Шурка

Наталья Жалнина

Шурка

Глава 1

Предисловие

О моём герое

За семнадцать лет я ни разу не назвала его ни Шуркой, ни даже Шурой. Мне этот вариант имени казался слишком простоватым, крестьянским, что ли. Так как я всегда видела его интеллигентом, почти дворянином, то для меня он был только Александром. К тому же, у нас была большая разница в годах, а звать Шуркой человека, который по возрасту тебе в отцы годится, нехорошо. Конечно, для домашней обстановки, имя Александр было длинновато, поэтому дома я звала его Сашей.

А для всего окружения – родни, друзей, хуторян – он был Шурой, Шуркой, Шуреем.

Сколько лет мы жили вместе, столько я боялась его потерять. Много раз представляла, что мужа будут хоронить зимой. Почему-то именно зимой. В страшных снах возникал гроб, стоящий на табуретках в нашем заснеженном дворе, а в гробу лежал он в своём казачьем мундире. С серого неба летели крупные пушистые хлопья и печально падали на его седые волосы.

Но вышло иначе.

Муж ушёл в конце июля и хоронили его в невыносимую жару.

Несколько раз за нашу жизнь он озвучивал завещание по поводу своих похорон: "Хочу лежать на бугре за хутором".

– Почему на бугре? – спрашивала я, пряча улыбку.

– Там уютно. Осенью задуют ветра, буду лежать и слушать. Ты же знаешь, как я люблю завывание ветра. А на кладбище с соседями не уживусь. Жил одиночкой и по смерти им останусь.

Но вышло иначе.

Бессчётная родня мужа приняла его просьбу за привычное чудачество.

– Придумал бугор какой-то! У него семья есть, какой он одиночка! Все на кладбище, и он пусть на кладбище! Отчудил уж! – ворчала золовка Мария.

Его смерть стала потрясением для всех. Никто не ожидал.

– Как же так! Выходит, наврал Шурка! Сулил всех нас пережить, а сам… – тихонько говорили на похоронах.

Поминальный обед устроили во дворе родительского дома. После поминок расходиться не торопились. Женщины убирали со столов, мужчины курили под высокой берёзой.

И вдруг кто-то из хуторян закричал на весь двор:

– Да ну, не может быть! Вот увидите, зараз войдет Шурка в калитку и, как всегда, скажет: «Здорово дневали!» Он опять чего-то начудачил, а мы поверили!

– И я не верю, что он помер! Опять, небось, смех какой-нибудь придумал. Наверное, нам головы напекло, вот и привиделись похороны. – вторил другой хуторянин.

И хоть Шурка в калитку так и не вошёл, но уже через час после поминального обеда из окна родительской хаты, где все прятались от жары, слышалось, как Шуркины родные что-то рассказывали, перебивая друг друга, и смеялись, смеялись…

В какой-то момент Василий, брат покойного, остановил всех:

– Что мы делаем! У нас же похороны, а не свадьба! Как вдове это слушать!

Я сидела в глубоком кресле и клевала носом от усталости. Новое слово «вдова» вмиг разбудило меня, и я успокоила родню:

– Ничего, ничего… Я всё понимаю… Это нормально… Просто вы о нём как о живом говорите.

– Да уж, есть, что вспомнить… – тихо ответил Пётр, самый младший брат Шурки.

– А помните, как дядя Шура на паркете пейзажи рисовал? И как его только за это городская мадама не убила! – вспомнил племянник Андрей.

– История с самогоном ещё смешнее! – пробасил брат Василий.

… Много лет муж лежит на хуторском погосте. Не проходит и дня, чтобы я не вспомнила о нём. И так захотелось написать об интересных случаях из нашей хуторской жизни ! О тех, которые будто сами просятся стать книгой.

Жизнь у нас, нужно сказать, была веселая. Это потому, наверное, что рядом со мной был человек, который никогда не унывал, умел раскрасить будни в яркие краски.

Предупреждаю: в реальность того, о чём я напишу в этой книге, будет трудно поверить. И, быть может, вам покажется, что я всё это выдумала.

А нужно ли мне фантазировать, если в жизни порой такие события приключаются, которых и самый талантливый писатель не придумает?

Глава 1

Времена года

Шурка, его братья и сёстры были родом из казаков. Но, судя по рассказам, их мама Елена Павловна имела дворянские корни.

– Наша маманя была хороша собой, могла бы выйти за зажиточного, красивого. Но рассудила мудро: «Если выйду за красавца, он будет всю жизнь гулять, а мне мука одна. Нет, лучше пойду за Гаврила. Пусть неказистый, а мой!» И не ошиблась. Вышла за папаню, и прожили они всю жизнь душа в душу, – рассказывал Шурка.

Видно, от мамы, от её дворянских корней, Шурке передались такие таланты, которые обычно не свойственны простолюдинам.

С младенчества он любил книги, особенно поэзию. Парнишка много читал и заучивал наизусть. Был Шурка наблюдательным, впечатлительным, чутким к слову, а потому в отрочестве он и сам стал писать стихи. Его первые строчки очень уж походили на поэзию Шуркиного кумира – Лермонтова.

Спит вербА, наклонившись над прудом,

Белой шалью прикрыв наготу,

Не проснуться кудрявой, покуда

Не прогонит апрель дремоту.

Всё укрыла зима хлопотливо

От своих же морозных проказ.

И молчит голый лес сиротливо,

По колено в сугробах увяз…

В юности сами собой обнаружились у нашего героя и способности к рисованию. Безденежные родители не могли приобрести для него ни красок, ни холстов, ни мольберта, от того юный художник рисовал тем и на том, что под руку попадётся. На полях газет, на тетрадных листочках оставлял он свои незамысловатые рисунки.

Художником Шурка не стал. Но литература стала его профессией. Получив образование журналиста, он писал для газет и журналов. Журналистом Шурка был смелым и талантливым, но по причине страстного желания писать правду и только правду, в редакциях он надолго не задерживался. Строптивого журналиста из-за высокого спроса на его скандальные статьи какое-то время терпели, пытаясь перевоспитать. Но, убедившись в бесполезности усилий, увольняли. Предлоги всегда находились.

Вы, верно, помните, что творилось в России в девяностые годы прошлого века. На ворота заводов и фабрик вешали замки, людям по полгода не платили зарплату, повсюду орудовали банды, киллеры, рэкетиры. Страшно было жить!

Но в этой неразберихе нашлись граждане, которые скоренько сориентировались и в один момент разбогатели. Их назвали новыми русскими. Везунчики кинулись строить особняки, покупать дорогущую мебель и крутые автомобили, ездить по заграницам.

В общем, зажили нувориши как настоящие цари! Но часто случалось несоответствие: жизнь царская, душа – плебейская.

В девяностые Шурка стал известным в своём городишке демократом. Он жарко выступал с трибун, организовывал митинги. У Шурки были личные причины ненавидеть коммунистов: в жуткие годы репрессий многих его родственников без вины угнали в Сибирь. Там они и сгинули.

Вскоре Шурку назначили редактором городской газеты, и теперь каждый её номер стал раскупаться как горячие пирожки. В автобусах, в курилках, за обедом горожане обсуждали статьи талантливого и смелого редактора.

Конечно, коллеги и соратники его звали не Шуркой, а по имени-отчеству – Александром Гавриловичем.

Через полгода редакторства у Александра Гавриловича начались проблемы. То один раскритикованный подаст в суд за оскорбление, то другой. Городской глава забеспокоился и стал день через день приглашать редактора на ковёр. Несколько раз ему объявляли выговоры – сначала устные, потом с занесением. В конце концов газету закрыли, и Александр Гаврилович оказался на улице.

Но такие, как Шурка, не унывают и не сдаются.

Спустя год наш герой построил в родном хуторе домишко, а рядом с ним – мастерскую по изготовлению паркета. Станки купить не было возможности, поэтому он их сам сконструировал и собрал.

Переехав в хутор, Александр Гаврилович снова стал Шуркой.

В соседнем городишке тоже завелись новые русские, и Шурка быстро нашёл заказчиков на свой паркет. Первой была молодая семейная пара, построившая двухэтажный особняк. Хозяева пожелали отделать своё семейное гнездышко по последнему писку. Полы из дубового паркета были престижны, поэтому супруги сразу согласились на предложение Шурки.

И началась у него работа без сна и отдыха. По ночам мастер выпиливал на станках паркет, а днём выкладывал его в доме заказчика. Спал Шурка по два-три часа в сутки.

Сёстры вздыхали:

– Угробишь ты себя на этом паркете! Отдыхать-то тоже нужно!

А Шурка в ответ:

– Вот закончу, тогда и отдохну.

Хозяева были довольны работой мастера, и уже зазывали в свои хоромы родных и знакомых, чтобы те полюбовались на их дорогущий паркет.

Наконец, во всех комнатах паркет был уложен и покрыт лаком. Только пол в гостиной оставался цементным.

Работа по неизвестной причине остановилась. Шурка ходил задумчивый, неразговорчивый.

После недельного перерыва Людмила, хозяйка особняка, о скандальном характере которой знал весь город, сама прикатила в мастерскую Шурки.

Шурка молча выслушал её претензии по поводу простоя, а потом спокойно сказал:

– Людочка, в вашей гостиной я положу такой паркет, какого не будет ни у кого. Дайте мне ещё дней десять.

Людмилу слова мастера успокоили. С тем она и уехала.

А Шурка достал с полки пыльный чемодан, в котором много лет хранились кисти и тюбики с ленинградской акварелью. Он приобрёл их ещё в годы студенчества. Тогда у Шурки было время выезжать на природу с этюдником. В его письменном столе до сих пор хранилась заветная папка с рисунками тех лет. Эти наивные и далёкие от совершенства рисунки были очень дороги ему.

– Если честно, страшновато брать в руку кисть. Сколько лет уж не рисовал! – поделился Шурка своими переживаниями с женой.

– У тебя получится, работай! – успокоила супруга.

Несколько дней и ночей он рисовал акварелью на больших квадратах из берёзы. Жена каждый вечер заходила в мастерскую, подолгу наблюдала за его работой и подбадривала:

– Ну и ну! Да ты классный художник! Мне очень нравится! Правда, нравится, не лукавлю. Но, может, всё-таки спросить Людмилу, нужно это им или нет?

– Если я спрошу, – отвечал Шурка, – то сюрприза не получится. А я хочу их обрадовать.

– Ох, боюсь, как бы чего не вышло из твоей затеи, – вздыхала жена.

Через неделю кисти и акварели были возвращены в чемодан, а чемодан – на шкаф.

Шурка попросил хозяев несколько дней не приходить в новый дом.

– Наберитесь терпения, успеете налюбоваться, – говорил он супругам.

Прошло ещё три дня.

Паркет был на месте, лак высох, и можно было теперь устраивать торжественное открытие гостиной. Мастер закрыл середину пола тёмной тканью, а в дверном проёме натянул алую атласную ленту. Вот разрежут ленту, войдут в комнату, снимут с паркета таинственную завесу и от удивления и восторга потеряют дар речи.

Прежде чем приглашать Людмилу и её супруга Романа, Шурка ещё раз взглянул на свою работу. Какая красота! Неужели это и вправду он нарисовал? Самому не верится! Ну, всё, пора!

Но Людмила дар речи не потеряла. Как только сюрприз обнаружился, округа содрогнулась от её визга:

– Вы сумасшедший! Что это за убожество?! Господи, какой позор! Слушайте сюда, я ни копейки не заплачу, пока не уберёте это уродство!

Истерика хозяйки так напугала мастера, что он прямо при ней бросился отрывать от цементного пола разрисованные квадраты. Но не тут-то было! Его шедевры приклеились намертво. Пришлось брать инструмент и срывать их силой. Щепки разлетались в разные стороны, а у взрослого мужика Шурки от обиды в горле стояли слёзы.

Вам, вероятно, интересно узнать, что же нарисовал Шурка на паркете?

А нарисовал он родные пейзажи в разное время года.

На одном – зелёная ивушка, склонившаяся над хуторским прудом. На другом – родительская хата, крытая чаканом, а вокруг неё – сугробы, сугробы… На третьей картинке Шурка изобразил любимую им золотую осень: разноцветную дубраву, и под могучим дубом – юношу с книгой в руках. Ну, а на четвёртом квадрате была пасхальная картинка: высокое голубое небо, яркое солнышко, а внизу – изумрудного цвета поляна на окраине родного хутора, на которой они в детстве катали пасхальные яйца.

Шурка несколько дней не рассказывал жене о том, что произошло в доме заказчика. Отговаривался тем, что никак не получается уложить паркет вовремя. Наконец, когда тянуть больше было нельзя, он поделился своим горюшком с супругой.

Жена не стала укорять Шурку за то, что не послушал её совета.

За вечерним чаем она сдержанно сказала мужу:

– Я горжусь тобой!

– Гордишься неудачником? – ухмыльнулся Шурка.

– Ну, может, для кого-то ты и неудачник, а для меня – герой.

– Как это? – удивился Шурка.

Жена не ответила, только вздохнула глубоко.

А Шурка после долгой паузы пообещал:

– Сейчас я сапожник без сапог, но, когда руки дойдут до нашего дома, я обязательно нарисую на паркете в гостиной времена года. Для тебя!

Всю ночь Шурка ворочался. Уснуть не получалось. Осторожно, чтобы не разбудить жену и дочь, он встал с кровати, на цыпочках добрался до письменного стола и включил настольную лампу.

К утру был готов рассказ со странным названием «Шпуляр», в котором Шурка в очередной раз обнажил свою страдающую душу.

Утром жена прочла рукопись и, пряча слёзы, села перепечатывать дорогие строчки.

Шпуляр

Было ли с вами такое?

На тихой станции к поезду спешат пассажиры, тащат сумки, вёдра, узлы, чемоданы, провожающие подают вещи в тамбур, что-то говорят, смеются, плачут. Вы смотрите на происходящее сверху, от скуки замечаете все мелочи, делаете оценки, предположения; не находя интересного, уж готовы зевнуть, как вдруг в глаза бросается незнакомое, но такое желанное и милое лицо. Вы уж больше никого и ничего не видите, наблюдая только за ним и стараясь встретиться взглядом. Что-то созвучное тянет вас к чужому человеку, вы хотите что-то крикнуть на прощанье, напрасно машете рукой, и вот, когда станция уже качнулась, вас заметили, сделали шутливую очаровательную гримаску и помахали – тоже в шутку.

Детство моё было до невероятности бедным и весёлым. Вечные шрамы и ссадины, разноцветные заплаты на разодранной одежонке ни меня, ни моих многочисленных друзей в уныние не повергали. Босые ноги всегда кровоточили и были нашпигованы занозами от колючек. Днями наша шайка (иначе нас и не называли) пропадала по речкам и в лесах, питалась ягодами, яблоками-кислушками, а в конце лета – ворованными колхозными арбузами. В жаркие дни мы не вылезали из воды, а к вечеру начиналась канонада. У всех нас наблюдалась патологическая страсть к стрельбе – очевидное следствие недавней войны. Стреляли из луков, рогаток, пугачей и «поджигов», набитых спичками. Взрослые на это никак не реагировали, а ругались только в случае пропажи серников.

Как-то трубка не выдержала и раскроила мне ладонь. Товарищи, спецы в таких делах, присыпали рану землёй и замотали кисть в лопух. Так как стоны и жалобы по хуторскому этикету считались недопустимыми, я продолжал носиться по-прежнему, хотя стрелял уже левой рукой. Однако, на другой день ладонь распухла и покраснела. Сёстры разохались и потащили меня в больницу.

Уверяю, теперь уже нет ничего прелестнее прежних деревенских больниц. Перешагнув порог хаты, с виду такой же, как все, оказываешься в ароматной прохладе; незнакомые запахи, непривычная чистота, непонятная приветливость «медичек» в белых халатах, их ослепительно красивые руки, ловко орудующие ножницами и ещё какими-то блестящими железками; спокойные голоса, речь, лишённая грубых слов, – всё составляло непостижимый контраст с хуторским укладом жизни.

Юная светловолосая медичка не укоряла меня, а только пожалела:

– Хороший мой, ты ведь и без пальца мог остаться.

Первый раз я увидел на своей руке белый бинт, показывал его друзьям как награду и, чтобы не испачкать, всё делал только левой.

Через три дня, как и было велено, я пришёл на перевязку. Сняв бинт, медичка ахнула:

– Да что же это такое! Раны как будто не было. Лиля, Лиля, иди сюда! Посмотри, один рубец остался!

В комнату вошла девочка, примерно моя ровесница, в коротком ярком платьице с бантом спереди, в красных туфельках с блестящими пряжками. Приветливо, будто знакомому, сказала «здравствуй», смело взяла мою ладонь и стала водить тонким розовым пальчиком по красному шраму. Было немного больно и чесалось, но я не мог не только выдернуть руку, но даже пошевелиться. Кукольные руки девчонки точно сковали мою грубую ладонь, да сделай она мне в сто раз больнее, я бы и не пошевелился.

Чудо продолжалось недолго. Лиля сказала:

– Лена, давай я его сама перевяжу.

– Да ведь зажило, – возразила та.

– Ну да, – настаивала Лиля, – он где-нибудь зацепится, и опять пойдёт кровь.

Лена засмеялась и достала с полки картонную коробку. Лиля удивительно ловко и быстро наложила повязку и приказала:

– Пошли. – Взяла меня за здоровую руку и повела. До сих пор помню её слова, но смысла их тогда совершенно не понимал. Она говорила: – Если ты когда-нибудь опять поранишься, немедленно обращайся к врачу. В тебя может попасть какая-нибудь инфекция, и начнётся синяя гангрена. Раны нужно присыпать пеницеллином, а не землёй, антибиотик убивает всех микробов. – Обернулась, оглядела меня. – А почему ты такой лохматый? Вот возьму да и расчешу твою гриву.

Обещание она сдержала. На другой день мы встретились на берегу пруда, и Лиля, пробившись едва не полчаса, привела в порядок бурелом на моей голове, но тут же решила:

– Нет, так не пойдёт, ножницы нужны.

Стриг меня дядя Гриша, кузнец, под зорким наблюдением Лили. Гигант, фронтовик, добрейший человек, смущался и слушался маленькую модницу, как мальчишка. А она всё щебетала:

– Что это за полька ещё! Оставляют вихор на макушке, а затылок голый. Смотреть не хочется! Нужно волосы на затылке оставлять длиннее, а к шее короче. И за ушами не надо так сильно выстригать.

Дома меня не узнали, братья и сёстры рассматривали мою голову как диковинку. И заключили:

– Не по-нашему. Как немец стал.

И наступило в моей жизни злосчастное время. В ту пору был я атаманом нашей шайки и потому на личную жизнь не имел права. Сразу же, как только друзья увидели меня с Лилей, гуляющими рука в руке, подняли на смех. Подругу мою прозвали Шпуляром, что должно было означать существо слабое, хрупкое, – шпульку, далёкую от идеала деревенской красоты. Само собой, окрестили нас женихом и невестой и прохода не давали. Правда, досаждали словами, драться побаивались. Моя слава вожака закатилась. С одной стороны, хотелось бросить дурацкую расчёску, которую подарила мне Лиля, и ветром носиться с ватагой, с другой – и часа не мог прожить без её общества. Она рассказывала столько интересного, так убедительно говорила о вредности бесшабашного поведения моих друзей, о необходимости чтения хороших книжек, что у меня не оставалось никаких сомнений в её неизмеримом превосходстве абсолютно во всём. Тонкость ума этой необыкновенной девочки была видна даже мне, восьмилетнему дикому мальчишке, хотя я этого и не мог осознать отчётливо. Она делала мне много замечаний относительно моей оригинальной лексики, моих дремучих понятий и привычек, но никогда не укоряла за старые заплатанные брюки, линялую и никогда не глаженую рубашку, за босые ноги. Маленькая наставница точно определяла грань между дозволенным и недопустимым, легко улавливала мои желания, хотя я их тщательно скрывал. Твёрдое русское «г» звучало диссонансом нашему казачьему «г», но хотелось говорить так же.

Тоненькая, чуть загоревшая, всегда в отутюженном платьице, в соломенной шляпке на красной блестящей ленточке, Лиля была занозой в социальном организме деревенской глуши, на неё косились не только дети, но и взрослые, и старики:

– Ишь, сучка, подстрелилась, сверкает по хутору голыми коленками! И куда сестра глядит!

В конце концов передо мной встал выбор: или окончательно обабиться, или бросить мою княжну в пруд. Как ни горько казаку было сносить насмешки, я не стал топить это изящное создание. Атаманом выбрали Ваську-креха, того самого, который на глазах у Лили убил ежа колом. За это Ваську я здорово побил, но зато остался в полном одиночестве.

Не знаю, как случилось, что моя подруга, прогостив у сестры лето, уехала, не попрощавшись со мной. Я всё ходил к больнице и из кустов подолгу наблюдал, но Лиля больше не появилась.

Пришла осень, мои бывшие друзья, оседлав тыквенные плети, пылили по улицам, а я прятался под старой вербой у речки и запоем читал томик Лермонтова, подаренный мне Лилей. Почти ничего не понимая, выучивал стихи наизусть и подсознательно чувствовал магию настоящей поэзии. Томик до сих пор у меня, я берегу его как сокровище, и когда открываю, совершенно ясно вижу мою мимолётную подругу, непременно в ярком платьице и в соломенной шляпке, непременно в летний солнечный день и с её очаровательной улыбкой.

С тех пор судьба швыряла меня вниз и вниз, ни разу не подняв на гребень; тысячи раз обманутый, без вины битый, стоя на краю полного разочарования в жизни, как пассажир в затхлом тоскливом вагоне, постоянно вижу чистый образ девятилетней волшебницы. Без труда узнал бы её бледное, но такое здоровое личико в миллионной толпе, по тени угадал бы её изящную фигурку.

Может быть, Лили давно нет на этом свете, но какое это имеет для меня значение! Жива или нет, всё равно не увидимся, потому что и при встрече не узнали бы друг друга. Изменились.

Поезд продолжает свой бессмысленный путь, трясётся пропахший толпой вагон, вяло теплится надежда на новый полустанок, где можно вздохнуть свежим воздухом. И только одно бодрит и согревает – светлое прошлое.

Глава 2

Гунькова рыбалка

Как только Шурка вернулся на родину и стал жить в домишке на окраине Коробков, хуторяне насторожились.