Моцарт в Праге. Перевод Лидии Гончаровой

Моцарт завертел головой:

«Никакой. Я прибыл, прежде всего, послушать «Фигаро» и познакомиться в целом с музыкальной жизнью Праги. Так что я полностью к вашим услугам, и надеюсь, что мы вместе помузицируем, это само собой разумеется. Для меня будет большой честью пообщаться с такими прославленными мастерами.

Я надеюсь узнать новые музыкальные шедевры Праги, о них столько наслышан, сюда мечтают приехать многие великие мастера. Слышал, здесь такая строгая критика, кто через неё прошёл, тот, можно считать, выдержал экзамен под огнём».

Гвардасони к концу Моцартовой речи откашлялся и тихонько проверил свой бархатный голос звуками «пим-пим-йо», затем заговорил, как запел:

«Маэстро! Имею честь пригласить вас в театр графа Ностица на Каролинской площади, где мы будем играть „Фигаро“ в вашу честь. Эта честь относится, разумеется, и к вашему соратнику аббату Да Понте, которого мы будем рады принимать вместе с вами в нашем театре. Мы сделаем всё, чтобы такие дорогие гости были довольны».

Гвардасони закончил, а Бондини продолжал:

«Пожалуйста, маэстро, не забудьте в вашем расписании про нас. Может быть, мы могли бы в нашем театре изменить порядок музыкальных вечеров, так, чтобы в репертуаре были ваши новые произведения, и может быть, мы могли бы надеяться, что вы милостиво согласитесь для нашей публики, которая вас так любит, в чём вы сами убедились за сегодняшний день, сыграть концерт на клавире».

Все смотрят на Моцарта. Он побледнел, голос его дрожит:

«Я не могу дождаться этого девятнадцатого января. Буду очень рад представить вам свои произведения. Я привёз новую симфонию, которую написал в честь Праги. Это будет премьера, и если позволите, господа,» – Моцарт посмотрел на капельников Стробаха и Кухаржа, – «я сам бы хотел эту симфонию продирижировать. Конечно, я сыграю также и на клавире».

Все присутствующие заговорили воодушевлённо, как говорится, в один голос:

«Браво, маэстро, это будет необыкновенно, прекрасно», – и немедленно разлетелось по всему дворцу, и через минуту все в доме знали, что Моцарт через несколько дней будет дирижировать свою новую симфонию, а также сыграет для Пражан на клавире.

Да Понте несколько нахмурился, так как внимание от него совсем ушло к Моцарту, который сейчас был всеобщим любимцем. Чаши с красным и белым вином звенели, напитки шипели и пенились, глаза сверкали в честь автора «Фигаро».

Было далеко за полночь, когда Моцарт распрощался с бароном Бретфельдом и со всеми прочими гостями. Имена их в большинстве он забыл, но их лица сохранил в душе под общим именем «Пражане». Сели в сани, рядом граф Пахта, напротив Канал и Кухарж. Кучер зацокал, и кони проворно выскочили из тёмного проезда, слабо освещённого тлеющим пламенем большого чугунного фонаря.

Вылетели на Остругову улицу, где не было ни души. Дома спали в белом одеянии. Даже весёлый звон колокольчика их не пробудил. Моцарт наслаждался этой сказочной красотой и чувствовал себя как в детстве, когда он, въезжая в чужестранный город, был полон ожидания и очарования его красотой. Граф Пахта дотронулся до Моцартова колена:

«Маэстро, не хотели бы вы также посетить и мой дом, я бы мог познакомить вас с моей капеллой. Вы сегодня видели, как Пражане любят танцевать под вашу музыку. Можете себе представить, как бы им танцевалось, если бы вы для моей капеллы написали новые танцы?»

Моцарт оживился и радостно воскликнул:

«Непременно напишу, и быстро! Посмотрю на вашу капеллу, обдумаю кое-что и сразу для вас это сделаю, пан граф, считайте, что уже всё готово».

Последний поворот на Тунову улицу, и кучер остановил разгорячённых коней. Вот и дворец Туна «У железных дверей». Здесь Моцарт попрощался с друзьями.

Старший привратник проводил его к парадной лестнице, где уже поджидал слуга, флейтист Мартин. Поднялись наверх. При входе в комнату Моцарта охватило тёплое дыхание пылающего камина, который не давал остыть ужину в серебряной кастрюльке, на столе ожидающему господина.

Заглянул в комнату Констанции, увидел жену, отдыхавшую под мягким пологом, ротик приоткрыт, рука под щёчкой. Её чёрные волосы разметались по белоснежной подушке, как грива вороного коня, уносящегося вдаль. Моцарт отпустил Мартина и остался один.

Усталость охватила его так сильно, что он двигался, как во сне. Но сдался не сразу, стал продвигаться с небес на землю, сделав несколько поклонов, затем покружил менуэтовым шагом, а уж потом свалился в перины, как сонный младенец, и тут же блаженно уснул. Всё прошло сегодня под знаменем пражского «Фигаро».

Тихо стало в комнате, только огонёк в камине ещё немного пошевелился и тоже угас.

«Бондинин гласУтешит насИ в тягостной печали,И в горе, и в отчаянии.Пробудит нас,Погубит насКрасой и ласковым звучанием».

ГЛАВА 4. КЛАВИРНЫЙ ДЕНЬ

В ДОМЕ «У ЖЕЛЕЗНЫХ ДВЕРЕЙ»

– 1 —

Моцарт проснулся. Не знает, где он, который час, только чувствует ещё сладкую сонливость. Через шторы на окнах виднеется заснеженный город. Боже, да я ведь в Праге! Вскочил, как парнишка, бросился к окну и ахнул от этой белой красоты. Яркий солнечный день, сотня башен поднимается к серо-голубому небу, величественная тишина.

Скрипнула дверь. Моцарт обернулся, увидел флейтиста Мартина, несущего на подносе завтрак. Бросился к дверям комнаты Констанции, но Мартин остановил его:

«Милостивая пани просила передать вам привет, она давно уже ушла с паном Хофером посмотреть город. Обещала вернуться к обеду».

Моцарт сел завтракать с аппетитом. Его внимание привлекла газета, лежавшая на другом серебряном подносе. Красным цветом обведена заметка «PRAGER OBERPOSTAMTZEITUNG»:

«Вчера, 11 января, сюда приехал наш великий и любимый музыкант пан Моцарт из Вены. Без сомнения, пан Бондини воспользуется случаем и проведёт в честь этого славного господина «Свадьбу Фигаро», любимое нами произведение этого музыкального гения, а наш замечательный оркестр сумеет продемонстрировать своё мастерство.

Разумеется, жители Праги, имеющие вкус к искусству, все прибудут в театр, несмотря на то, что это произведение слышали не раз. Хотелось бы также получить удовольствие от игры самого пана Моцарта».

Моцарт радостно посмотрел на Мартина, а тот пояснил:

«Это послала вам милостивая пани графиня».

Моцарт был восхищён такой оперативностью журналистов: вчера приехал, а сегодня уже в газетах чёрным по белому. А пожелание услышать его игру идёт, безусловно, от всего сердца.

Моцарт рассеянно заканчивал завтрак, он стал обдумывать, как дать почувствовать пражанам свою к ним симпатию, особенно после того прекрасного приёма, что оказали ему в первый же день.

Мартин растворил настежь двери, ведущие из спальни в салон. Моцарт, увидев клавир, вскочил, не допив кофе. В один прыжок был уже возле него и сразу погрузился в клавиши с такой страстью, как если бы мальчишка бросился в воду и стал бороться с волнами, плыть против течения. Клавир распевал, а Мартин сиял от удовольствия. Весь салон с его картинами и фарфоровыми статуэтками будто ожил. Всё вокруг засветилось и заулыбалось.

Тонкие пальцы Моцарта летали над клавишами, а из клавира понеслись чарующие мелодии – истинная музыкальная радость. Моцарт заметил огонь в глазах лакея, и ему этого было достаточно, чтобы играть с вдохновением, подходящим для большого концертного зала. Когда он закончил, повернулся к Мартину и по-дружески сказал:

«Сегодня я играл только для вас, это за то, что вы вчера после обеда меня так мило удивляли».

Мартин с уважением поклонился. В комнате еще не отзвучали радостные звуки клавира, когда чисто и ясно долетел сюда с высоты глубокий звук часов. Моцарт вздрогнул и воскликнул:

«Да это чистое до!» – и быстро начал играть в тональности До мажор с каждым ударом новые гармонии. Они переливались серебром и золотом вместе со звонами и звоночками часов, а Моцарт при этом еще и считал удары: «один, два, три, четыре, пять, шесть…» После десятого его лицо стало выражать удивление, а глаза пришли в ужас: «…одиннадцать, двенадцать!»

Обе руки Моцарта перебрали уже все звоны и звоночки сказочного клавира, который вёл такую доверительную полуденную беседу с часами святого Витта, а сверху к нему летели великолепные, захватывающие сердце, глубокие тоны обеденных колоколов с катедралей, им отвечали остальные башни белого города, до сих пор молчавшего, таинственного, словно немого.

Моцарт притих, он был растроган. Подошёл к окну, отворил его. Свежий морозный воздух ворвался внутрь, наполнил салон новыми звуками. Холодно, закрыл, после чего прошептал восхищённо:

«Музыка века!»

И смотрел, и смотрел на эту бесконечную красоту, проникающую в сердце столетними колоколами, говорящую от имени минувших поколений, которые этот город с любовью строили. Когда звоны прекратились, Моцарт спросил у Мартина:

«Как называется тот костел, напротив, с огромным зелёным куполом?»

И Мартин стал показывать и объяснять:

«Вот это Святой Микулаш, а там прямо напротив нас Святой Томаш, за ним Святой Кайетан. А там, видите, Каменный мост, по которому вы сюда приехали, за ним две башни и еще башня Старомнестской ратуши, а недалеко и театр, где играют вашего «Фигаро».

– 2 —

Растворились двери, слышны весёлые голоса. Это вошли Констанция и Хофер. В руках полно сумок, и сразу к Моцарту:

«Вижу, вижу! Что бы вам так не жить, господин мой. Как чудесно – спать до полудня и ни о чём не заботиться».

Моцарт надулся:

«Пани Шабла Пумфа так об этом говорит, будто сама так никогда не делала, хотя мой жизненный опыт говорит другое. В Вене, например, она могла проспать и полдня, и целый день, что может подтвердить присутствующий здесь глубокоуважаемый господин Розка Пумпа».

Хофер подтвердил, так весёлое трио и вышло к обеду, время которого как раз подошло.

И после обеда снова концерт, а после концерта – сладкое безделье. Моцарт не знал, что с ним делать. Давно с ним такого не бывало. В Вене он был занят с утра до ночи, с одной работы на другую, почти без отдыха. Ученики, ученицы, и при том один жил здесь, а тот десятью километрами дальше, и так бегал постоянно, как гончий пёс.

Констанция напомнила Моцарту, что перед отъездом он обещал написать из Праги четыре письма. Сейчас как раз подходящая минута, пусть он займётся этим делом. Моцарту не хочется, но ведь он дал слово… Начал писать, прежде всего, Констанциевой матери, своей тёще пани Вебер. Дописать письмо терпения не хватило. Отложил перо и заявил:

«Я написал половину, с меня хватит, остальное допишете вы, а я вам за это что-нибудь поиграю».

И тут же оказался за клавиром, от которого полетели новые мелодии, и это была его настоящая жизнь, прирождённого петь и петь. Констанция с Хофером дописали, письмо было положено на клавир с категоричным заявлением:

«Пункититити, неси немедленно на почту, не то лишишься головы, а это будет очень некстати, так как от неё ещё можно ожидать много хорошего».

Таким образом, это дело досталось Моцарту. Детские шутки, в которых он был то маэстро, то изобретательным учителем, теперь сделали своё дело. Пришлось перестать музицировать, взял письмо, прижал его к своему сердцу и театрально-патетически произнёс:

«Ваша царская милость, сию минуту отнесу письмо, куда следует и, Бог даст, немедленно вернусь».

Низко поклонился, элегантной кружащейся походкой вышел с запечатанным письмом из дверей и по лестнице засеменил вниз к привратнику. Навстречу ему послышались звуки ученической скрипки. Улыбнулся, вспомнил слово «пилить». Играет довольно чисто, кто-то отбивает такт.

Моцарт вошёл в комнату и увидел привратника с половником в руке, стучащего по пульту. Возле него стоял прелестный мальчуган со скрипочкой у подбородка и «пилил» гамму До мажор, стараясь совпасть с половником родителя.

Моцарт притаился и послушал. Вспомнил себя в Зальцбурге, в своём доме, где отец Леопольд учил какого-то парнишку играть на скрипке и точно так же отбивал ему такт. Привратник в пылу работы не сразу заметил вошедшего, но во время паузы обрадовался, увидев Моцарта:

«Какая честь, маэстро», – малыш даже вздрогнул и опустил скрипочку. Моцарт погладил его по голове:

«Нравится учиться?»

Мальчик молчит, отец отвечает за него:

«Нравится, не нравится – должен. Музыка необходима в жизни как дыхание. Какой это был бы Чех, если он не музыкант. С музыкой любая жизнь всегда прекраснее, чем без музыки».

Моцарт:

«Святая правда. Мой отец говорил то же самое. Ты запомни это, малыш. А главная вещь – держи точный ритм».

Отец перебил:

«Ведь всё время твержу, пытаюсь вбить ему в голову, чтобы отбивал себе такт ногой».

Моцарт взял скрипочку из рук малыша, проверил строй, сыграл несколько нот. В эту минуту помещение преобразилось. Жена привратника в блаженстве замерла, мальчишка открыл рот, глаза его засветились. Когда Моцарт подал ему скрипочку – смутился, а отец с половником в руке настойчиво шептал ему в ухо:

«Запомни, это сам господин Моцарт держал в руках твою скрипку. Если не будешь играть каждый день чисто и ритмично, так… не буду любить тебя».

Если бы не половник в его руке, так вполне смотрелся бы он как простой солдат перед неожиданно представшим перед ним генералом. Полон почтения и священного трепета перед обожаемым повелителем.

«Не беспокойтесь, письмо немедленно будет доставлено на почту. Я сам его отнесу, маэстро».

И уже надевает плащ, нахлобучивает на голову шляпу, отдаёт привратницкие поручения своей жене, смущённой, улыбающейся и приседающей. Моцарт обратил внимание на освещённый в углу кухни вертеп. Подошёл к нему, с умилением разглядывал простенькие фигурки, изображающие рождение Христа. Обернулся к мальчику:

«Знаешь какие-нибудь Рождественские песенки?»

Малыш покраснел ещё сильнее и не мог вымолвить ни слова. Мать ответила за него:

«Знает, с утра до вечера поёт нам Рождественские колядки. Спой господину Моцарту какую-нибудь».

После многочисленных пререканий, подмигиваний, угроз кулаком из-за юбки малыш, наконец, трогательным голоском запел:

«Что случилось в городе Вифлееме…»

Он пел чистенько, и его голосок пробивался через кухонный полумрак, как родник в лесу. Моцарт положил ему в руку монету и ещё раз погладил малыша по головке:

«Играй красиво и слушай себя, и особенно будь внимательным к ритму, отбивай такт ногой, и я так делал».

– 3 —

Моцарт вышел с Констанцией и Хофером из комнаты на террасу. Понемногу начало темнеть. Внизу, в Праге, в окнах уже горели огоньки, и дым стелился по белым крышам, похожий на сказочных мудрых змеев, постепенно укрывая их сумраком. Часы Святого Витта пробили четырежды. Ещё больше часа до вечера. Моцарт нагнулся, в два счёта слепил снежок, швырнул его в спину Констанции и пустился в бегство.

Вечер был великолепный. Разговор о театре перемежался знаменитыми блюдами и вином. Это Моцарт завёл речь о пражских театрах. Хотел больше разузнать о них, прежде чем появиться там самому. Старый граф, чешский Тун, отлично информировал гостя. Сам он был театральным меценатом, в давние времена открыл в своём дворце на Пятикостёльной площади театр, через который прошло множество театральных трупп.

Ни один директор не прогорел, потому что граф разбирался в искусстве и на многое закрывал не только один, но частенько и оба глаза, особенно когда вставал вопрос об оплате, и директор вздыхал, что много расходов, жалований, много больничных листов он вынужден давать…

Моцарт был полон жадного внимания, он много слышал о музыкальности Праги и теперь сможет убедиться собственными глазами и ушами, правда ли то, что говорят, что музыка и Прага слились воедино.

Старый граф Тун рассказывал Моцарту о первых операх в Праге. Это была итальянская опера, иначе не могло быть, ведь она завладела всеми европейскими дворами. Тун говорил о замечательном представлении оперы «Constanza e Fortezza», которую давали во время коронации императора Карла YI в качестве чешского короля на пражском Граде. Это было в 1723 году. Тун был ещё мальчишкой, но те сильные впечатления глубоко проникли в его душу. Тогда съехались все сливки европейской музыки. Оркестр более ста двадцати музыкантов, огромный. Играл в нём сам прославленный Тартини, пели лучшие оперные певцы, разумеется, итальянцы. Об этой оперной коронации говорила потом вся Европа.

Другое представление было в 1732 году. Это уже было в Праге, теперь – Глюк. И Моцарт вспомнил во время рассказа, как ему Глюк однажды в Вене описывал это славное представление. Тун говорит:

«Это был, конечно, импровизированный театр на пражском Граде. У нас тогда ещё не было постоянного здания, предназначенного специально для театра. Самое большое затруднение было с большим залом. Наконец, построили театр, который был назван «Народным», в Котцих.

Там играла немецкая театральная и оперная труппа Вахра, она считалась одной из лучших в Австрийской монархии. И я вместе с чешским дворянством также открыл театр в нижнем дворце на Пятикостёльной площади, и там играла итальянская опера попеременно, то в Котцих, то у нас.

Интерес к театру стал расти, тут граф Ностиц решил построить большое здание для театра на Каролинской площади. Но дело продвигалось нелегко. Он имел большие бои с университетом и близлежащим костёлом.

Ему были выставлены веские причины против, что университет, мол, будет иметь проблемы со студентами, а костёл будет страдать от находящейся рядом театральной атмосферы. Но только Ностиц выиграл. В 1783 году театр был готов.

Приехал император Йозеф. Но если ему понравился Ностицов театр, то совсем не понравилась Вахрова труппа. Намного больше ему пришлась по душе компания Бондини, которая играла в моём театре на Малой стране.

Его величество не скрывал своего разочарования, и он поручил Ностицу пригласить Бондини, после чего граф Ностиц отказал Вахру и заключил контракт с сеньором Бондини. Тот был в это время импресарио немецкого театра в Драждьянах, а летом они играли ещё в Липско.

Вот и образовался театральный триумвират: Прага – Липско – Драждьяны. Оперу буфф зимой играли в Праге на Старой площади и в моём театре на Малой стране, а летом вся труппа выезжала в Липско и Драждьяны.»

Моцарт был весь внимание:

«А что чаще всего играли?»

Граф Тун:

«Само собой разумеется, в основном итальянцев. Но первый большой успех пражской оперы против итальянской, как отмечено в истории, имела ваша опера «Похищение из сераля». Она игралась в моём театре и также в Котцих. Везде и всюду распевались Ваши мелодии, и началась великая охота за вашими сочинениями.

Во многом здесь велика заслуга Душковых. Благодаря им мы познакомились с вашим творчеством, из Праги разошлось по всей стране. Известно, что чешские музыканты большие умельцы переписывать ноты, один передавал другому – и Моцарт распространился не только по всей Чехии, но и на Моравии».

Смущённый покрасневший Амадей посмотрел на Констанцию, но та была увлечена едой, которая не прекращалась всё это время. Встретившись с мужем взглядом, она слегка моргнула ему, дескать, известность Моцартовой музыки в Чехии приняла к сведению, за что и был поднят тост.

Кофе подали в музыкальном салоне. В углу белел клавир, сверкая золотыми завитушками. Его орнамент в стиле рококо вполне сочетался с общим блеском салона. Старая дворянка с умилением смотрела на Моцарта, который своей непосредственностью покорял сердце каждого, с кем разговаривал.

«Не могли бы вы рассказать, маэстро, когда вы начали играть на клавире?»

– 4 —

Моцарт вздохнул. Тяжело вкратце рассказать историю, которая, в действительности, представляла собой всю его жизнь.

«Как я начал играть? Могу сказать, что от самого рождения. На самом деле, как только научился ходить – больше всего любил подойти к клавиру, послушать сестру Нанинку, как она учится играть.

Я был потрясён этим чудом. Волшебный шкаф. Молчит, а лишь прикоснёшься к нему пальцами – начинает красиво звучать. Скоро мне уже было мало только видеть и слышать это чудо.

Очень быстро мне захотелось самому попробовать, но папенька сказал, что мне ещё рано. Тем не менее, меня не остановил запрет, как только мне удалось прокрасться в комнату, где стоял клавир, я подошёл к нему и решил проверить, как он зазвучит, если я нажму на эти зубики. Открыл крышку, до которой с трудом достал: на меня смотрел длинный ряд белых зубов. Осторожно дотронулся пальцем до одной из клавиш.

Боже мой! Я весь задрожал от блаженства. Стал пробовать дальше, при каждом прикосновении волшебный ящичек издавал красивые звуки. Это было похоже на сказку. Но вдруг открылись двери, и появился отец. Он не ругал меня, но сказал, чтобы я быстро шёл играть с детьми в соседнюю комнату.

Я стал учиться тайно у сестры, но тайна скоро раскрылась, так как клавир всё время манил к себе, однажды папенька меня поймал, когда я бренчал на нём менуэт. Тут уж он меня не выгнал, но молчал, и я очень удивился, заметив в его глазах слёзы, чего прежде никогда не бывало».

Старая дворянка была растрогана, её глаза тоже были влажными от слёз. Моцарт продолжал:

«Отец мне рассказывал, что всё, что мы видим, сотворил Бог. И было красиво, всё, что я видел вокруг себя. Первую красоту звука мне всё-таки показал отец, играя на скрипке. Тогда он был для меня первым сразу после Бога.

Вскоре я стал ему всякий раз на добрую ночь петь молитвенные песенки, которые сам сочинил. Меня обязательно должны были ставить на стул, чтобы папенька при пении видел мои глаза и в конце песенки мог поцеловать меня в кончик носа».

Все рассмеялись. Часто ли случается, чтобы важные, разодетые в парики и драгоценности, изнеженные господа могли услышать такой простой рассказ гения о своём детстве из глубины его искреннего сердца. Все были в умилении.

Моцарт, как всегда, в центре внимания, и вопросы сыплются к нему со всех сторон. Каждый хотел что-либо узнать о его взрослении, как получилось, что он превратился в чудо-ребёнка за несколько лет и удивлял людей всей Европы.

Особенно нравилось всем слушать про императоров, королей, великих князей, герцогов, курфюрстов, пап, кардиналов, повторять их слова восхищения необыкновенным ребёнком, человечком, который и в зрелом-то возрасте не выглядел старше четырнадцатилетнего мальчика.

Моцарт сам потешался над этим. Например, вспомнил, как баварский курфюрст высказался о его игре примерно такими словами: «Человеку трудно представить, что в такой маленькой голове помещается столько великого». Моцарт смеялся, когда рассказывал об этом, а с ним и все остальные. Исчезли границы общественных различий, совершенно очевидно, власть здесь захватило Моцартово сердце.

– 5 —

Какой это был вечер! Моцарт говорил о Париже, Лондоне, Риме, обрисовывал знаменитых правителей, других знаменитостей, о которых любила говорить Европа. То, как он это делал – обезоруживало своей искренностью. Моцартова критика бывала часто остра, но всегда справедлива. Все чувствовали это, потому что прекрасно знали «высший свет» и сами нередко его критиковали.

Моцарт был сегодня в ударе, распространялся и о высоте и о низменности Европы в анекдотах, которые всех веселили, но и заставляли задуматься о правде, в них заключённой.

Вдруг Моцарт спохватился:

«Вот я болтун! Всё говорю и говорю, а вы все молчите. Простите меня, пожалуйста. Не могу остановиться, когда начинаю говорить. Также и когда я сажусь за клавир, который сейчас на меня поглядывает».

Пани Вильемина Тунова закивала согласно головой:

«Любой волшебный ящичек на вас поглядывает, потому что пришёл маэстро, который даст ему позвучать, как никто на свете».

«Это будет по-настоящему трудная работа, после такого комплимента мне страшно прикоснуться к инструменту».

Моцарт сбегал в свою комнату за нотами клавирного квартета. Запыхавшись, вернулся в музыкальный салон и сразу к клавиру. С ним вошёл его друг, скрипач Хофер, низко поклонился, прижимая скрипку к сердцу, и покорно проследовал за маэстро, который уже стоял у клавира и давал ему для настройки «ля».

Вторую скрипку играл граф Пахта, партию альта один из Туновых сыновей. Процесс настройки слегка повеселил ожидающее общество, так как Моцарт не успокоился, пока каждая струна не звучала так чисто, как того требовал его безупречный слух.

Наконец, настроились. Моцарт поднял голову, и правая рука его зависла над клавиатурой. Остальные музыканты также приготовились, и как только голова кивнула, руки опустились на клавиши, все участники квартета соединились с первого звука, и салон заполнился музыкой, остановившей все посторонние разговоры.

Четыре части клавирного квартета были исполнены с искренним чувством. Музыканты всё время поглядывали на Моцарта, который как будто слился с клавиром в одно целое. Его лицо прояснилось. Глаза смотрели в ноты, но играл он наизусть, испытывал настоящее блаженство от полного понимания с остальными участниками ансамбля.