На трапеции

Ида Шери

На трапеции

«Мама, там папа фокусы показывает, дышит огнем, как Змей Горыныч», – черноглазый мальчонка увлекал за собой утомлённую молодую женщину.

Она редко повышала голос, не повысила и в этот раз:

–Такие вещи нельзя вытворять дома, какие глупости тебе приходят в голову, – обратилась к мужу, как оказалось, неслышно вошедшему на кухню. Он стоял в верхней одежде и тушил факел.

– Мамочка, ведь здорово, папа-факир, нисколечко не страшно!

–Прости, прости, этого я нахватался у Зимина.

–Мы ещё не видели Зимина, но кажется, он уже месяц живет с нами. Ты многому научился, верно?

Муж конфузился и не выносил того, как нежное лицо выражало упрек мимолётному озорству: не плачущие, влажные глаза, строгая складка на матовом лбу. И сияние вокруг тела. Никак не избавиться от этого видения.

Григорий сплюнул в раковину что-то гадкое и подался вперёд, поднял жену, восторженно обмершего сына на руки.

После тихого ужина он отпросился на встречу с другом. Сын готовился ко сну, мысленно описывая свои впечатления школьным товарищам.

Григорий выставился по пояс в растворенное окно на девятом этаже, не чуя легкого морозца. Пожевал мякоть алоэ. Вдалеке высился, оттесняя и рассеивая тяжёлые ночные волны, не принадлежащий этой местности маяк.

Радио почти молчало, и те же были паузы, но такие милосердные и торжественные, как перед неизбежным и святым сражением.

– Он уезжает скоро, проводить не смогу, ведь наш поход в цирк отложить никак нельзя, полувопросительно сообщил Григорий. –Я знаю, это не похоже на меня: компании…я семейный человек, и вечер без тебя – какая-то странность, я чувствую наступающий сумбур.

– Я тоже чувствую. Очень хочу, чтобы он уехал. Поскорее, этот Зимин. Я даже не могу добавить «твой»–он чужой и постылый уже. Ты удивил меня: так сходишься с человеком, едва знакомым.

В прихожей звенел китайскими колокольчиками привычный, чарующий, зеленовато-белый свет.

Григорий взял прохладные её ладони и поднёс к лицу, передавая своё тепло, но они оставались такими же прохладными и не гладкими. Голубенькое домашнее платье было очень к лицу жене, но в этот раз казалось кричащим на общем фоне.

– Я, я не буду тебе лгать: задержусь, приду далеко за полночь, так надо, но ты не жди меня, не жди.

Они всегда ласково и долго прощались. Незабываемость касаний заключалась в том, что верхняя пуговица его пальто всегда отпечатывалась на упругой девичьей щеке, а золотое, тициановское облачко волос само поднималось, электризуясь, до каштановых кудрей мужа, и это слияние образовывало венец.

Мальчик уже спал, тихонько смеясь во сне.

Зимин, неподвижный, с укромной малиновой улыбкой на одутловатом, неспокойном лице, глазами неунывающего картёжника смотрел на нового приятеля, редко стряхивая сырой пепел в черный миниатюрный цилиндр. Закрытый дорогой одеждой, Зимин держался представительным дельцом, а сейчас, когда полы его пиджака распахнулись, сорочка виднелась мятая, а тело под ней–белое, мясистое, представлялся бродячим французским циркачом.