Женщина – (не)кошка

– Агафья! Откройте! Ради всего святого, откройте!

Старуха открыла, увидела его лицо и сверток в руках, и все поняла без слов. Ее старые глаза, обычно колючие, смягчились бесконечной грустью.

– Не выходит, сынок? – тихо спросила она, пропуская его внутрь, в тесную, пропахшую травами комнату.

– Они говорят… конец, – голос Дениса сорвался. Он развернул шаль, показав Агафье маленькое, безжизненное тельце. – Но я не могу! Понимаете? Я НЕ МОГУ! Сделайте… сделайте ее снова человеком. Хотя бы на время. Чтобы… чтобы отвезти в больницу. К людям. У них… у них больше возможностей они спасут ее!

Агафья долго смотрела на Нюрку, потом на Дениса. В ее взгляде не было осуждения, лишь глубокая, древняя скорбь.

– Дитя, – прошептала она. – Да разве ты не видишь? Первые два раза – это была ее воля. Ее страсть, ее заблуждение. Сила шла из нее. А теперь… это твоя воля. Твоя боль. Твое отчаяние. Ритуал… он требует ее жизни, ее желания. Сейчас… у нее нет сил даже на это. Ты хочешь вытащить ее душу из умирающего кошачьего тела и впихнуть в человеческое? Это не спасение. Это… насилие над самой природой. Цена будет страшной. Для нее. И для тебя.

– Я заплачу любую цену! – выкрикнул Денис, и в его глазах горела безумная решимость. – Любую! Вытащите ее! Заставьте! Пусть ненавидит меня потом! Пусть проклинает! Но пусть она будет жива! У нее должен быть шанс!

Он плакал. Громко, без стыда, как ребенок. Его слезы падали на тусклую шерсть Нюрки. Агафья смотрела на него, потом закрыла глаза, бормоча что-то старое, горькое. Потом кивнула. Всего раз.

– Не благодари, – сказала она глухо. – Проклинать будешь. И я себя прокляну. Но… твоя боль… она сильнее моих страхов. Говорил же тебе – любовь кошачья чище. Вот и довелось увидеть, до чего доводит любовь человеческая… до насилия.

Ритуал в эту ночь был не похож на прежние. Не было лунного света, только тусклая лампочка под потолком. Не было мяты – Агафья использовала что-то темное, горько пахнущее, смешивая с тремя последними серебристыми волосками с бока Нюрки. Шепот старухи звучал не как шорох листьев, а как стон умирающего ветра. Она влила отвар в безвольно открытый рот Нюрке. Денис держал ее, чувствуя, как слабое тельце вдруг напряглось в последнем, судорожном порыве.

И началось. Но не так, как прежде. Не ломка костей изнутри, а… выворачивание. Как будто что-то темное и липкое вытягивало душу Нюрки из ее кошачьей оболочки, насильно втискивая в другую форму. Звук был ужасен – не хруст, а влажный, рвущийся скрежет тканей и тихий, нечеловеческий визг, который вырывался не из горла, а из самого воздуха. Тельце в руках Дениса дергалось, как на токе, затем стало неестественно вытягиваться, кости вылезали наружу под кожей, которая рвалась и срасталась снова, уже бледной, гладкой. Шерсть впитывалась обратно, оставляя кровавые подтеки. Это было не превращение. Это была казнь.

Когда все закончилось, на кухонном полу Агафьи лежала девушка. Та же, что и раньше – худенькая, с темно-русыми волосами, огромными оливково-зелеными глазами. Но теперь эти глаза были полны не любви или страха, а немой, абсолютной пытки. Она не кричала. Она не могла. Она просто лежала, содрогаясь в беззвучных рыданиях, ее новое, голое человеческое тело покрывали синяки и кровоподтеки, как после жестокого избиения. Дыхание было хриплым, прерывистым. Взгляд, полный непонимания и чудовищной боли, уставился на Дениса. В нем не было упрека. Был вопрос: "Зачем?"

Дениса стошнило прямо на пол. Он упал на колени, отползая от этого зрелища, от воплощенного кошмара, который он сам и создал. Агафья стояла, отвернувшись к стене, ее плечи тряслись.

– Вези… – прохрипела старуха. – Быстро. Пока… пока она не умерла в этой шкуре. Человеческая болезнь… она теперь с ней в новой форме. Лечи. Если сможешь. И помни… – она обернулась, и в ее глазах горел адский огонь, – ты вырвал ее. Силой. Ты сломал самое святое – ее право уйти своей тропой. Теперь ты обязан. Обязан вернуть ей жизнь. Ценой всего! Она больше не сможет стать кошкой!

Денис, дрожа, накинул на дрожащее, изуродованное болью человеческое тело Нюрки старую шаль. Поднял ее на руки. Она была легкой, как и кошка. Он вынес ее в холодную ночь, к своей машине. Весна? Лето? Он не чувствовал. Мир сузился до хриплого дыхания на своей груди и немого, полного невыразимой муки взгляда огромных зеленых глаз, которые смотрели на него сквозь пелену боли.

Он вез ее в больницу. Не ветеринарную. В человеческую. Где будут лечить почечную недостаточность у девушки с несуществующей историей болезни. Где зададут вопросы, на которые у него не было ответов. Где начнется новая, еще более страшная глава их кошмара. Он вез ее, зная, что даже если человеческая медицина совершит чудо и спасет это насильно созданное тело, он, возможно, уже убил самое главное – ту самую Нюрку, которая тыкалась лбом в его ладонь и мурлыкала ему на коленях. Он выиграл шанс на жизнь, заплатив за него ее душой и своим собственным кусочком человечности. И теперь этот долг висел на нем тяжким, кровавым грузом. Он должен был заставить ее жить. В чужой шкуре. Ради спасения, которое могло оказаться худшей пыткой, чем сама смерть.

Глава 5. Нюркины Оковы

Стены больничной палаты были не белыми, а ядовито-зелеными. Цвет тошноты и отчаяния. На узкой койке, опутанная трубками капельниц и датчиков монитора, лежала девушка. Нюрка. Но это была не Нюрка. Это был ходячий – точнее, лежачий – памятник жестокости и отчаянию Дениса. Человеческое тело сопротивлялось кошачьей болезни по-своему, страшнее. Почечная недостаточность в человеческом обличье требовала агрессивного лечения: диализ, который оставлял ее изможденной и полумертвой после каждой процедуры, коктейли из лекарств, вызывающих новые побочные эффекты. Ее глаза, все те же огромные оливково-зеленые, смотрели в потолок пусто. Иногда в них вспыхивал дикий, животный страх – когда приходили медсестры с уколами, когда грохотал аппарат ИВЗЛ у соседней койки, когда слишком громко говорили. Она вжималась в подушку, пытаясь стать меньше, незаметнее. Инстинкт кошки кричал: спрячься!

Она молчала. Совсем. Не потому, что не могла говорить физически. Горло работало. Но слова застревали где-то глубоко внутри, в клубке боли, страха и абсолютной потери себя. Кто она? Кошка, запертая в чужой, больной, ненавистной плоти? Человек, которого никогда не было? Врачи качали головами.

– Психогенная амнезия на фоне тяжелой соматической травмы, – констатировал главный нефролог, сухой, как гербарий, доктор Свешников. – Или посттравматический мутизм. Органика – почки, сердце – страдают, но сознание… Оно словно отключилось. Защитная реакция. – Он бросил тяжелый взгляд на Дениса, дежурившего у койки днями и ночами, обросшего, с впалыми щеками. – А вы уверены, что ничего не знаете о ее прошлом? Травме? Насилии? Как вы ее нашли в таком состоянии в парке? Полураздетую, в синяках? Это похоже на…

– Я уже говорил! – голос Дениса сорвался, он сглотнул ком в горле. – Я шел поздно, услышал стон. Она лежала под кустами… Без сознания. Больше я ничего не знаю! Ни имени, ни откуда она… Ничего!

Ложь обжигала изнутри. Каждое слово было гвоздем в крышку гроба их доверия. Но правда была невозможна. Он видел, как медсестры перешептываются, как на него смотрят врачи – с подозрением, с осуждением. "Жених? Муж? Брат? А почему не в базе? Почему отпечатки пальцев не совпадают ни с одной без вести пропавшей?"

Полиция пришла на третий день. Двое. Следователь Калинин, с усталыми, но цепкими глазами, и молодой опер, записывающий все на видео.

– Денис Владимирович, – начал Калинин без предисловий, усевшись на стул у койки. Его взгляд скользнул по неподвижной фигуре Нюрки, по капельницам, вернулся к Денису. – Ситуация… нестандартная. Девушка без документов, без памяти, с тяжелейшими травмами внутренних органов и явными следами насилия на теле. Вы – единственный свидетель и, по сути, единственная зацепка. Нам нужно понять, кто она. И что с ней случилось.

Денис чувствовал, как по спине потек пот. Он повторял заученную легенду: парк, ночь, стоны, вызов скорой. Говорил монотонно, глядя в пол.