Страшные истории для бессонной ночи

Буря промчалась по Касл-Комбу и ушла. Электричества в доме не было, и старый Уилбер просидел на полу рядом со мной до утра, держа в руках свечу и уговаривая успокоиться и взять себя в руки. Ветер царапался за дверью, словно просил впустить его, и я смотрел на дом, едва озаренный свечой, и видел бесконечные подземелья Индии, проложенные богами со змеиными телами, пустоши Австралии, испепеленные гневом тысячеруких насекомых из-за пределов познаваемой вселенной, рыболицых существ, ощупывающих затонувшие корабли в поисках золота.

И все в моей душе поднималось и двигалось навстречу этим мучительным и влекущим видениям. Это был восторг, перемешанный с ужасом, это был зов моих предков, моей крови и сути, которым я не мог противостоять.

Когда наступило утро, Уилбер отважился оставить меня и побежал к доктору Джеймсу за помощью. После того как подачу электричества восстановили, Джеймс связался с коллегами в соседнем городке, и меня отправили в клинику. Бьюсь об заклад, в Касл-Комбе все снова вздохнули с облегчением. Дурную траву с поля вон. И хоть я не стал этой дурной травой, меня все же предпочитали держать подальше от города и под замком. Признаться, я не имел ничего против. Врачи говорили, что мое состояние вызвано нервным срывом после краха биржи, которое усугубилось бурей, накрывшей Касл-Комб в День Всех Святых.

Разумеется, я не сказал им правды. Мне хотелось пережить кризис в отдалении от мира. Что ж, палата в лечебнице для душевнобольных ничем не хуже дома в городке моего детства. Однажды я вернусь в мир, поэтому не стоило болтать даже со стариной Уилбером и Джеймсом, которые изредка навещали меня. Про бурю в Касл-Комбе они не упоминали, а я и не спрашивал.

Миновала осень, прошла зима, отшумели весенние ручьи, и постепенно страх смягчился и ушел окончательно, уступив место почти головокружительному любопытству. По ночам я, свернувшись на больничной койке под тонким одеялом, вслушиваюсь в тихий голос ветра за окнами. Чем ближе День Всех Святых, тем он громче, я знаю. Он обязательно придет: кровь Финниганов, моя кровь, приманит его, а ложки, которую я ухитрился украсть в столовой и заточить, будет достаточно, чтобы напоить его.

И тогда я буду слушать и задавать вопросы. До тех пор, пока кровь не иссякнет и истина не сделает меня свободным.

Андрей Вдовин. В Новый год вокруг да около

Ух, до чего ж мороз лютый! Плюнь – слюна затрещит…

Петруха Григорьев лежит ничком в сугробе, прячет лицо в рукавицах, дыханием отгоняет волчью стужу. А холод все глубже запускает ледяные щупальца под тулуп, просачивается под кожу, доползает до костей – так и хочется скрючиться в комок, стиснуть себя в объятиях, удержать драгоценное тепло… Но вновь приподнимается голова, опускаются заросшие инеем рукавицы – и глаза щурятся от ярко-льдистого сияния круглобокой луны, что таращится не мигая из-за высоченного забора, точно недоумевает: отчего это вздумалось парнишке в снегу вылеживаться, почто не встанет, не притопнет ноженьками, не разогреет иззябшие косточки?

А Петруха и рад бы вскочить, попрыгать, разогнать по жилам стылую кровь, да опасается: а ну как заметит кто? Хоть время и к полуночи, а по улице там и тут шумят: где-то смех разносится, где-то гармоника поигрывает, песни задорные льются. На то ведь и святочные вечера, чтоб веселился народ до позднего часу.

В другое время Петруха и сам не прочь погулять да потешиться, но нынешним вечером владеют им иные думы. Неслучайно залег он сегодня напротив дома Архипа Громова, неспроста мерзнет в снегу вот уже битый час. Раз за разом подставляет паренек лицо колючему дыханию крещенской стужи, бросает взор на синевато-черную крепь ворот – и с затаенной надеждой прислушивается: не раздастся ли по ту сторону звонкий девичий голос…

Сегодня истекает старый год, и во многих домах вот-вот начнутся гадания: девушки на выданье будут пытаться вызнать у нечистой силы, что ждет их в самом скором будущем, кому какая уготована дороженька. Да не по домам будут сидеть, не в зеркала пялиться, как на Крещение заведено, а непременно на мороз повыскакивают: кто в хлев побежит, кто во двор, кто за ворота. И Светлана, старшая дочь Архипа Громова, тоже выйдет…

Светлана! Само имя это наполняло душу Петрухи невероятной теплотой и нежностью. Свет-ла-на! Даже стужа, казалось, на миг отступила, преклонившись в трепетном восторге перед дивными звуками, что слетели с губ – совсем еще мальчишеских, лишь слегка оттененных первым пушком. О, как жаждали эти губы хоть на мгновение прикоснуться к нежной, бархатной коже, к уголку алых медвяных уст!

Увы, подобное счастье Петруха мог вообразить себе только в мечтах. И не потому, что Светлана отвергла его пылкую любовь или усмешкой ответила на горячие признания, – нет, вовсе даже не поэтому. Просто признания свои Петруха вот уже четвертый месяц кряду шептал лишь самому себе: открыться Светлане недоставало духу. А ну как посмеется, да и даст от ворот поворот? И немудрено, ведь она старше Петрухи чуть ли не на целый годок. Взрослая девушка, вполне знающая себе цену, да и отец у нее из купцов – а кто по сравнению с ней Петруха, сын столяра? Целая пропасть меж ними… А уж красавица Светлана – глаз не отвести, да и женихов у нее полсела, притом куда более видных. И даже имя у нее необычное – сказочное, завораживающее. Свет-ла-на. Говорят, Архип Громов сам ее так назвал, в какой-то книжке имя это вычитал. Крестили-то ее по-другому, но про то на селе мало кто вспоминал – все Светлана да Светлана…

Оттого-то и кажется она Петрухе далекой и недоступной, точно звезда, до которой нипочем не дотянешься. Только и остается смотреть издали да вздыхать. Хотя и это парнишке в большущую радость – тайком любоваться милым, словно бы светящимся личиком. Или встретить на улице, проронить как бы невзначай пару слов, услышать в ответ этот голос – певучий, точно серебряный колокольчик. От него в груди ноет сладко-сладко, а от взгляда темных царственных глаз так и бросает в жар – в такие минуты Петрухе кажется, что Светлана обо всем догадывается и втихомолку посмеивается над горе-воздыхателем…

Но сегодня… кто знает? Не зря ведь он с самого Рождественского сочельника торчал в отцовском сарае – времени даром не терял. Хоть и грех, говорят, в святочные праздники работать, а все же Петруха предпочел согрешить – все эти дни не выпускал из рук резца, терзал почем зря липовый чурбачок, который уже на второй день обрел изящные и подающие большие надежды очертания… А к концу пятого дня вышло из-под рук Петрухи форменное чудо: пышный цветок, навроде розы, какие он на шляпках у заезжих городских барынь видывал. И каждый лепесток до того искусно вырезан да выглажен, что оставалось только краской подобающей покрыть – от настоящего только вблизи и отличишь. Петруха сам себе поразился: вот ведь, оказывается, что любовь-то с человеком творит! Он ведь, ясное дело, и прежде резьбой по дереву баловался, да так, что и отец, бывало, его работу похваливал, но такого дива дивного отродясь не мастерил и не подозревал даже, что способен на подобное. А еще отец частенько сказывал, что дед Петрухи был раскудесник на всякого рода поделки – может, от него и передалось внуку драгоценное мастерство?

И вот сейчас чудесное творение покоится за пазухой, дожидается своего часа, – Петруха радостно ощущал, как твердые лепестки цветка упираются в грудь, прямо напротив тревожно замирающего сердца… Нет, такой подарок не оставит Светлану равнодушной. И как знать, может… может быть, это и послужит первым шагом…

От таких мыслей пьянит голову, все тело трепещет мелкой дрожью…

Или это его от холода так колотит? Мороз-то нешуточный, что и говорить…

Петруха шевельнул пальцами ног – в ответ ощущается легкое покалывание. А в следующий миг лицо ему обдало снежным крошевом – даже зажмурился от неожиданности. Неужто метель поднимается? Вот уж совсем некстати! Сколько же он тут еще сможет пролежать? Этак и в бревно заледенелое превратиться ничего не стоит… Вроде бы и полночь уже. Где же Светлана? А ну как не выйдет? Да нет, должна выйти, куда она денется. И уж тогда, тогда…

Но что будет тогда – Петруха все еще слабо себе представлял. Как он станет дарить ей цветок? Не сробеет ли? И тут же его словно бичом стегнули – встрепенулся весь, рукавицей по снегу ударил, зубами скрипнул. Ну уж нет, шалишь! Зря он, что ли, сопли тут морозит столько времени? Непременно вручит подарок, непременно! И сомневаться нечего!

И внезапно предстоящее испытание показалось ему вовсе не таким уж трудным, так что он подивился: и чего, спрашивается, кота за хвост тянул столько времени? Рассмеялся даже сам над собою. На душе сразу стало легко и спокойно. Ну спасибо тебе, седая стужа, что грызешь – не отпускаешь, до самых кишок пробираешь! Кабы не ты, долго еще мялся бы да жался добрый молодец Петруха, счастье свое упуская. Но уж теперь нипочем не упустит!

И кажется Петрухе, что крепнущий ветер словно бы и не враждебен ему больше – напротив, чудится теперь в его завываниях некая доброжелательность и поддержка, будто высвистывает вьюга в ответ на его мысли нечто утвердительное: «Угу-у-у! Угу-у-у-у!»

Паренек отнял лицо от рукавиц. По улице плясала снежная круговерть: серебристая пыль закручивалась столбом, искрилась в голубом лунном свете, разбрасываясь по сторонам призрачным сеевом.

«Сеем, сеем, посеваем…» – пропело в голове тонким голоском эхо утренних ребячьих колядок.

Вихрь приближался, и Петруха глядел на него, словно завороженный. Вот уже мерцающая снежная пересыпь кружится в пяти шагах, вот придвигается еще ближе, вот…

И вдруг ворох крошечных льдинок обсыпал его с ног до головы… Петруха разлепил запорошенные глаза и не поверил тому, что увидел.

Прямо перед ним на снегу стояла девушка.

Была она маленькая, точно куколка, но стройная и до того пригожая, что Петруха невольно залюбовался ею, не в силах отвести взора. Глаза – черные, блестящие и глубокие-глубокие, с густыми, точно еловые хвоинки, ресницами, брови – как разметнувшиеся крылья. Волосы темные, мерцающие, падают подрагивающими волнами на оголенные плечи… Это и казалось всего поразительнее: несмотря на стужу, девушка была едва ли не обнажена. Только и одежды, что серебристая полупрозрачная ткань, сквозь которую свободно угадывались все самые потаенные уголки ее точеного тела. А вся кожа так и светится… У Петрухи даже голова закружилась, а по ногам пробежал озноб.

– Да ты замерз совсем, – проговорила девушка. Голос серебристый, певучий, такой странно знакомый… – Этак твоя зазнобушка и подарка от тебя не получит. – Она качнула головой, по личику скользнула едва заметная лукавая усмешка. – Так и быть, помогу тебе.

И склонилась над ним.

Петруха ощутил на заиндевелых губах ее легкое дыхание, а в следующий миг его пронзило сладкой дрожью. Он словно воспарил куда-то, кружась, точно перышко, подхваченное нежным ветерком. Стало так хорошо, так покойно – он почувствовал, что погружается куда-то в мягкую, дремотную истому…

И тут сквозь сладостную пелену, окутывавшую его толстым покровом, прорвался чей-то посторонний голос. Да не один… Петруха встрепенулся и ошалело уставился перед собой на темные ворота громовского подворья, которые словно бы выплыли неведомо откуда, разгоняя снежно-серую мглу.

«Проснулся я, что ли» – шелестнула в голове мысль.

И тут же понял, что его разбудило: неподалеку от ворот сгрудились двумя кучками нелепые фигуры – все как одна в громоздких, несуразных одеждах. Задорно о чем-то спорят друг с другом, шутками да прибаутками перебрасываются…

«Ряженые, – подоспела к Петрухе догадка. – Две ватаги сошлись, теперь будут друг с дружкой рядиться-торговаться. Как бы не заметили… И чего им по домам не сидится! Хотя… кабы не они, заснул бы я тут, чего доброго, крепко-накрепко – а ведь так и пропасть недолго! Ишь, стужа-то…»

Впрочем, до Петрухи сейчас же дошло, что стужа как-то не особо и ощущается. То ли потеплело, то ли… Он поспешно скинул рукавицу, ощупал себе нос, щеки. Да нет, вроде бы ничего не отморозил… Стало быть, и впрямь мороз отступил… Да и ветер, похоже, улегся совсем – вьюги как не бывало…

В голове тут же вспыхнуло: а как же девушка!.. Неужто пригрезилась? Петруха чуть ли не простонал от огорчения. Эх, до чего жаль… Так бы и заснул снова, лишь бы увидеть еще разок дивные черты, точеные плечи, ощутить на губах сладкий поцелуй…

Петруха потряс головой. Нет, нельзя спать, никак нельзя. Один разок пронесло – во второй так уже не посчастливится…

Внезапно он обмер: сквозь пелену мыслей до разума долетели обрывки разговора ряженых. Взгляд выхватил из толпы слева какого-то молодчика с длиннющими рогами на голове.

– А что в залог поставите? – выкрикнули из противоположной ватаги.

– А того, кто в сугробе лежит, – проблеял насмешливо рогатый.

– По рукам!

Петруха ушам своим не поверил. Уж не о нем ли говорят? Так и вжался весь в снег, впился глазами в ряженых. Но те сыпанули дружным хохотом, зашлись в дурашливом плясе и стали расходиться: одни – направо, другие – налево.

А Петруха в недоумении глазел вслед то тем, то другим. Горло сжалось, кое-как протолкнув вниз застоявшийся ком. Он перевел дух.

А может, послышалось? Да и мало ли что ряженые брякнуть могут наобум! Не стоит голову забивать всякой чепухой – на то другие думы имеются…

Он сразу приободрился. В самом деле, за всеми этими переживаниями он как-то даже и о Светлане забыл. А что, если она уже выходила, пока он тут млел в сладкой дреме? Вот и гадай теперь: ждать или нет? Хорошо хоть стужа схлынула…

Очень скоро Петруха заметил, что, как ни старается он думать о Светлане, мысли так и норовят улизнуть в сторону – туда, где предстала перед ним на снегу точеная серебристая фигурка…

«Да ведь это ж сон, дубина еловая, – обругал он себя. – А Светлана – она ведь во сто раз краше будет, ежели ее в такой же прозрачный наряд облачить…»

Мысль показалась до безумия притягательной – он сейчас же попробовал представить Светлану в легком серебристом одеянии… Ох ты, ажно дух захватило!

Но что это?.. Никак, голоса? Ну так и есть: девичий смех со двора! Светлана с сестрицами, не иначе! Рука выскользнула из рукавицы, пальцы быстро расстегнули ворот тулупа, коснулись заветного подарка.

А голоса все ближе к воротам… Да, да, вот и колокольчик серебристый поет-заливается – нипочем не спутаешь! Выйдут ли на улицу?

Ворота скрипнули. В щель на миг высунулась головенка в платке, проворно стрельнула глазами по улице – и тут же юркнула обратно.

– Никого, – донесся из-за ворот громкий шепот, потом еще какое-то шушуканье.

Петруха так и напрягся весь.

– Пим-пимочек, мил дружочек… – услышал он вдруг пение Светланы.

В голове блеснула молния. Вот сейчас Светлана допоет – да и кинет за ворота пим с правой ноженьки! Куда носок «пимочка» укажет, оттуда и суженого ждать…

Недолго думая, Петруха вскочил и бросился к воротам. И даже успел мельком удивиться: тело двигалось словно бы само собой – ни одна косточка не затекла! А ведь часа два в снегу провалялся…

Но долго размышлять не пришлось: из-за забора метким снарядом вылетел пим – и угодил Петрухе прямо в голову. Добрый знак!

Раз – и пим у него в руках. Два – и цветок исчез в темной войлочной горловине. Три – и пим уже на снегу, носком куда надо.

Скрип ворот! Мысли лихорадочно заметались: куда теперь? И не успел Петруха сообразить, что бежать назад слишком далеко, как ноги уже сами понесли влево. Из-за спины донесся шепоток – но тело уже рухнуло в самую тень под забором, шагах в шести от ворот. Взбесившееся сердце грозило выскочить из груди – а глаза неподвижно глядели в одном направлении.

Из-за ворот вышла Светлана – чуть неловко, стараясь поменьше ступать на разутую ногу. Однако и в этой неловкости Петрухе чудилась едва ли не лебединая грация. Вслед за Светланой выглянули и обе ее сестры.

– Глянь-ка! – кликнула младшая, тринадцатилетняя Нюська. – На западный конец кажет! Чай, Мирон Кривуля свататься припожалует! – И прыснула в рукав шубенки.

«Дура», – решил про себя Петруха.

Светлана шикнула на не в меру смешливую сестренку.

– Дождешься у меня!

– Ну а кто тогда, как думаешь? – стала приставать Нюська.

– Может, Гришка Свиридов? – неуверенно подала голос средняя, Дашка.

– Да ну вас! – отмахнулась от них Светлана. – Связалась с вами, мелюзгой. В следующий раз лучше с подругами гадать буду – вот уйду на Крещенье к Зоське Даниловой, там таких малолетних не держат. – И она нагнулась за пимом.

– Ой-ой, надо же, взрослая какая, прямо тетенька! – ехидно зазудела Нюська.

– Да уж повзрослее тебя, балаболка, – беззлобно отозвалась Светлана.

– Дарья, она нос задирает – давай ее в снегу вываляем! – выпалила Нюська – и тут же отскочила подальше от старшей сестры, опасаясь возмездия.

Но Светлана, похоже, пропустила Нюськины подковырки мимо ушей. Она вдруг ойкнула и торопливо стянула с ноги многострадальный пим. Сестры уставились на нее в недоумении – хотели было что-то сказать, но Светлана уже запустила руку внутрь…

Нюська с Дашкой так и ахнули.

– Цветок! Настоящий? Откуда?!

Светлана, держа в руках Петрухину розу, медленно завертела головой по сторонам.

– От суженого, надо думать… – в голосе ее слышались изумление и тихий восторженный трепет, а взгляд продолжал скользить по улице.

У Петрухи внутри все пело и ликовало. Но в следующий миг парнишку прошибло жаркой дрожью: глаза его встретились с ищущим взглядом Светланы. Он даже приготовился уже встать да во всем повиниться, ведь и думать не думал, что можно не заметить человека с шести-то шагов! Однако пристальный взор Светланы задержался на нем лишь самую малость – и сейчас же скользнул дальше. Неужто не заметила? В душе у Петрухи заворошилась причудливая смесь облегчения и досады.

– Да нет тут никого, – проговорила Нюська, тоже малость поозиравшись. – Удрать успел… Дай розу-то подержать!

– Бежим лучше в дом скорей, замерзнет ведь цветок! – вмешалась Дашка. – Мороз-то, чуешь, так и кусает. Пошли, Светка, чего медлишь!

Светлана будто не слышала – все продолжала оглядывать улицу. Тогда сестры, не сговариваясь, подхватили ее под руки – и не успел Петруха и глазом моргнуть, как ворота с сердитым скрипом затворились.

«Вот чудачки, – усмехнулся Петруха не без тайного самодовольства. – Деревяшку за живую розу приняли! А Светлана-то… прямо онемела вся… Ничего, дома поуспокоятся, умом пораскинут – смекнут, что не каждый на селе сумеет такую работенку исполнить. И гадать долго не придется, откуда подарочек…»

Очень довольный собой, он поднялся из своего укрытия. На душе было радостно и неспокойно: ему казалось, что лицо его пышет жаром от восторга, а кровь в жилах бурлит, точно вино. Хотелось совершить что-нибудь буйное, озорное… Он весело гикнул – и помчался по улице, не чуя под собой ног. Опомнился только напротив собственного дома. А на углу заметил толпу ряженых. И его тут же осенило – теперь он знал, что делать.

Без долгих рассуждений вбежал во двор. Окна дома темнеют слепыми пятнами: там, небось, все уже почивают. Он пробрался в отцовский сарай. Ноздри сразу же приятно защекотал знакомый запах стружки и столярного клея.

Петруха принялся шарить ощупью там и сям. В спешке запнулся о колоду, но даже не почувствовал боли… Ага, вот груда пакли. Отодрать кусок побольше – сгодится на бороду… Моток бечевки – тоже пойдет в дело… А это что? Старый мешок из-под стружки… А вот бадейка деревянная – на голову ее, поверх шапки. Только первым делом тулуп наизнанку выворотить… Лицо – сажей перемазать…

Спустя короткое время Петруха выскочил из столярни преображенным. Теперь и его никто не узнает! Даже вон Полкан высунулся из конуры – зарычал, назад залез. Не признал, брехун старый, испугался!

А Петруха молодцевато вытащил из плетня жердину – посох будет! – и махнул за ворота.

Ряженые все так же толпились в проулке за соседним домом. Петруха направился туда.

Казалось, его появления никто не заметил. Да Петруха своим нарядом не очень-то и выделялся – были тут облачения куда причудливее. Какие-то полуптицы-полузвери – косматые да горбатые, с клювами и рогами, с лохмотьями растопорщенных крыльев. Лица почти у всех скрыты под жутковатыми рожами – у кого из корья березового да соснового, у кого из шкур или тряпья, а иные деревянные и размалеваны так, что… мама родная! Оно и понятно: испокон веку ряженые на Святках изображают нечистую силу, что догуливает последние денечки свои и оттого беснуется, дурит… Но что-то не мог Петруха припомнить, чтоб раньше на селе так вычурно рядились. И сколько ни силился распознать хоть кого-нибудь под диковинным обличьем – не получалось. И от этого еще больше захватывало дух…

– Чей черед? – раздался гулкий, утробный голос.

Петруха заозирался, пытаясь угадать, кто говорит.

– Вот его! – проурчал кто-то у него под самым боком.

И тут Петруху пихнули в спину – так и полетел вперед. Не удержался на ногах и повалился на утоптанный снег, чуть бадейка с головы не слетела. Вокруг грянул хохот.

– Гляди-ка, в нашем полку прибыло!

– А ну потешь нас, бородатенький!

Петруха поднялся с четверенек, смущенно улыбаясь и теребя в руках посошок. Со всех сторон на него пялились безобразные рожи, словно чего-то ждали.

– А что делать-то нужно?

Снова взрыв смеха.

– А что душе угодно, – шагнул вперед один ряженый, с головы до ног обмотанный рыбацкой сетью – лица вовсе не видать.

Петруха перемялся с ноги на ногу.

– Да не знаю я…

– Ну поведай чего-нибудь этакого, – подсказал замотанный.

– А чего?

– Экий ты туголобый, а еще бороду отрастил! – Ряженый притопнул ногой под общее веселье.

Петруха ничуть не обиделся: всем известно, что на зубоскальство ряженых обижаться глупо. А вот ответить насмешкой на насмешку – пожалуйста. Он сейчас же осмелел и выпалил:

– Борода – что! А вот тебя, скажи на милость, из какой проруби выловили?