Русские сказки

Ночью дождь шёл, на Лень и Отеть капало. На полу лужи налило. Проснулась Лень, тычет Отеть пальцем:

– Чаво всё спишь-то? Давай, что ли, разговоры говорить.

Не отвечает Отеть, только пяткой Лень лягнула.

– Ба, да у меня там, на воле, горшок с кашей! – спохватилась Лень, скатилась с печи, об лавку боком ударилась, похромала на двор. Горшок на месте, и в нём большая лягушка сидит, на Лень круглые глаза таращит.

– Кыш, нечистая сила! – схватила лягушку за лапу, в лопухи закинула. Смотрит, за ночь в горшок дождя налилось почти до краёв. «Дура я дура, – совсем огорчилась Лень, – пошто я вечор воду-то старалася черпала? Надоть было так поставить, само бы и налилось». Села Лень перед горшком, давай пальцем кашу мешать. Лизнула палец Лень, почавкала.

– Вот, не было забот, теперь вари её, кашу-то. Э, и так сойдёт. Вещество съедобное, и ладно.

Кое-как на печку вскарабкалась Лень, горшок с собой пристроила. Пихает Лень локтем Отеть:

– Эй, фефёла, повертайся, кашу трескать будем!

Заворочалась Отеть, кряхтит, на спину улеглась.

– Кашу, говорю, будешь, ай нет?

– Мне… мне… мне… эта… – бормочет Отеть.

– Мне, мне, мне, – передразнивает Лень. – Лень што ли тебе? Эвто и без меканья твово всем знамо. Лучше умылась бы, чумичка. Рожа-то, что сковорода копчёна. На-ко каши-то, а то гляди, помрёшь с голодухи, а мне с тобой тады чаво?

Навертела на палец каши Лень, шлёпнула на губу Отети, палец облизала. Почмокала Отеть, облизалась, затянула:

– Эта… бы… бы… бы… соль бы…

– И лидянцов в придачу! – рассердилась Лень. – На ещё каши и давай дрыхни!

К вечеру обложило тучами небеса. Лежат во тьме Лень с Отетью, спинами прижались, дрожат под тряпьём. Снежинки в дыры на потолке стали падать. Хлопают глазами Отеть и Лень, слушают, как в трубе ветер, а в лесу волк воет.

– Печь топить надоть. До смерти застудимся, – говорит Лень.

– Дрова-а, – скулит Отеть.

– То-то, дрова. А где взять?

– Брявно-о, – тянет Отеть.

– Како брявно? – злится Лень.

– Там, – говорит Отеть и куда-то пальцем показывает.

– Под оконьем что ли? Так то брявно, дурья твоя башка, пилить надобно. Опосля колоть топором. Што, я пальцем пилить стану? А топор где? Уродит же Господь таку дуришшу!

– Не-е… так…

– Как так?

– В окно. Опосля в печь. Пушшай там горит. Греться… а…

– Ты гляди, разговорилася, – оживилась Лень. – Говорунья кака тут нашлася. А што, попробовать можна. Я думала, у тя в башке давно уж одне мухи дохлые.

Спустила Лень ноги с печи, лавку не нашарила, об пол шлёпнулась. Покряхтела, поохала, подалась на двор. Обошла избу, глядит, точно, под окном длинное бревно лежит. Приподняла, кое-как в окно втолкнула. Упёрлась и давай проталкивать помаленьку. Протолкнула. В избу вернулась, в темноте лавку опрокинула. Изругала всё на свете, но бревно нашарила. Стала бревно тянуть к устью печи. Получилось. Давай на загнётке[6] шарить. Нашарила кресало[7], камушек с фитильком. Ударила кресалом по камушку – искры посыпались.

– На холодну печь боле не полезу! – вдохновилась Лень, высекла искру – фитилёк зачадил. Раздула Лень фитилёк, от бревна берестинку отодрала, подпалила. Вкусным дымком потянуло. Огонёк берестинку лижет и разгорелся. Сунула Лень огонёк в печь, занялось и бревно. Через небольшое время теплом из печи потянуло. Сидит Лень, улыбается.

– Эй, дурында, тяпло уже! – кричит Отети Лень.

– Спа…а…ть, – мычит Отеть и захрапела.

– И то, – согласилась Лень. Подтащила лавку, вскарабкалась на печь, под тряпьё забралась. Лежат Отеть с Ленью тёплые, млеют во сне. И снится им один на двоих сон. Лежат они вроде не на печи, а под большим дубом, сытые, гладкие, морды поперёк себя шире. Между ними пузатый, ведра на три, чугун с кашей, а та каша с салом, и соли в самый аккурат. На дубу вместо листьев леденцы, а вместо желудей маковые кренделёчки и жамки[8] мёдовые.

– Лопай, лопай давай! – приказывает толстая Лень.

– Помира-а-а-ю, – стонет Отеть.

– Што, ненасыть, объелася? Не помрёшь, просписси. Опять за ложку схватисси. В тебе, прорва, дна нету, прости Господи. Ох, что-то жарко ноне, – утирается подолом Лень. – Пот, словно вода, так и бегит. А чаю-то вроде ноне не пили.

Открыла вдруг глаза Лень, а в избе светло, печь так горяча, что и лежать мочи не стало. Подхватилась Лень, ноги с печи спустила, лавку шарила, шарила, не нашарила, об пол шлёпнулась. Батюшки-светы, вся изба в огне! Вот-вот кровля рухнет.

– Эй, толстопятая, горим! – завопила Лень. Подтащила лавку к печи, забралась на неё, дотянулась до Отети, дёргает за ногу. – Горим, говорю те, чума болотна!

Тянет за ногу Лень Отеть, а на той уж тряпьё дымится.

– Сплю я… я! Спа… а… ть! – хнычет Отеть да как лягнёт Лень, и та вместе с лавкой бух на пол, а пол уж в огне. Обожглась, взвыла Лень:

– Ну и пропадай пропадом, злыдня бешена!

Едва успела выскочить Лень, крыша и обрушилась.

Не стало Отети. Лень долго не горевала, вернулась к людям. От испуга быстро оправилась, отъелась, отоспалась. Посейчас среди людей живёт. Живёт хорошо.

Сестрица Алёнушка и братец Иванушка

Давным-давно жили-были Алёнушка с братцем Иванушкой. Жили они с матушкой и батюшкой. Был у них дом с весёлыми наличниками и ставенками, с утицей резной под коньком крыши. На огороде чучело стояло с дырявым чугунком вместо головы, с метёлкой в руках. Коровка за огородом травку щипала. Лошадка стреноженная гуляла.

Дорога к их избе по холмам пролегла. Вдоль дороги берёзки молоденькие, ёлочки, осинки. Как пробежит полосою грибной дождичек да изогнётся над Божьим миром радуга, так прямо при дороге грибы вылезут: и беленькие, и подосиновики, и берёзовики. Пойдут дети, наберут полные лукошки, остановятся и смотрят, как высоко-высоко долгий клин журавлей к югу тянется. Алёнушка и скажет:

– Иванушка, вот бы и нам с ними.

А у самой слёзы.

Дети росли красивые, да какие-то печальные. Которые любят накликать на других злосчастие, видят эту печаль и каркают, мол, не жильцы они на белом свете. Ан нет, жизнь положена им была долгая, да на роду написано много терпеть, много слёз пролить.

Ну вот, жили они хорошо, дружно. А коли где ладно да сердечно, лихо тут как тут. И давай лютовать. И хоть известно лиху, что чем глубже пашет оно, тем вернее само сгинет, да уж остыть никак не может. Прошёл по тем местам мор и в одночасье унёс матушку с батюшкой. Остались дети сиротами. Соседи помогли на могилке родительской крест дубовый сладить и отстали. Поплакали дети, да делать нечего – жить дальше надобно. И вот с утра до ночи, как умели, хозяйство вели: в доме чисто, скотинка выгуляна и доена, дровец припасено. Подрастали. Алёнушка статной девушкой стала, Иванушка отроком работящим, смышлёным. И жить бы им так и жить, но всё сложилось по-иному.

Землями теми владел молодой князь-воевода. Вот он из похода вернулся, а дома за доблесть самим царём был отмечен. И в придачу царь сосватал ему дочку своего набольшего, самого богатого боярина. Так что князь-воевода получал за невестой чуть не полцарства.

Был князь роста невеликого, но статен и очень собою пригож. Суженая была ему под стать: стройна, черноброва, зеленоока, румяна. Да беда была в том, что у красавицы первой утехой была ворожба. Под красою её хоронилась лютая колдунья, и не полюбила она жениха своего, а захотелось ей дотянуться до его душеньки, сцапать её и погубить. Почуял что-то молодой князь, сердце шепнуло: «Берегись».

Тошно сделалось князю-воеводе, да царёвым усердием поди пренебреги. И вот жених в тоске-печали всё по полям скачет, тетиву лука натягивает. А полевать скучно стало. В терем свой возвращаться нет сил, там наряжайся, к наречённой отправляйся. Выехал он однажды из леса, видит сельцо с церковкой и по дороге девица коровку прутиком погоняет.

– Здравствуй, красавица! Как зовут тебя?

Поклонилась в пояс девушка, отвечает:

– Алёной крещёна, боярин.

Словно проснулся князь. Всё будто дождичком омыло, солнышком осветило. И видит князь посреди этой широкой безгрешной новой земли синие Алёнушкины глаза, без опаски и хитрости глядящие на него…

– Прости ослушника, государь! – пал на колени перед царём князь. – Полюбилась мне другая. Позволь её в жёны.

– Вон осина растёт, женись хоть на ней. Мне-то что? – обиделся царь и скрылся в покоях.

Как вызнала колдунья об измене князя, так обрадовалась, сил нет: ага, теперь можно всех скопом губить! И так сладко ей стало, аж расплакалась колдунья. Перекинулась она в волчицу и давай ночью кружить близ Алёнушкиной избушки. Долго кружила, страшные заклинания бормотала. Проснулась Алёнушка, будто кто её за горло схватил. Выбежала на крылечко, не узнаёт двора своего: напиталось всё вокруг тьмой ядовитой, стало неприветливым, холодным. И чувствует Алёнушка, поднимается по ногам озноб, ровно из могилы потянуло. Она к Иванушке, а тот в жару мечется, испить просит. Хвать, а воды нет. Взяла Алёнушка коромысло, а Иванушка ей:

– И я, и я, сестрица!

– Господь с тобой, лежи, я мигом.

– Нет, сестрица, я один не останусь!

Вот идут они к омутку, а на пути стадо, вся дорога в следках коровьих, и в них водица.

– Не могу, пить охота. Напьюсь из следка, а, сестрица?

– Что ты, Иванушка, грязна водица. Вот ужо чистой зачерпнём.

Дальше табун лошадей при дороге траву щиплет. Иванушка опять:

– Ой, сестрица, всё пышет в груди. Напьюсь из лошадиного следка.

– Ну, потерпи маленько. Скоро уж.

Близ омутка козочки пасутся, козлятки играют, бодаются.

– Сестрица, позволь испить хоть из козочкина следка. Ну, хоть глоточек!

– Что ты, Иванушка! Напьёшься из козочкина следка, вон таким же козлёночком станешь.

– Не шути, сестрица, у меня головка болит.

Стала черпать Алёнушка воду, а моченьки нет. «Что же это со мною?» – удивляется Алёнушка, а об Иванушке и позабыла вовсе. А тот над следочком остановился, и ему чей-то ласковый голос говорит:

– Пей, пей, касатик. Вкусна водица.

А это из кустов волчица морду высунула и всё повторяет:

– Пей, пей, касатик.

Опустился на четвереньки Иванушка, русую головку к следку приклонил, испил и уж на ноги не встал. Ищет, ищет Алёнушка – нет братца. А подбежал к ней козлёночек и кричит:

– Это я, сестрица, твой братец!

Уронила наземь бадейки с водой Алёнушка и горько заплакала:

– Господи, за что нам такое!

Сняла с головы платок и повязала им шейку братца. Вернулись они в избу, и слегла Алёнушка. День, другой встать не может, только пить просит, да козлёнок ей воды поднести не умеет. День-деньской не то блеет, не то слезами заливается. И вот сквозь туман видит Алёнушка князя. Он берёт её за руку и говорит:

– Потерпи, голубка, пришлю за тобою возок и отвезу в терем мой. Вылечим тебя и, Бог даст, всё наладится.

Ускакал князь за возком, а дома его Алёнушка встречает. Это ведьма из волчицы в Алёнушку превратилась. Но что-то страшное в этой Алёнушке.

– Что ж, хворь прошла? – спрашивает князь.

– Оклемалась я, – смеётся ведьма и ну обнимать, целовать князя.

Хочет обо всём выспросить князь, да не может: холодом могильным потянуло – ни рукой, ни ногой шевельнуть мочи нет. И вот всё перед глазами его перекосилось, поплыло.

– Приляг, приляг, касатик, – хлопочет ведьма, укладывает князя на лежанку, белой попоной накрывает.

– Не пойму я, – хочет спросить князь.

– Тут и понимать неча! Я твоя Алёнушка, и весь сказ. На-ко, касатик, попей-ка моего взварцу, хворь и отлипнет.

Стучат зубы у князя по краю ковшика: что-то не то горячее, не то ледяное, словно полынь-трава горькое, влила ему в рот ведьма. И туман, туман всё заволок, тяжкий сон опустился на князя, что-то горло давит.

– А где же твой братец-козлёночек? – хрипит князь.

Сверкнули глаза у ведьмы, стали жёлты, изогнулась шея, шерстью покрылась: опять ведьма – волчица. Бросилась волчица вон, через двор, в поля, и загудела земля под крепкими лапами с когтями. Перед избушкой Алёнушки высоко подпрыгнула она, в воздухе перевернулась, ударилась о землю и стала старухой. Огляделась и в избу:

– Здорово, девонька. Ну-тко, подымайся давай. Сейчас хворь-то твою мы сообча и одолеем.

– Нет моченьки, бабушка, – шепчет Алёнушка и удивительно ей, откуда эта добрая старушка объявилась.

– Как это нет моченьки! Берись, обоприся на меня. Пошли-ка со двора, я, чай, все бока, небось, отлежала.

А козлёночек скачет вокруг, копытцами стучит, блеет, будто о чём-то молит.

– А ну, пошёл отсель вонючий козлище! – лягнула ногою Иванушку ведьма.

– Кто ты, бабушка? – через силу спрашивает Алёнушка.

А старуха молчит, пыхтит, волочёт Алёнушку к омуту. Приволокла, на траву опустила. Поискала вокруг, большой камень нашла. Распоясалась и верёвкой камень обвязала. На другом конце петлю сладила и надевает на шею Алёнушке. А козлёнок рядом бьётся, ничем сестрице помочь не может.

– Что это ты делаешь со мною, бабушка? – лепечет в страхе Алёнушка, а воспротивиться сил нет.

– Давай, давай, касатка, подымайся, вот сюды ступай. Вот так, золотая ты моя.

Подвела к краю Алёнушку и столкнула в омут.

– Вот так-то оно вернее будет! Вона где твоё место. Стало быть, прощевай, касатка!

Подпрыгнула старуха, перевернулась, ударилась о берег, и вот снова она волчица. Прыгнула к Иванушке, сшибла, придушила и ходу в княжий терем.

Очнулся князь, видит, Алёнушка козлёнка на верёвке тянет. Тот плачет, упирается.

– Эвот он, братец мой, – смеётся ведьма. – Да уж больно козлятиной от него разит. Прикажи-ка его зарезать.

«Ты ведьма!» – хочет крикнуть князь, а не может.

– Эй! – кричит в сени ведьма. – На-ко, холоп, козла да к вечеру зарежь! Князю козлятинки захотелося!

Привязали Иванушку шёлковым шнурком к столбу, и слышит он, как слуга на точиле ножик вострит. Попятился Иванушка, разбежался да как дёрнет шнурок, он и оборвался. Иванушка в кусты и стремглав к омуту. Стал не берегу и видит: лежит на дне Алёнушка, волосы её русые в струях колышутся, рыбки серебряные у лица поблёскивают. Закрыты глаза у Алёнушки, но Иванушка видит – жива сестрица. И как закричит:

Алёнушка, сестрица моя!Выплынь, выплынь на бережок.Огни горят горючие,Котлы кипят кипучие,Ножи точат булатные,Хотят меня зарезати!

Алёнушка ему в ответ:

Иванушка, братец!Тяжёл камень ко дну тянет,Люта змея сердце высосала!

Умолк Иванушка и отправился восвояси. А на дворе у князя огонь под большим котлом уж догорает, и слуги с ног сбились – потеряли козлёнка. Вдруг видят слуги – козлёнок сам возвращается. Схватили Иванушку, накинули на ногу крепкую петлю и привязали к воротам. Выходит тут князь на крылечко в лисьем тулупчике, сам бледный, что твоя смерть. Подошёл к Иванушке, развязал на его шейке платочек и глядит, глядит на него…

Всему обязательно бывает предел. И злу тоже. Видно, сроки добра пришли. Вдруг чувствует князь, хворь с него, словно непосильная ноша, свалилась. Щёки порозовели, повёл он плечами и осмотрелся: всё вокруг точно впервые видит. Развязал путы на козлёночке, спрашивает:

– Где ж твоя сестрица-то, Иванушка?

Закричал в ответ Иванушка и прочь со двора. Еле поспевает за козлёночком князь. И вот уж омут. Увидел князь Алёнушку и головой в воду. Вынырнул с Алёнушкой в руках, развязал узлы, камень в воду бросил. Обнимает Алёнушку, согревает. Девушка улыбнулась. И не видят князь с Алёнушкой, что за спиною у них мальчик стоит белобрысенький, глядит на них и смеётся.

А с ведьмою вот что содеялось. Вдруг почуяла она, как злые силы оставляют её, истекают из неё, как вода сквозь дырявое корыто. Из последних сил подскочила она и с визгом о землю ударилась. «Дай-ка, – думает, – волчицею в лесах схоронюся». Крутится клубком по траве, бормочет свои заклятья, и вот уж наполовину волчицей стала. А больше сил не осталось. Поползла она со двора, наполовину колдунья, наполовину волк. Увидали это чудище люди, перепугались сначала, а потом кто вилы схватил, кто слегу, кто посильнее – оглоблю…

Алёнушка княгинею стала. Полон терем детишек у них с князем, а после внучат. Иванушка военным человеком жизнь прожил, от басурман землю свою оборонял. Жили они долго и счастливо. Всё бы слава Богу, да осталась в них троих неизбывная печаль после пережитого в молодые годы. Сказать тебе правду, эта печаль не портила, только красила их. Так всегда с добрыми да красивыми. Но ведь известно – большая красота печальна.

Цыган и змей

В одну деревню повадился змей летать. И всех съел. Одного мужика только на закуску оставил. Вот пришёл тут цыган с серьгой в ухе, в одну хату зашёл – никого. В другие зашёл – тоже никого. А в последней мужик на лавке лежит, из-под кожуха босые ноги торчат. Смотрит цыган, в избе не метено, мыши по столу бегают, в лампаде перед иконой паук сидит. Цыган мужику:

– Здорово! Чо народу-то нет?

Повернул мужик голову, отвечает:

– Дык к нам змий повадился. Всех и пожрал.

– Будешь лежмя лежать – и тебя сожрёт.

– А как же.

– А ты бы убёг.

– Да ну-у…

– Вы б с мужиками собрались бы гуртом и змея-то и порешили.

– Да ну-у…

Вдруг змей прилетел, в избу еле втиснулся.

– Ух ты, – пышет жаром змей, – одного оставил, а тута два! Эй, чумазый, знашь, какой я сильнющий?

Смотрит цыган, змей-то не из умных, и говорит ему:

– А я посильней тебя буду.

Змей развеселился:

– Ух ты, посильней! Ладно, пускай. Давай тады мериться.

– Только на двор айда, – говорит цыган, – жарко от тебя.

Вышли на двор. Змей вокруг глазищами позыркал, камень нашёл, цыгану под нос суёт:

– Это што?

– Ну, камень.

– То-то, камень! Теперь гляди, чернявый, – положил змей камень на землю, как лапой топнет.

– Ну и чего? – спрашивает цыган, а самому ох как боязно.

– А тово, что с тобой будет сейчас то же самое. Стало быть, мокрое место останется, – веселится змей и лапу убирает. А там вместо камня пыль.

– Какое ж оно мокрое? – нахально спрашивает цыган. – Вот от тебя точно мокрое будет. Погоди маленько.

Кружит по двору цыган, будто камень подходящий отыскать хочет. А сам уж картофелину приметил, поднял, змею показывает:

– Видал?

– Ну видал, – говорит змей.

– Тогда гляди сюда, – говорит цыган, картофелину кладёт перед змеем и как топнет.

– Ну и чего? – таращится на цыгана змей.

Ногу поднял цыган, а там одна жижа от картофелины.

– Давай дружиться, – суёт змей лапу цыгану.

– Мне што, давай, – соглашается цыган.

– Пошли мужика есть, – тянет змей цыгана за рубаху.

– Да ну его к шуту! Какой в ём вкус, в мужике-то лядащем? Ты бы, слышь, в лесок слетал, какого-нибудь кабанчика изловил. А я тем часом костерок тут налажу.

– Сей момент! – обрадовался змей, снялся и к лесу полетел.

Цыган по селу прошёлся, там сям пошарил, две бадейки хлебного вина приволок. Костёр во дворе развёл, ждёт. Явился змей с матёрым кабаном в лапах.

– Не мал будет? – спрашивает змей.

– Сойдёт, – отвечает цыган, нож из-за голенища достаёт и кабана разделывает. Разделал, опалил, на углях испёк.

– Ну, давай со знакомствием, что ли! – поднимает стаканчик цыган, а змею ведро подаёт.

– Будь здоров, лохматый! – схватил ведро змей и вмиг высосал.

Голову кабанью оторвал, в пасть кинул и давай костями хрустеть.

«Тикать надо», – думает цыган.

Змей приказывает:

– Ещё давай!

– На, – подносит цыган вторую бадью.

Змей выпил, в бадье вылизал и пошёл куролесить. По двору мотается, на всё натыкается.

– Знашь, кучерявый, какой я бядовый? Во, гляди!

Вцепился в ворота змей, натужился, так вместе с забором и выдрал. Бросил ворота, на крышу взлетел, трубу развалил, орёт:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

 Стать лагом – стать бортом к волне или другому судну.

2

 Дрейф – отклонение корабля от намеченного пути под влиянием ветра или течения.

3

Броненосец – мощный корабль, оснащённый артиллерией и торпедами.

4

Лайба – финская лодка для перевозки сена, дров.

5

 Кингстон – клапан в подводной части корабля, служащий для доступа воды внутрь корабля.

6

 Загнёток – углубление в передней стенке печи, куда кладутся спички, или углубление на шестке для сгребаемых углей.

7

 Кресало – железный брусок для высекания огня из кремня.

8

Жамки – маленькие пряники.