Венеция не в Италии

Когда я пришел, мама сидела на диванчике, заливаясь слезами, а на столе перед ней лежало письмо. Мама сказала, что нам не дали разрешения на постройку дома, так как мэрия собирается реквизировать наш участок для строительства нового здания почтамта. Мы вырыли огромную яму на месте сада, купили блоки для фундамента, нам пришлось выкопать великолепную старую вишню, все было готово для того, чтобы возводить стены нашего дома, и вот оказалось, что у нас нет на это права. Это было административное решение. Я спросил маму: неужели мы теперь всю жизнь будем жить в трейлере? Она сказала, что не знает, что ей надо поговорить с папой, пока ей не удалось с ним связаться, но они обязательно что-нибудь придумают. Но если все подтвердится, это будет большой бедой для нас, потому что мы вложили в это строительство все деньги, какие у нас были. И нам действительно придется долгое время жить, как в кемпинге, а ее такая ситуация совсем не радует. В этот момент я понял, что жить в трейлере ей так же противно, как и мне. И даже если она по видимости смирилась с тем, что, как часто повторяет папа, «в переходный период нельзя обойтись без неудобств», такая жизнь с каждым днем все больше походила на поражение. Хотя она мужественно выдерживала неприязненные взгляды соседей, какая-то часть ее души при этом страдала. Нельзя закупориться наглухо от окружающего мира, даже пластиковые контейнеры для продуктов с гарантированной герметичностью сами собой лопаются в холодильнике. Мама потеряла выдержку так быстро, что я совсем растерялся.

Ну и денек выдался, все пошло вкривь и вкось, начиная с непонятного исчезновения Полин. Мама плакала, и утешить ее никак не получалось. У меня каждый раз сердце разрывается, когда я вижу ее слезы, на меня наваливается невыносимая тоска, и в какой-то момент я вдруг чувствую, что и в моих глазах стоят слезы. Я все-таки съел полдник, потому что, перекусив в школьной столовой, чувствовал себя не вполне сытым, и еще потому, что шоколад немного успокаивает. Мама, которая уже успела слопать целую плитку, велела мне садиться за уроки, но, как вы понимаете, у меня было слишком тяжело на сердце, да и голова была недостаточно ясная. Она повысила голос, однако я решил не возражать ей. И для виду сел за стол, но делать уроки не собирался. Я подумал о маме Полин, с которой я не был знаком и которой сейчас тоже должно быть очень грустно, если мои худшие опасения сбылись. Отчего могла умереть Полин? Наверняка это был какой-то тяжелый внезапный недуг, ведь еще в пятницу она была в добром здравии. Аневризма аорты, остановка сердца, наезд тяжелого грузовика? Хотя по большому счету это уже неважно, разве что для тех, кто будет проводить вскрытие и заниматься похоронами: их задача может стать сложнее. А может, я вообще зря волнуюсь? Может, Полин просто забыла про меня, у нее нашлись дела поважнее, а главное, знакомые поинтереснее. Да, это была самая правдоподобная гипотеза.

Вечером мы с мамой смотрели телик, показывали эстрадный концерт, там все притворялись, что им ужасно весело, или, наоборот, грустно, когда они пели грустные песни. Только не очень хотелось им верить. Маме наконец удалось поговорить с папой по телефону, он сказал, что они так просто не сдадутся, что нельзя смиряться с судьбой, и дом все равно будет построен. Маму это немного успокоило. А я пошел спать в дом напротив: я ночую не в трейлере, а в подвале у соседки. Я прихожу туда только спать и мыться. Для всего остального есть трейлер.

Я попытался убедить себя, что завтрашний день наверняка будет хоть сколько-то лучше сегодняшнего. Но мне не всегда удается себя убедить. В этот раз, перед тем, как меня сморил сон, мне стало так грустно, что я опять заплакал. Я обратился бы к какому-нибудь судье с просьбой о смягчении наказания, кажется, так делают, но, боюсь, мне по возрасту еще не положено. Честное слово, столько эмоций сразу – это слишком. Простыню я не намочу, я уже не такой маленький, а вот подушка у меня часто бывает мокрая. Не знаю, лучше ли это, во всяком случае, подушка сохнет быстрее, и запаха нет, так что не приходится назавтра загружать стиральную машину.

Вторник 27 марта

Спал я неважно, как и следовало ожидать. Проснулся от холода: я обычно оставляю форточку приоткрытой, чтобы не было душно, а ночью, должно быть, подморозило. Хотя ведь уже неделя, как наступила весна. Но надо было повторить себе это раз сто, чтобы поверить. После того как я встал, принял душ и оделся, я перешел улицу – вернее, тупик, который упирается в лес, – и залез в трейлер, стоявший у громадной ямы, где должны были построить наш дом. Там меня ждала кружка горячего шоколада. Когда я вошел, мама обняла меня – это было странно, когда я прихожу утром, она обычно ограничивается легким поцелуем. Я удивился и дал себя обнять. Признаюсь вам, мне не было неприятно, когда мой нос оказался между ее нежных грудей. Она явно была не в лучшей форме, если повела себя так. Я заметил темные круги у нее под глазами и понял, что в эту ночь она спала еще хуже меня. Мы не говорили ни о доме, ни о разрешении на строительство, делали все, как в самый обычный день. Но я постоянно думал о Полин, и потому, наверно, не вполне отдавал себе отчет, к каким последствиям приведет эта история с домом.

После шоколада мама подала мне противную теплую кашу, которую она называет «твои мюсли»: зерновые хлопья «био» с молоком, потому что, как ни трудно в это поверить, мы живем в трейлере, но питаемся продуктами «био». То есть здоровыми продуктами. И мне не приходится выбирать еду, потому что – мне часто об этом напоминают – у нас тут не ресторан. Честно говоря, можно было бы и не напоминать, я и так это вижу. В общем, иногда она дает мне с утра мюсли, они абсолютно невкусные, зато насыщают до самого полудня, можно не бояться, что в десять часов вдруг зверски захочется есть, брюхо набито под завязку. А если, на мое счастье, на завтрак у нас тартинки, то всегда из хлеба, который продают в магазинах «Здоровый образ жизни», такие коричневато-серые прямоугольники, точнее, параллелепипеды, с темной, очень плотной мякотью, их, наверно, легче пилить, чем резать: однажды нам пришлось пустить в ход электрический нож, в общем, это не хлеб, а блоки для фундамента.

А теперь – вишенка на торте: раз в год мне положен полуторамесячный курс магнезии. Родители где-то вычитали, что это очень полезно для мозга, а поскольку они уже поняли, что профессионального теннисиста из меня не выйдет, то решили сделать ставку на умственные способности. И в результате я пью большие стаканы воды, в которой растворен порошок с непередаваемым запахом (как бы его получше описать? Ну, скажем так: омерзительный). Каждый раз, когда мама ставит передо мной очередной стакан, очень хочется умереть. Я его выпиваю и, дернув головой, с жуткой гримасой на лице набрасываюсь на то, что осталось от мюсли, или на тартинки, чтобы перебить этот вкус. А мама, улыбаясь, говорит мне: как видно, они все же не такие уж противные, твои мюсли. Она садистка. Она часто повторяет: это пойдет тебе на пользу, но такими вот заявлениями можно здорово навредить. Даже если они приносят мне какую-то пользу, думаю, вреда от них больше. Или наоборот: я не знаю, чего тут больше, а чего меньше, все время думаю об этом, но не могу прийти к окончательному решению. Иногда жизнь бывает слишком сложной.

К счастью, курс магнезии у меня закончился в середине февраля. Когда наступил последний день курса, я почувствовал себя, как парень, который выходит из тюрьмы после тридцати лет заключения. Когда я выпил магнезию, мне тут же дали стакан апельсинового сока «100 % сока без добавок»: остальные соки, сделанные из концентрата, – это чистый сахар. Мама сказала, что в любом случае мы скоро перейдем на киви, потому что на самом деле в апельсиновом соке витамина С совсем не так много, как думали раньше. Сначала было, потом пропало: это можно сказать обо всем, что окружает нас в этом мире.

В нашей семье со здоровьем не шутят, мы принимаем все меры, чтобы оставаться бодрячком, что называется, на пике формы. Я не имею права болеть, мама этого не потерпит. Говорят, есть мамы, которые всячески угождают своим чадам, если у тех поднялась температура, но только не моя: в таких случаях она чувствует что-то похожее на брезгливость. Она воспринимает мое недомогание как свою личную недоработку. Нет, она не становится более жесткой, чем обычно, но и провоцировать ее тоже не стоит. Она ходит с таким видом, словно провалила какое-то важное дело. А поскольку она категорически против антибиотиков, то вместо лечения готовит мне овощные отвары и удваивает дозу магнезии, так что у меня очень быстро пропадает охота соблюдать постельный режим.

Папа вычитал в какой-то книге – он читает уйму книг, но, как правило, максимум до тридцатой или сороковой страницы, потому что дальше, как он утверждает, только все повторяется; не знаю, откуда он это взял, наверно, есть такая теория, но, во всяком случае, ему вполне достаточно: он может поддержать разговор на самые разные темы, рассуждая о книгах, которых на самом деле не читал, а лишь выхватывал из них кое-какую информацию… В общем, когда дело касается духовной пищи, он только поклевывает крошки, точно воробей. Зато когда подают обед, лопает так, что за ушами трещит. Но я не об этом. Папа вычитал в какой-то книге по психологии, что современное слово «болезнь» происходит от старинного «болесть», а то, в свою очередь, – от словосочетания «боль есть». И это не одна из тех дурацких шуточек, на которые он мастер и над которыми, должен признаться, я иногда смеюсь. Нет, тут смысл в том, что человек хочет сказать о терзающей его боли, но не может – или не знает, как это выразить. В нашей семье общаются без передыху, болтают без умолку: вот он, пик формы, и хлорид магния не нужен. Но этим утром, должен вам сказать, нам не очень хотелось разговаривать. Я доел завтрак до конца, мама терпеть не может остатков, а главное, мне не хотелось распространяться о том, что тревожило нас обоих.

Я взял велик и поехал через лес. Небо было грязновато-белое, между деревьями, в метре над землей, плавал легкий туман: при приближении он рассеивался. Некоторые вещи часто бывают видны только на расстоянии. Я энергично крутил педали, времени до начала уроков оставалось не очень много. Холодный воздух покалывал щеки, голова мерзла. Весь тупик, до леса, пока мама может меня увидеть, я обычно проезжаю в вязаной шапке, а в лесу ее снимаю. В этой шапке у всех дурацкий вид. Ну, не то чтобы у всех, я видел очень симпатичных девчонок, которые натягивали ее до бровей, и это привлекало внимание к их красивым глазам, но мне она совсем не идет.

Я доехал до велосипедного гаража, это огромное крытое помещение, где ученики лицея оставляют велики, скутеры и мопеды. Поставил велик на обычное место и стал прицеплять к нему противоугонное устройство. Когда я снова поднял голову, передо мной стояла Полин: она ставила подпорку под новенький красный скутер и с мягкой улыбкой сказала мне: «Привет». Значит, она не умерла. Я тоже сказал: «Привет», но не знал, что говорить дальше, и в разговоре возникла пауза; наверно, я еще не совсем проснулся или был слишком удивлен, но она приняла это за выражение недовольства.

– Извини за вчерашнее, мамина машина сломалась, и я не смогла приехать в лицей. Зато вечером родители купили мне скутер. Классный, правда? – Я кивнул. – Мне жутко надоело каждый день приезжать сюда с мамой, для нее это хоть какая-то активность, ей очень скучно, а меня это уже достало, ведь это немножко стыдно, правда?

– Смотря какая машина, – ответил я.

– Нет, смотря какая мама, – возразила она. – Ты, наверно, решил, что я не плачу по своим долгам? – И вытащила из сумки кассету с фильмом Луиджи Коменчини «Непонятый». – Знаешь этот фильм?

– Нет, я его не видел.

– Он замечательный, я увидела его на полке – и сразу вспомнила о тебе.

Я не знал, что ответить.

– По-твоему, я похож на непонятого? – Я не продумал ответ, и он прозвучал достаточно сухо.

– Не знаю, я не говорю, что это ты, только я увидела кассету – и подумала о тебе.

– Так или иначе, спасибо. – Я достал свою кассету и протянул ей. Она улыбнулась.

– А по-твоему, при взгляде на меня кажется, что жизнь прекрасна?

И она рассмеялась. Мне так хотелось сказать: «Да, жизнь прекраснее, чем когда-либо, Полин, жизнь прекрасна уже потому, что в ней есть ты», но это было бы слишком, такой энтузиазм навел бы ее на мысль, что я к ней клеюсь. В любом случае у нее возникло бы подозрение. Или даже уверенность. Лучше было продвигаться вперед постепенно, как в покере, не рисковать всем слишком быстро. И я ответил, что случайно выудил эту кассету из стопки моих любимых фильмов. Она обещала вскоре посмотреть ее и рассказать о своих впечатлениях.

Мы прошли от велосипедного гаража до двора лицея, впервые мы с ней шли вдвоем, пусть и на совсем крошечное расстояние; может, между двумя галактиками расстояние и больше, но мне показалось, что мы вместе проделали долгое путешествие. Когда мы проходили мимо того места, где должны были встретиться вчера, она спросила, долго ли я ее ждал и стал ли волноваться. Я представил все в смягченном виде, – нельзя же было ей сказать, что я подумал, будто она умерла от аневризмы аорты или попала под тяжелый грузовик: сейчас это показалось бы смешным. День явно начинался лучше, чем вчерашний. И тут произошло нечто невообразимое. Перед тем как попрощаться, она вдруг остановилась и улыбнулась мне:

– Слушай, а ты не хочешь посмотреть его вместе со мной? Завтра, после обеда? Или тебе будет скучно пересматривать его еще раз?

– Нет, мне не будет скучно, – ответил я, – обожаю этот фильм. Только где мы будем его смотреть?

– Ну как где: у меня дома. В среду после обеда я часто смотрю фильмы. У тебя запланировано что-то другое?

– Ммм… Постараюсь выкроить время, – ответил я с видом крайне занятого взрослого.

– Да? А что ты собираешься делать?

Вау, она что же, хочет меня подловить?!

– Извини, но я любопытная…

– Обожаю любопытных, – бросил я, не подумав о последствиях.

Ты слишком раскрываешься, Эмиль, сказал я себе, ты весь как на ладони, и еще пожалеешь об этом.

– Вообще-то я собирался поиграть в теннис, – выдавил я из себя наконец. И понял, что маленькая загадка, которую мне удалось создать, намекнув на мою будто бы занятость в среду после обеда, теперь сдулась самым жалким образом. В то же мгновение по ее лицу пронеслась тень разочарования. Я подумал о поезде, который на полной скорости проносится мимо коровы, и я уже не знал, кто я – корова или поезд.

– Тогда до завтра, улица Карно, 27, в четыре часа – тебе удобно?

– Да, – сдержанно кивнул я.

И она пошла к главному зданию лицея, как будто ничего не случилось, а ведь она только что пригласила меня в гости. Если бы она предложила мне жениться на ней, я и то не был бы так удивлен.

Ко мне подошел Жереми; он увидел меня с ней и решил подождать в сторонке, чтобы не мешать. Он настоящий друг.

– Ну как, дело в шляпе?

– Не думаю. Она классная, у нас общие вкусы, но я понятия не имею, что из этого выйдет, – попытался я убедить самого себя.

– Если ты можешь ее уделать, ты ее уделаешь, верно?

– Может быть. Но пока я ничего предпринимать не буду.

– Боишься сесть в лужу? – спросил Жереми, улыбаясь во весь рот. – Но с тобой такого не бывает! Да и что за важность, одной больше, одной меньше…

– Ты ошибаешься…

– Ну да, конечно, по сравнению со мной ты новичок! – хихикнул Жереми. Но это была неправда. Жереми парень очень сдержанный, а возможно, еще и закомплексованный. Он никогда не появляется с девушкой, даже не пытается с кем-то познакомиться, я уверен, что он еще ни разу ни с одной не целовался.

А вот я целовался, но это было в летнем лагере, там это легче, там сама атмосфера сближает, девчонка была не та, что мне нравилась, всего их там было три; две, на мой взгляд, просто потрясающие, но третья захотела этого сама, она улыбнулась мне, у нее расширились зрачки, и все такое. Я должен был соответствовать. Это происходило в июле прошлого года, в летнем лагере в Камарге, мы там катались верхом, играли в теннис, но главным образом тусили. И на одной из тусовок она потянула меня за собой, в парк, а там прислонилась к дереву и стала смотреть на меня, а вокруг уже темнело. Я обнял ее, и мы поцеловались. Мы старательно прижимали язык к языку и крутили ими по часовой стрелке, так долго, как только могли. Ее звали Стефани, у нее были веснушки, и ей было тринадцать, а мне ненамного больше. Я был доволен, что поцеловал ее рот в рот – так говорят об искусственном дыхании, которое спасает жизни. И в то же время, помню, я чувствовал себя как-то странно: там, у старого дуба, сердце у меня не забилось чаще, а ладони не стали влажными. Потому что хотя она была вообще славная и далеко не самая некрасивая из всех, но она была не той, что мне нравилась на самом деле. А это, конечно, не идеальный вариант для первого поцелуя. И я сказал себе: главное, чтобы история моей жизни не свелась к этому вечеру.

Среда 28 марта

Не буду описывать сегодняшнее утро, это совсем не интересно. Я напряженно думал, как одеться, это было просто ужасно, особенно если учесть тот факт, что гардероб у меня поменьше, чем у императрицы Сисси: возможные сочетания можно пересчитать по пальцам одной руки, и ни одно не подходит. Потом я нашел на плане города дом 27 по улице Карно. Это было недалеко, я мог спокойно доехать туда на велике. К 15:30 я уже добрался до нужного района и стал кружить по улицам в поисках дома. Это квартал, состоящий из одних только красивых домов, как будто они собрались тут по собственной воле и объединились в клуб, в некое содружество красивых старых домов из кирпича или массивных каменных блоков, с плющом на стенах и старинными ставнями на окнах, ухоженными садиками и высокими тенистыми деревьями. Именно таким был дом 27 по улице Карно. Он стоял на углу, в этом месте улица неожиданно делала крутой поворот, и за темно-зелеными воротами мне открылось великолепное здание, в котором было по крайней мере три этажа, а по сторонам росли две сосны и платан. Поскольку я приехал немного раньше времени, то решил объехать квартал еще раз, но не торопясь, чтобы не явиться взмокшим от пота.

Я позвонил в дверь ровно в 16:00, поскольку точность – вежливость королей, как говорят у нас (можно подумать, кто-то знаком с деталями королевской жизни). Где-то через сорок–сорок пять секунд ворота открылись, и я вошел. На крыльце появилась женщина, улыбнулась и сделала знак подойти ближе. Она была так же хороша, как Полин, брюнетка с матовой кожей, только лет на двадцать пять старше. Красота иногда захватывает вас врасплох. Очень элегантная, в простом, но удивительно эффектном зеленом платье с открытыми плечами и глубоким декольте, она чем-то напоминала Клаудию Кардинале в фильме «Однажды на Диком Западе» (я забыл сказать, что это мой любимый фильм), только в более утонченном варианте. Когда я поднялся по ступенькам, она протянула мне руку, легкую, нежную руку с тонким запястьем – короче, я был покорён. Зубы у нее были ослепительно-белые, словно она чистила их целыми днями с утра до вечера. А глаза карие, чуть более светлого оттенка, чем у Полин, но взгляд такой же проницательный, один из тех взглядов, которые, скрестившись с вашим, задерживаются, не извиняясь и не смущаясь, но и ничего не ожидая, один из тех взглядов, которые нацелены только на вас. Кроме дочери, тут еще и мать, подумал я, плохо мое дело. Но чем ближе я к ней подходил, тем больше отдавал себе отчет в том, что она слишком стара для меня: при улыбке в уголках глаз и в углах рта появлялись мелкие морщинки. Когда она заговорила, я заметил, что она чем-то расстроена, хотя до сих пор успешно это скрывала.

– Ты, наверно, Эмиль? Входи, мы тебя ждем. – Я пошел за ней. – Можешь снять обувь?

– Конечно, мадам.

Она открыла дверь и впустила меня. Внутри было так же красиво, как снаружи, только еще чище. Паркет в гостиной блестел, как на рекламе паркета, хотя большую часть пола закрывал огромный ковер, на котором стоял бильярдный стол без луз, я впервые видел такой, всего с тремя шарами, двумя красными и одним белым, или наоборот, я уже не помню, а позади стола, в углу – диваны с бежевой обивкой.

– Пойду скажу Полин, что ты здесь, подожди меня на кухне, – сказала она и исчезла на лестнице.

Я стал разуваться. И остолбенел от ужаса: в одном носке была дыра. А ведь утром я два часа рылся в шкафу в поисках двух носков одного цвета и мало-мальски приличного вида: наверно, беда случилась во время пути, и теперь ноготь большого пальца на левой ноге открылся во всей красе. Дырявый носок в этом дворце – дело совершенно невозможное, тем более что я стремился максимально слиться с окружающей средой. Если бы даже я описался, мне и то не было бы так стыдно. Что же делать? У меня в голове теснились самые разные гипотезы. Уйти внезапно, ничего не сказав? Нет, слишком грубо. Зажать носок между двумя пальцами, чтобы дыру не было видно, и держать его так все время? Миссия невыполнима.

Я вдруг ощутил огромную усталость, начал потеть, почувствовал себя беспомощным, жалким, хотелось вырыть яму и похорониться в ней заживо. Не надо было сюда приходить, подумал я, такие дома и такие знакомства – не для тебя. Кем ты себя вообразил? На что надеялся? Тебе такого и во сне не видать, дорогой Эмиль. Ты всегда будешь черной овцой, это твоя судьба. Примерно такими были мысли, одолевшие меня в этот момент. Я тонул, дырка в носке, словно пушечное ядро, неумолимо тащила меня ко дну, со всеми сопутствующими радостями: удушьем, отчаянием и впечатанной в каждую клетку моего тела уверенностью, что я был и останусь полным ничтожеством.

И вдруг в меня словно вселилась какая-то сила, и я сказал себе: надо найти решение, оно обязательно должно быть, как в математических уравнениях, и, возможно, оно где-то близко. Не зря папа говорит: мы Шамодо (это наша фамилия), а Шамодо не сдаются в трудную минуту, не признают себя побежденными, пока их не отправят в нокаут. Вначале он говорил это перед теннисными матчами, чтобы подбодрить меня, но ведь этот совет может помочь в любых обстоятельствах. Никогда еще я так явственно не ощущал себя на дне ямы, но во имя нашего рода, во имя моих предков, даже если они, скорее всего, были кучкой неудачников, я решил бороться до конца.

Минуту спустя я вошел в кухню.

– Ты босиком? – удивилась красивая мама Полин. – Но ты же простудишься!

– Нет, у меня ноги никогда не мерзнут, даже наоборот, – заявил я (как вы понимаете, я успел заготовить несколько фраз по этому поводу). – Мне так удобнее, и если это вам не мешает…

«Если она еще и обратит внимание на мои обесцвеченные волосы, я покончу с собой», – дал я себе клятву в то же мгновение.

– Ты жил в Африке? – спросила она.

– Что, простите?

– Африканцы часто ходят босиком. В Сенегале на Рождество это очень приятно, – продолжала она.

Я не совсем понял, что она хотела сказать. Заметив это по моей физиономии, она посчитала нужным пуститься в объяснения:

– Ты наверняка видел репортажи из Африки. Ты не заметил, что они там ходят босиком?

– Ах да, заметил, конечно, извините, – соврал я. И мысленно сделал вывод: наверно, у них часто оказываются носки с дырой.

Я сообщил, что моя мать родом из департамента Приморская Шаранта, а отец – из Орана, но это Северная Африка, Африка белых, так что это не считается. Она улыбнулась и сказала, что я остроумный, а остроумие – одна из самых прелестных вещей на свете. «Спасибо», – вот и все, что я сумел выдавить из себя в ответ. Остроумия у меня оставалось уже немного.

Я не ожидал услышать от нее нечто до такой степени приятное, однако был не уверен, что она на самом деле так думает. Эта женщина все отодвигала от себя, как будто не была абсолютно уверена, что ее место – в этом уголке земли, в этой жизни, в этой эпохе, а ведь у нее был точеный профиль, в ее прическе, одежде, в каждом ее движении чувствовалась утонченность, но мне казалось, что она не здесь, а неведомо где. Вы вроде бы нашли нужного вам человека, физически он здесь, но на самом деле перед вами никого нет. Она напомнила мне героинь романов, которые месье Мерле заставляет нас читать, мадам Бовари, мадам де Реналь; эти женщины переходят улицу, покупают в галантерейной лавке пару лент и три пуговицы, но при этом не перестают мечтать о какой-то другой судьбе.

Я еще не описал вам кухню, похожую на демонстрационную модель в магазине мебели: все новое-новое, и нигде ни одной случайной крошки. Она достала из духовки кекс, от него вкусно пахло. Внутри духовка выглядела так, словно до сегодняшнего дня ею ни разу не пользовались. Есть люди, которые ухитряются постоянно держать все в чистоте – непонятно, как они это делают. Я сказал себе, что никогда в жизни не смогу привести Полин в наш трейлер, и даже в наш дом, если однажды все же удастся его построить.

– Как, ты босиком?! – Полин, зайдя на кухню, тоже первым делом обратила внимание на мои ноги. Иначе говоря, если бы на мне был дырявый носок, я умер бы на месте. Я повторил ей ту же чушь, которую только что наплел ее маме, но, когда ложь произносят во второй раз, она почему-то звучит менее правдиво. Но Полин было на это плевать, у нее было только одно желание – как можно быстрее уйти из кухни. Она взяла чай, который только что приготовила ее мама, взяла кекс, поставила все на поднос, бросила через плечо «спасибо, мама» – в ее голосе не прозвучало ни малейшей благодарности, разве что дружелюбие – и сделала мне знак следовать за ней.