Легкий аллюр

Кристиан Бобен

Легкий аллюр

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Главный редактор: Яна Грецова

Руководитель проекта: Дарья Башкова

Арт-директор: Юрий Буга

Редактор: Марина Кокта

Корректоры: Марина Угальская, Ольга Улантикова

Дизайнер: Денис Изотов

Верстка: Кирилл Свищёв

Разработка дизайн-системы и стандартов стиля: DesignWorkout®

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Éditions Gallimard, Paris, 1995

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025

⁂

У моего первого возлюбленного желтые зубы. Мне два года, два с половиной, и я смотрю на него во все глаза. Он пробирается сквозь зрачки прямо в сердце маленькой девочки и там устраивает себе нору, дом, логово. Мой первый возлюбленный и сейчас там, в эту самую минуту, пока я с вами тут разговариваю. Никто так и не сумел с ним сравниться. Никто не сумел проникнуть настолько глубоко. Я впервые влюбилась, когда мне было два года, – в самое благородное существо из всех возможных: после ни один не сможет с ним тягаться, никто и никогда не займет его места. Мой первый возлюбленный – волк. Настоящий волк, с мехом и запахом дикого зверя, с зубами, желтыми, как слоновая кость, с глазами, желтыми, как мимоза. Отблесками желтых звезд на горе, поросшей черной шерстью.

Мои родители с криком выскакивают из фургона, сейчас ночь, другие фургоны один за другим освещаются, выходят все: клоун, наездница, жонглер, женщины, другие дети, в ночных рубашках, в пижамах или полуголые, все зовут меня, опускаются на корточки и заглядывают под грузовики – посмотреть, а вдруг я там спряталась, заигравшись, да так и уснула, такое уже не раз случалось. Они расходятся по городской площади, снова зовут, уже даже не зовут, а кричат, в соседних домах начинают зажигать свет, люди злятся, возмущаются тем, что кто-то нарушает тишину, грозятся вызвать жандармов. Находит меня моя тетушка. Она подбегает то к одному, то к другому, умоляет всех замолчать, показывает жестами, чтобы бесшумно следовали за ней. И вот цирк в полном составе приближается к клетке: дверца приоткрыта, я лежу на соломе, позолоченной от мочи, глаза закрыты, детская головка покоится на брюхе волка. Я сплю. Сплю невинным безмятежным сном.

Волк был родом из польских лесов. Его выставляли напоказ, чтобы завлекать зрителей, пока идет установка шатра. Ни в одном номере он не участвовал. Волки дрессуре не поддаются. Люди приводили детей взглянуть на черного принца из волшебных сказок, на надменного зверя. Им не раскрывали правды о том, что волк этот безобиднее кролика, что наездница кормит его с руки и что в этой горе из меха и звезд нет ровным счетом ничего страшного – даже ворчливого волчьего рыка ни разу никто от него не слышал. Над клеткой повесили табличку, где красными буквами написали: волк из краковских лесов. Табличка пугала людей куда больше, чем само животное, спящее в глубине клетки. Но они были довольны – как и предполагалось, большего им не требовалось. Мы боимся названий. То, чему нет названия, – это для нас ерунда, этого вообще не существует.

Итак, сбежались все без исключения – и стоят полукругом перед картиной «Девочка и волк». Ладно, ничего ужасного не происходит, но все же существуют границы дозволенного, мой отец приближается, входит в клетку, и, когда наклоняется, чтобы подхватить меня на руки, волк поднимает голову – одну только голову, живот и лапы остаются неподвижны, как будто он боится меня разбудить, – и впервые в жизни вдруг рычит и оскаливает свои пожелтевшие зубы. Отец предпринимает еще одну попытку, волк рычит громче и отчетливее, скалится, теперь обнажая и десны. Отец отступает, возвращается к остальным. Они советуются, раздумывают. Укротитель говорит: это моя работа, давайте пойду я. Та же реакция – оскаленная пасть. Они решают подождать. В полной тишине проходит час, другой, третий. Толпа не расходится, все стоят перед клеткой, дрожа от холода, и ждут, когда волк уснет. Эта сцена длится до самого утра. Волк до рассвета стережет мой сон. А когда моей кожи нежно касаются первые лучи холодного света и я открываю глаза, потягиваюсь и начинаю подниматься на ноги, волк осторожно отстраняется и удаляется в другой конец клетки, чтобы предаться заслуженному отдыху. Я выхожу не сразу. Смотрю на остальных, стоящих за решеткой, разглядываю их бледные лица, смеюсь и напеваю, отдохнувшая и полная сил после безмятежного сна. Меня хватают, дважды шлепают по попе и на неделю запирают в фургоне.

С тех пор за мной присматривают. По десять раз на дню проверяют замок на клетке. Запретить мне часами сидеть перед клеткой они не могут. Стоит им ослабить бдительность, как я тут же просовываю между прутьев руки и позволяю волку их лизать. По вечерам перед сном отец непременно должен отнести меня, уже одетую в пижаму, к клетке, чтобы я могла несколько минут посмотреть в глаза цвета желтого солнца, горящие в чернильной ночи, податься вперед и раствориться в них.

Волк умер неподалеку от Арля. Мне было восемь лет. Мне сообщили о его смерти как могли осторожно – так, наверное, оповещают генерала о серьезном поражении его войск. Я ничего не сказала. Наш цирк остановился не доезжая до Арля, на свалке, расцвеченной маками. Мужчины достали лопаты, и я, возглавив шествие, выбрала самый окровавленный маками уголок, там вырыли яму, я повздорила с мамой, в конце концов она сдалась и мне уступили: в яму положили мою пижаму – завернули в нее волка.

Еще не видя ее лица, я уже ловлю запах. Еще не почувствовав запаха, слышу звук шагов по гравийной дорожке. Это шаги важной дамы: туфли на шпильках, походка решительная, нервная, цок-цок, цок-цок. А потом – тишина, аромат фиалок и белого табака, ее лицо, склонившееся над моим, и хриплый голос, в глубине которого угадывается улыбка: что ты тут делаешь, малышка?

Тут – это в восьми или пятнадцати километрах от Арля. Мой волк покоится чуть выше по реке. Или чуть ниже. Я шла несколько часов, но так и не отыскала свалку с маками. Вышла вечером, после представления. Маме сказала, что в эту ночь, первую после смерти волка, я хотела бы поспать в фургоне у наездницы. Из нашего фургона я вышла в пижаме – в новой пижаме, потому что старая была теперь под землей. Поцеловала родителей, спустилась по двум ступенькам, закрыла дверь осторожно, чтобы не разбудить близнецов. Сделала вид, будто иду к наезднице. Никто на меня не смотрел. Все были уже в постелях или перед телевизором. Я уселась за клеткой львов и стала ждать: час, два. До глубокой ночи. Когда я отправилась в путь, в пижаме и домашних тапочках, львы спали. Цирк расположился на окраине Арля, и через километр я уже оказалась в сельской местности. Дел у меня было всего-то на полчаса: попрощаться с волком и украсить его могилу ворохом цветов и фруктов.

Из-за того, что небо было угольно-черным, цветы я смогла насобирать только придорожные и не такие роскошные, какие себе представляла. Что же до фруктов, то их я воровала в садах, мимо которых проходила, и всякий раз это сопровождалось громким собачьим лаем.

Умершим предстоит долгий путь. Им необходима еда. Я не хотела, чтобы мой волк питался одними лишь маками. Я не сомневалась: все, что растет на моем пути, придаст ему сил.

Первыми устали руки. Мое подношение становилось все тяжелее и тяжелее. На входе в деревню одуванчики, персики и маргаритки оттягивали руки так, будто были отлиты из свинца. Я приняла решение передохнуть, перебралась через ограду и улеглась на каменной скамье, после того как окинула взглядом дом: ставни закрыты, собак нет, можно спокойно поспать здесь немножко. На этой скамье она меня и нашла.

Что ты тут делаешь, малышка? Прежде чем ответить, я внимательно вглядываюсь в ее лицо. Толстая дама. У толстушек всегда самые милые лица. Я смотрю в ее миндалевидные глаза, на ее фарфоровые щеки и отвечаю, не слыша собственного голоса: меня зовут Прюн. Прюн Армандон. Вы не могли бы мне подсказать, где я нахожусь? Наверное, случилось то же, что и той ночью: я хожу во сне, это часто со мной бывает, отец мне рассказывал, мы живем с ним вдвоем, будьте добры, сообщите ему завтра, сегодня его нет дома, отец работает, он сейчас в дороге. Она улыбается, бросает беглый взгляд на цветы и фрукты, кучей сваленные на скамье рядом с моей головой, как будто подушка. Пижама на мне подтверждает мою историю, и женщина верит. Она берет меня за руку и ведет в дом. Ты уверена, что с твоим отцом нельзя связаться прямо сейчас? Да, уверена. Мой отец – водитель грузовика. Он возит животных на бойню. Сегодня утром уехал в Испанию за быками. Сейчас он, скорее всего, в Бельгии. Завтра вернется. Мы живем на улице Четырех Роз, рядом с мэрией в Арле. Я, наверное, далеко забрела во сне, я очень устала, можно я переночую сегодня у вас?

Меня будит птица. По крайней мере, мне кажется, что это птица. А потом я замечаю: птица говорит по-немецки, очень странно. Птица – это Шуберт. Шуберт порхает по всему дому. Без остановки залетает в каждую комнату. Я выхожу из спальни, хозяйка дома ведет меня на кухню, готовит мне завтрак. Я позвонила в жандармерию, попросила, чтобы они предупредили твоего отца, они мне перезвонят. От нее пахнет одеколоном и все тем же белым табаком. Она говорит точно так же, как поет птица: без остановки. Я зачарованно слушаю не слушая. Я уже поняла: людей любишь либо сразу, либо никогда. Ее я полюбила сразу. Она медсестра. Она нашла меня в своем саду, когда возвращалась со смены. Она всем без разбору делает уколы днем, а в экстренных случаях и по ночам. Деньги за уколы обращаются в пластинки. Дом весь оборудован: Вагнера ставят в гостиной, и золото Рейна тут же заполняет спальни, кабинет и гостиную благодаря колонкам, которые спрятаны в каждой комнате. Так, объясняет она, я хожу, ем, сплю и живу под эту музыку. У других-то в доме есть кошки или мужья. А у меня – Вагнер, Равель и Шуберт. Вездесущие и проворные, как кошки. Впрочем, муж у меня тоже есть, настоящий, пойдем покажу. Она берет меня за руку и подводит к приоткрытой двери: там спальня с очень высокой кроватью, накрытой красным одеялом, а под одеялом – очертания тела. Она приглашает меня войти в комнату. Ты его не разбудишь, он принял успокоительные и раньше двух часов дня не поднимется. Я подхожу поближе, мне немного страшно. Я вижу лицо, вдавленное в подушку. Поспешно возвращаюсь в коридор. Медсестра смотрит на меня так, будто сделала мне самый прекрасный подарок на свете. Понимаешь, малышка, это он привил мне вкус ко всей этой музыке. Он – кондитер, сейчас на пенсии. Я встретила его во время обхода, он был одним из моих первых пациентов. У нас оказались похожие профессии: мы заботились о людях, он был рядом, когда они смеялись, я – когда они плакали. Он страдал меланхолией. Ты знаешь, что это такое – меланхолия? Ты видела солнечное затмение? Вот это меланхолия и есть: луна, которая заслоняет сердце, и сердце, которое больше не светит. Ночь среди белого дня. Меланхолия – это слабость и темнота. Он излечился наполовину: тьма ушла, но слабость осталась. Муж создавал великолепные торты, настоящие соборы из шоколада. Он до сих пор иногда печет их для меня. Если ты останешься у нас до вечера, я попрошу его испечь для нас слоеный торт. Знаешь, малышка, кондитерское дело и любовь очень похожи: для обоих важна свежесть и легкость, а еще – чтобы все ингредиенты, даже самые горькие, доставляли удовольствие.

Я понимаю не все, что она мне говорит. Точнее, я вообще ничего не понимаю, я слушаю ее голос, сквозь который пробиваются птицы, и вдруг хохочу. Она смотрит на меня не удивленно, а даже радостно.

Перезванивают из жандармерии. Никакого Армандона в адресной книге нет, нигде нет. Я молчу, хмурюсь. Мне так хотелось бы остаться тут еще на несколько часов, с этими немецкими птицами. Я впервые в жизни слышу такую музыку. Lieder[1]. В этом рокоте можно прямо разгуливать. В нем ты свободен, весел, и никакая там луна не заслонит твое сердце.

Родители наконец обнаружили мою пропажу. Один звонок в жандармерию – и вот у них уже есть адрес медсестры, и цирковая труппа, отправившаяся было в следующий город, поворачивает назад и въезжает на улицы деревни. Они звонят в дверь, входит мой отец, говорит в прихожей с медсестрой, раскрывает ей мое настоящее имя, молча берет меня на руки, благодарит медсестру и затем забрасывает меня в фургон, все так же молча. Мне не суждено попробовать слоеный торт от меланхоличного кондитера.

Я так с тех пор и не попала в окрестности Арля. Я знаю: мертвые не где-то там, где смерть, я знаю: мертвые – в том мире, который от нашего отделяет лишь тонкая завеса света, и иногда я вижу, как в щель сияющей портьеры просовывается волчья голова, я улыбаюсь и в этом золотистом свете заглядываю в желтые глаза.

Убегать я начала после смерти волка. Так, по крайней мере, утверждают мои родители. Я же думаю, что страсть к побегам у меня появилась гораздо раньше. Просто первое время ее никто не замечал. Часами любоваться тлеющим огнем волчьих глаз – все равно что бежать на край света. И сегодня, в этой маленькой комнате с белыми стенами, если мне хочется пуститься в дорогу, я подхожу к окну и долго смотрю в небо – как можно дольше, пока не распознаю в нем нечто, отдаленно напоминающее тепло и нежность волка. Я и в лица своих любовников всматривалась как в этот кусочек неба. И всякий раз искала в них одно и то же: только волк в человеке вселяет в меня спокойствие. Я знаю, что творилось в Польше в тысяча девятьсот сороковом – тысяча девятьсот сорок пятом. Мне рассказывала об этом бабушка: у каждого свои сказки на ночь, своя Синяя Борода. Я знаю, как они поступали с евреями, цыганами, гомосексуалами и остальными – это могли сделать только люди, ни один волк на такое не способен.

На земле живет три человеческих племени: племя кочевников, племя оседлых и дети. Я помню своих собратьев-детей и своих собратьев-волков, я по-прежнему одна из них по мечтам и по крови.

Итак, я начинаю рождаться к двум – двум с половиной годам, в колыбели у волка. Что происходит до этого – не знаю, не могу знать. До этого я выжидаю. Обо мне заботятся родители, дают мне сколько надо молока, хлеба и улыбок. Когда я говорю «родители», имею в виду не только отца и мать. Мой отец – разнорабочий в цирке. У него мускулистые плечи, сильные запястья и черные ногти: когда мне хочется вспомнить его, первым в воображении всплывает не лицо, а плечи, запястья и руки: все то, что нужно, чтобы носить меня – едва ли бо́льшую тяжесть, чем огромные разноцветные мячи, которые вращаются под лапами у медведя. Отец всегда потный, вечно копается в моторе, лежа под кабиной грузовика, или движется будто призрак под сложенной тканью шатра, постоянно таскает ящики, покрышки, доски. Я для него отдых. Устав поднимать бесчисленные тонны всякой всячины, он смеясь подхватывает меня, подбрасывает в воздух мое сердце весом несколько граммов, ловит уже у самой земли и оживляет поцелуями, сладостно горькими, пропитанными по́том. А вспоминая маму, я слышу ее смех. Ее смех перелетает от фургона к фургону. Чудо-птица. Да, это так: смех моей матери, откуда бы ни раздавался, наполняет собою весь мир – подобное под силу лишь птичьему пению, что разом оживляет целый лес: от земли, усыпанной коричневой листвой, до неба, перепачканного серо-голубым.

Мать моя безумна, так я думаю. И желаю всем детям на свете, чтобы у них были безумные матери, это – лучшие матери, они как никто понимают дикие детские сердца. К моей маме безумие пришло из Италии, ее первой страны. В Италии все, что внутри, выносят наружу. Белье ли надо посушить или душу облегчить – они всё вывешивают на веревку, натянутую между окон, и по нескольку раз на дню перетряхивают и перебирают на глазах у соседей, в бесконечной опере криков и смеха. Со стороны кажется, будто им весело, но это лишь со стороны. Итальянцы печальны, они так усердно имитируют жизнь, что не могут любить ее по-настоящему, от них пахнет смертью и театральностью – так говорит отец, когда хочет разозлить маму. Страна моего отца – ее названия я не знаю. Страна моего отца – молчание. Мой отец – воплощение всех мужчин, которые возвращаются вечером домой. Язык за зубами. Ни слова не вытянуть. Мой отец похож на волка: огонь, который бежит по его венам, до глаз добирается, но до губ – никогда.

Моя мать похожа на кошку, на воробья, на плющ, на соль, на снег, на цветочную пыльцу. Наездник влюблен в мою мать. Клоун влюблен в мою мать. Укротитель влюблен в мою мать. В этом таборе все влюблены в мою мать, и она не возражает, ведь нет лучшего способа удержать рядом с собой моего отца, чем сообщать ему об этих пожарах, что пылают повсюду. Любовь очерчивает круг, похожий на арену цирка: под ногами – опилки, по ним мягко ходить босиком и они поблескивают под красной парусиной, раздуваемой ветром. Круг предельно прост: чем больше вы любимы, тем больше вас будут любить. Весь фокус – в самом начале: влюбить в себя в первый раз. Очень важно об этом не думать, не добиваться и не хотеть этого. Быть безумной, довольствоваться своим безумием, смеяться сквозь слезы, плакать сквозь смех, и в конце концов мужчины придут, потянутся на просеку безумия, прельстятся той, которая вовсе не стремится никому понравиться. И как только дело в шляпе, вы кружитесь и танцуете в этом круге любви и, чтобы не потерять равновесие, опираетесь на мужа, пока тот внимательно обводит круг глазами, не говоря ни слова.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Песни, романсы (нем.) – Здесь и далее примечания переводчика.