для невидимого боя. Нужно было двигаться с точностью монаха, чувствовать под ногами вибрацию камней, угадывать, где прячутся ловушки. Я наклонился и увидел, что каждая плитка под песком – это нажимной механизм. Некоторые слегка дрожали, выдавая скрытые пружины. Ступив на такую, можно было активировать нечто страшное.

Я сделал шаг. Щелчок. Один из камней под ногой провалился. Пагода издала странный треск, и из её основания вылетел острый металлический клинок – быстро, как змея, будто чувствующий тепло. Я отпрянул, споткнулся, чуть не задел нить. Тень от клинка оставила порез на щеке. Кровь была яркой, как лепесток сакуры, и быстро впиталась в песок.

В другом углу сада я заметил что-то похожее на фонарь – старый каменный светильник с резным верхом. Свет в нём мерцал. Было ощущение, что если я доберусь до него, он даст подсказку или откроет проход. Но путь был заминирован. Над песком еле заметно колыхались нити, образуя нечто вроде гигантской паутины. Я двинулся ползком, по кругу, выискивая пустоты.

Каждое движение сопровождалось всплесками боли – из порезов на руках сочилась кровь, песок забивался в раны. В голове гудело. Появились видения. Тень матери, падающей назад в кресло; голос друга, чью идею я украл; и лицо старика, искажённое в ухмылке, будто он наблюдает за мной сквозь стены.

Я чувствовал, как трещит моё терпение. Хотелось закричать, разбить эту пагоду, вырваться из сада. Но сад требовал смирения. Он ждал, когда я сломаюсь – или приму правила.

Я остановился у маленького пруда, где в чёрной воде плавала единственная живая рыбка – золотая. Она смотрела на меня, замирая всякий раз, когда я двигался. Мне показалось, что её глаза следят и судят. И только тогда я понял – проход не в физике. А в наблюдении. В терпении.

Я прикрыл глаза. Подождал. И только когда вода в пруду перестала дрожать, сделал последний шаг – к фонарю.

Свет в нём мигнул. Прозвучал щелчок. Песок начал осыпаться. Камни ушли вниз. Пагода опустилась в пол. И среди руин открылась трещина – проход дальше.

Я стоял в этом почти разрушенном раю, залитом золотым светом, в лохмотьях, изрезанный, с пылающим телом.

Комната была прекрасной. И в этом – её самая страшная суть.

Глава 8. Восточный стиль. Комната 2

Зеркало Будды

Проход, открывшийся среди руин пагоды, вёл меня в новый зал. Узкий коридор был выложен серым камнем, гладким, будто отшлифованным ладонями монахов за века. Он вёл к массивной двери, украшенной изображением лотоса, окружённого кольцом из семи глаз. Когда я дотронулся до неё, она отворилась сама – без звука, как будто меня уже ждали. Я чувствовал, как холод струится изнутри, будто дверь не вела в комнату, а в само сознание.

Я вошёл в тёмный зал. Пространство было круглым, как сфера, и полностью зеркальным. Стены, пол, потолок – всё отражало мой образ. Но отражения были не точными. Они запаздывали, шевелились, моргали не в такт, улыбались, когда я был серьёзен. Некоторые двигались раньше, чем я, словно знали, что я сделаю. Один отражённый Я вовсе не моргал – его глаза были пустыми.

В каждом зеркале – я, но не я. Я, каким мог бы стать, если бы был честнее. Я, каким стал бы, если бы продолжал воровать чужие идеи. Я, если бы остался с отцом. Я, если бы однажды не повернул в переулок. Комната не просто отражала – она обвиняла. Она предъявляла версии меня, о которых я не просил знать. И каждая версия смотрела с упрёком. Или жалостью.

В центре стояла статуя Будды, чёрного, как обсидиан. Его глаза были закрыты, руки сложены в мудре, но не покоя – в мудре разрушения. Под его ладонями находился диск, усыпанный иероглифами, медленно вращающийся. Над статуей висел механизм – круглая бронзовая плита с длинными иглами, направленными вниз. Она была прикреплена к потолку цепями, от которых исходил тихий лязг, будто кто-то невидимый время от времени дёргал их.

Голос снова проник в сознание. Не голос – дыхание в голове:

– Здесь ты должен выбрать, кто ты. Не тот, кем стал. А тот, кем ты себя считаешь. Ложь – боль. Правда – освобождение. Но за правду тоже придётся заплатить. Будь честен – и тебя накажут. Промолчи – и ты умрёшь.

На диске вспыхнули семь символов, мерцающих тускло-красным светом. Я не знал языка, но чувствовал их смысл. Один означал тщеславие. Другой – предательство. Третий – страх. Четвёртый – зависть. Пятый – гордыню. Шестой – равнодушие. Седьмой, горевший тусклым синим светом, был тем, что я прятал даже от себя. Он тянул меня, как могильная плита.

Я хотел коснуться его, но зеркало напротив дрогнуло. Из него медленно вышел мой двойник. Он был выше, плечистей, и его улыбка была хищной. Его глаза – моими, но лишёнными света. Он сказал:

– Не тронь правду. Она тебя сломает. Ты и так пуст. Осталось только крикнуть – и ты рухнешь. Зачем тебе знать?

Я шагнул к диску. Рука дрожала. Двойник двинулся вперёд, отражения на стенах начали двигаться: один бил себя кулаком в грудь, другой плакал, третий разрезал себе вены. Механизм наверху задрожал, цепи звякнули. Одна из игл сорвалась вниз и с рёвом пронеслась мимо головы, рассекая воздух. Я в панике отшатнулся.

– Нет! Я не хочу больше лгать! Я не боюсь! – закричал я, и с каждой фразой зеркала дрожали сильнее.

Я сделал шаг вперёд, почти касаясь диска. Механизм завыл, ещё одна игла пронзила воздух и впилась в плечо. Боль была яркой, как удар током. Я рухнул на колени, схватившись за рану.

И тогда двойник подошёл ближе. Он наклонился ко мне и прошептал:

– Если ты правда хочешь знать – тогда ты должен заплатить. Покажи. Признай. Скажи это вслух.

Я поднял голову и с криком ткнул в символ. Синий. Холодный.

– Я вор. Я крал чужие идеи. Я предал. Я хотел смерти. Я трус. Я испугался своего будущего и спрятался за маской архитектора. Но я хочу знать, кем был до всего этого. До лжи. До маски. До боли.

Статуя Будды приоткрыла глаза. Свет, исходящий из них, был не добрым. Он был пронизывающим, как рентген. Зеркала на стенах взорвались ослепительной вспышкой. Из одного из них вырвалась тень – и исчезла в потолке. Двойник растаял в воздухе.

Плита с иглами дрогнула, но не упала. Вместо этого цепи ослабли, и вся конструкция медленно поднялась вверх. Механизм отступил.

Дверь вперёд открылась. Свет из неё был тёплым, как утренний. Я вышел, пошатываясь, раненый, изрезанный, но ясный внутри.

Правда не спасла меня. Но сделала крепче. И именно это было нужно, чтобы пройти дальше.

Глава 9. Восточный стиль. Комната 3

Последний круг чая

Коридор был узким, как горлышко сосуда, и длинным, как век. Стены были покрыты старым лаком с узорами журавлей, сосен и закатного солнца – краски тускнели, но формы дышали чем-то затаённым. Каждый шаг по полу отдавался гулом, будто я ступал по крышке деревянного гроба. Воздух постепенно становился сухим, насыщенным ароматами сакуры, жжёного риса и чего-то похожего на сырой металл.

Когда я вошёл в комнату, всё выглядело до невозможного аккуратно. Стены обтянуты рисовой бумагой, низкий стол из чёрного дерева, расстеленные татами, простая глиняная чашка – как в образцовом доме мастера чайной церемонии. Лишь в тени между бамбуковыми ширмами таилось что-то неуловимо неправильное. Свет был тёплым, но неестественным – будто шёл не от лампы, а от давно потухшего солнца.

Я опустился к столу. Передо мной стояла чашка – простая, но идеально симметричная. На ней был выгравирован знак бесконечности. Когда я дотронулся до неё, металл ручки оказался тёплым, почти живым. Рядом стояла запечатанная коробочка – чабако – в ней хранился порошковый чай маття.

Вдруг воздух содрогнулся от скрежета. В углу комнаты поднялась платформа – из неё выдвинулся механизм, напоминающий гигантский чайный венчик, но его кончики были заострены, как иглы. Он вращался медленно, но с возрастающим жужжанием. Из-за панелей на стенах вышли две механические руки с зажимами.

Голос старика, почти доброжелательный.

– Настоящая церемония требует полной остановки ума. Но если ты солжёшь себе – механизм начнёт очищение.

Система пытки была изобретательна: механический «венчик» приближался к лицу, двигаясь ровно тогда, когда мои пульс и дыхание учащались. Он реагировал на страх. Он не наказывал ложь, он наказывал страх перед правдой.

Я налил чай в чашу, руки дрожали. Вкус – горький, землистый, с ноткой железа. Сразу после глотка механизм на мгновение замер. Тишина. А затем – скрежет. Одна из стен отъехала, обнажая два постамента с чашами: одна с символом луны, другая – с драконом. Над каждой чашей – маятник с лезвием, готовый упасть.

Голос вновь прозвучал:

– Одна чаша освободит. Другая – вонзит в тело твою самую глубокую ложь.

Выбора не было. Время шло. Потолок медленно опускался. Механизм с венчиком начал жужжать быстрее. Секунды. Сердце колотилось. Я выбрал чашу с луной и сделал глоток. Комната затихла. И вдруг – ослепляющее видение.

Я стою в своей квартире. Мать зовёт меня. Её голос такой настоящий, как в детстве. Моя комната в порядке, за окном утро. Я улыбаюсь. Всё кончилось.

Нет.

Сквозь окно в комнату медленно входит тень. Всё начинает таять. Голос матери превращается в скрежет. Я осознаю: это иллюзия, я всё ещё в ловушке.

Пол начал исчезать. Из раздвижных панелей выползли металлические клешни, тянущиеся к ногам. Я прыгнул, в последний момент ухватившись за выступ. Кожа на ладонях ободрана. Клешни захлопнулись в миллиметре от ног.

С треском в стене раскрылась дверь. Ветер из коридора пах кровью и древесной пылью. Я едва встал на ноги. Сердце стучало в ушах. Комната исчезла за мной, как мираж. Всё снова растворилось в круглом зале с семью дверьми.

Я рухнул на колени. Я чувствовал, как чай ещё бурлит внутри, как кости дрожат от изнеможения. Это был не отдых. Это было прощание с иллюзией.

Я посмотрел на следующую дверь. Она словно ждала.

И я пошёл.

Глава 10. Викторианская гостиная. Комната 1

Дом игрушек

Дверь закрылась за мной с мягким щелчком, и я оказался в совершенно ином пространстве – будто шагнул в викторианскую открытку. Просторная комната была освещена тёплым светом от множества ламп с кружевными абажурами. Всё выглядело уютно, старомодно, но это только на первый взгляд.

На полу расстелены ковры с восточными узорами, мебель – резные кресла, диван с цветочной обивкой, деревянные комоды с позолоченными ручками. Витрина со старинным фарфором мерцала. На стенах висели картины в тяжёлых рамах, а под потолком качалась хрустальная люстра. Но больше всего привлекала внимание одна деталь: повсюду стояли куклы.

Они были везде: на полках, в креслах, на каминной полке, на полу и даже в люстре. Большие и маленькие, фарфоровые, тряпичные, с деревянными телами, с глазами стеклянными и чёрными, как пустота. Некоторые улыбались. Другие казались испуганными. Несколько были повернуты лицом к стене. Некоторые были зашиты красными нитями. Другие – с прорезанными ртами.

Я сделал шаг – и пол заскрипел. Глубокий, плотный скрип, будто кто-то прятался под досками. Куклы не двигались, но я чувствовал их взгляды. Спиной. В шее. В животе. Мурашки пробежали по коже. Сердце учащённо забилось.

На одном из кресел стояла музыкальная шкатулка. Я коснулся её крышки – и она сама открылась. Зазвучала мелодия. Нежная. Печальная. Детская. И в тот же миг – люстра качнулась, одна из кукол на полке уронила голову, и из стены выдвинулся механизм: часы с кукольными ножницами вместо стрелок. Они начали отсчитывать время назад. Пять минут.

Голос старика:

– В этой комнате правда лежит в глазах. Но каждый взгляд может ослепить!

Тень проскользнула между креслами. Один из шкафов приоткрылся. Изнутри выползла кукла с шарнирами вместо суставов и лезвиями вместо пальцев. Она двигалась, как паук – прерывисто, скрипя суставами. На груди у неё был счётчик. Я заметил: каждый мой взгляд на неё уменьшал цифры. Взгляд – минус три. Взгляд – минус пять. Она «питалась» вниманием.

С потолка начали свисать тонкие цепочки с крюками, которые медленно опускались, создавая ощущение ловушки, сжимающейся со всех сторон. Я попытался пробежать в дальний угол – и едва не задел одну из кукол. Её голова повернулась на 180 градусов и захлопнулась, как капкан, выбросив иглу на пружине. Я едва успел пригнуться.

Я заметил одну куклу, которая смотрела прямо на небольшую дверь в стене – внизу, почти у пола, как у кошек. Я подошёл. Едва коснулся ручки – из потолка выпали тонкие металлические нити, переплетаясь в решётку, блокируя проход. Куклы начали поворачиваться. Медленно. Одна за другой. Их шеи хрустели. Из глаз у некоторых потекла чёрная слеза.

Я понял: нужно найти ту, чьи глаза настоящие. Иначе – решётка сожмётся. Стены начали съезжаться. Время шло. Взгляд на часы: три минуты. На полу стояла кукла с трещиной на щеке. Я наклонился – глаза были настоящие. Не стекло. Человеческие. Зрачки сузились. В них была жизнь. И ненависть.

Я дёрнулся назад – кукла взорвалась. Но за ней – маленький рычаг. Я дотянулся, дёрнул – решётка дрогнула. Куклы начали кричать. Не орать – именно кричать. Как дети. Как взрослые. Как умирающие. Их рты раскрывались до ушей. Изо ртов сыпались иголки.

Я кинулся к двери. Решётка поднялась на секунду – я проскользнул, чувствуя, как что-то рвёт одежду на спине. Один из крюков оцарапал кожу, оставив тонкую горящую рану. На мгновение мне показалось, что я слышу собственное имя, прошёптанное десятками голосов в унисон.

Я оказался в другом коридоре. Позади – тишина. Или мне показалось? Или кто-то шёл следом по пятам? Я не обернулся.

Впереди ждала следующая комната. А может – худшая.

Глава 11. Викторианская гостиная. Комната 2

Живые портреты

Коридор вывел меня в новую часть викторианской секции. Здесь царила тишина, как в запечатанном мавзолее. Стены были украшены картинами в массивных золочёных рамах. Но не пейзажами или натюрмортами. Это были портреты. Мужчины, женщины, дети – у каждого взгляд будто следил за тобой. Масляная краска будто не высохла, и зрачки отражали свет, как настоящие.

Чем дольше я стоял, тем сильнее становилось ощущение, что я окружён живыми существами, заключёнными в краску и холст. У некоторых губы были приоткрыты, будто они вот-вот что-то скажут. Другие – прижимали пальцы к губам, умоляя молчать. Один мальчик на портрете тихо плакал, и мне почудилось, что по стеклу действительно скатилась капля.

В комнате не было мебели. Только паркет, картина за картиной и тёмно-красные обои. С потолка свисала огромная рамка без холста. Под ней – пюпитр с пустым полотном и кистями. На мольберте надпись, выжженная в древесине. Нарисуй себя, если хочешь

выйти.

Голос старика раздался откуда-то сверху, как будто изнутри самой рамки.

– Кто не нарисует свою душу – станет чьим-то отражением.

Я подошёл к пюпитру. Кисть была липкой от чего-то вязкого, почти как кровь. Вместо красок – три баночки. В одной – жидкость цвета ржавчины. В другой – вязкая чёрная, как нефть. В третьей – серая, как пепел. Я наугад выбрал серую и сделал первый мазок. В ту же секунду одна из картин на стене изменилась: мужчина на портрете повернул голову.