Прописи жизни

Впрочем, при появлении санитарок он был смелее. В моменты раздачи пищи он робко просил налить ему «черпачок жиденького». Но это была лишь проформа. Валера, ибо имя он имел вполне человеческое, в такие часы становился счастливым обладателем пары-тройки добротных порций. Порции доставались ему от истомлённых плохим самочувствием больных, страдающих отсутствием аппетита.

Свой крест Валера нёс безропотно. Долгими вечерами, когда измученная плоть страдальцев находила утешение в привычном мужскому естеству сорокаградусном забвении, Валера, с аскетичными интонациями, будто рассказ и не касался его жизненных перипетий, присовокуплял эпизоды своей крутой судьбы к не менее крепким дозам хмельного болеутолителя. Как-то, в конце третьего дня, из сгустившихся сумерек через балконную дверь неслышной полутенью возникла его маленькая, серенькая фигурка. Юра, лежавший ближе всех, в сердцах воскликнул:

– Тебе бы, Валерик, где-нибудь призраком работать!

– Чего «призраком»? Беспаспортный я… Сам-то я из Казахстана… Когда сел, Союз ещё был, а вышел – нету паспорта! Стали менты гонять, на работе только батрачить за похлёбку… Да и работать мне нечем, пальцы мне менты перебили, не слушаются теперь. Здесь их лечил, да вот остался… помогать. Вроде зав. отделения знает, но не гонит. Сами видите, санитарок нет, а я только и годный, что бельё собрать, куда отвезти, что раздать… А кады кто из начальства появляется, всё равно лучше пересидеть где-нибудь в уголке, с глаз долой…

– Домой чего не едешь, в Казахстан?

– А не к кому. Там мать с сеструхой жили. Мать померла, когда я чалился, а сеструха уехала сюда, в Москву. У нас тут другая сеструха, двоюродная, живёт, да я только не знаю адрес.

Что-то забрезжило в голове Стаса, и он с интересом спросил:

– Как сестёр звали?

– Мою? Мою-то Нинка, а двоюродную Любкой, если правильно помню.

Стас ничего не ответил. Усмехнувшись, он сказал:

– Съезди, Валер, вот по такому адресу на Ярославском шоссе, здесь недалеко, по прямой…

Стас назвал известный ему дом, объяснив сложившуюся ситуацию. Валера не удивился такому жизненному раскладу, только сказал потухшим голосом:

– Чего удивляться, жизнь моя такая, – выше головы не прыгнешь…

Что хотел этим сказать бедолага, не было ясно. Но почему-то все в палате замолчали, издав, по всему видать, сочувствующие вздохи.

И всё же, разногласия по поводу жизненных установок Валеры иногда возникали на социально-философском уровне. Юра, скептически хмыкая, в ответ на жалостливые реплики сотоварищей по палате, с немалой долей иронии замечал:

– Вашего Валеру никто не принуждал жить по такой схеме! Выбор есть всегда и у всех! Только один кретинствует, то есть, обходится набором примитивных правил, которые в ходу у его социального окружения, а другого они не устраивают! Вам, голубки мои, это хоть ясно?

И, не дожидаясь ответа, язвительно добавлял:

– Я немало, впрочем, как и вы все, повидал таких Валер. Все они в один голос плакались о своей несчастной доле и всякой такой ерунде! Чего ему мешает обустроить эту свою долю по-другому? Да элементарная лень! Он хоть бы попробовал тыркнуться в какую-нибудь сторону, так нет же! Он предпочитает юродствовать!

– Мне кажется, Юрий Михайлович, что вы тут не совсем просекаете сущность этого социального явления, как бомж! – иронично откликнулся со своей койки Серёга. – Вы то хоть представляете его положение? Куда ни ткнись, везде чиновничья стена и каждый из них норовит пинком отпасовать Валерика к следующему, даже не выслушав его!

– Н-да? И ваш Валерик, тут же, пустив жалостливую слезу, забивается в угол и сидит там как цуцик, грея свой геморрой! Да никто его и не будет жалеть! Он что, дитя малое, чтобы не знать такую простую истину?! Тыркаться надо туда-сюда по сто раз на день, пока у чиновника, по вашему образному выражению нога не устанет пинать!..

– Об этом хорошо говорить, а как дела коснешься, так хотелка с терпелкой отваливаются, – съязвил Стас. – Я вон пять лет пытался разменять свою квартиру, да только перевел кучу денег на этих оглоедов. Уж меня-то пинала всякая шваль, с которой срать рядом не сел бы, не то, что с ней дело иметь!

Стас горестно вздохнул и замолчал.

– Понятно! – Юрий Михайлович усмехнулся и назидательно сказал:

– Вот если бы кто-то здесь внимательно читал классиков, то, может быть, и поднабрался бы опыта! Помнишь, у Булгакова в «Мастере…» был один проходимец, который из однокомнатной квартиры без всяких чудес превратил ее в три трехкомнатные?!

– Чего ты хочешь этим сказать? – вяло отреагировал Стас. Он слишком хорошо изучил этот квартирный вопрос, чтобы услышать для себя что-то новое или полезное.

– А то, что ты, как следует из результата твоей квартирной эпопеи, не тот типчик, о котором писал Булгаков. Не надо было тебе самому заниматься этой канителью. Вместо того, чтобы кормить этих клопов, на которых ты перевел столько денег, нашел бы ловкого человечка, который обошелся бы тебе намного дешевле и дело твое было бы в шляпе!

– Да что ты, Юр, заладил все «бы, да кабы»! – недовольно отпарировал Стас. – Чего теперь говорить об этом! Я все перепробовал и все псу под хвост…

– Это ты так думаешь, что все!

Излишняя категоричность Юры, смущала его собеседников. Они предпочли не продолжать этот абстрактный разговор. Все давно уже заметили, что сам Юрий Михайлович, хоть и резок был в суждениях в отношении Валеры, однако это нисколько ему не мешало активно пользоваться его даровыми услугами. Это только подчёркивало странное одиночество Юрия Михайлович. За истекшие три дня ни один посетитель не соизволил его потревожить. Заметить-то заметили, но спрашивать об этом странном явлении у него, вполне понятно, никто не решался. Сам Юра предпочитал вопрос о своих родственниках обходить стороной и с этим его правом мужики считались вполне деликатно…

Глава 7

Поначалу дни тянулись, как изжеванная до состояния белой сопли жевательная резинка. Наполненные беспокойным томлением перед извечным волнителем человеческой натуры, – неизвестностью, они превратились в долгую тягомотину изорванных в куски дней и ночей. Каждое утро на обходе лечащий врач Игорь, осматривал ногу Стаса. Хмыкал, проводил неприятные манипуляции с его поломанной конечностью, ибо на статус ноги она теперь претендовала мало. Ничего не говоря, отводил взгляд и переходил к следующей жертве его лекарских экзекуций.

В своих исканиях эскулаповых истин он иногда, судя по его уж очень деловому виду (ибо какие лекарские истины могут быть у доктора в двадцать восемь лет), был подозрительно категоричен и уверен в своих ответах. Больным это не нравилось. Они всем скопом тормошили его на предмет своих болячек. В те разы, когда Игорь сопровождал зав отделением Бориса Гавриловича, он, утыкая палец в проблемное место, положим, где-нибудь на ноге пациента, говорил пару слов на латыни. Борис Гаврилович с усталым видом носителя многих лечебных премудростей, хватал проблемное место своей короткой волосатой, смахивающей на клешню краба, рукой. Он мял, крутил, тянул, высверливал взглядом пораженную хворью болячку и говорил «ну да, ну да…», подтверждая, тем самым, мнение своего юного коллеги.

Что касаемо страдальца, обладателя сего ущербного места, то ему выбирать манеру поведения не приходилось. Оба ответственных докторских лица, стоически перенося стоны и закатывания глаз к потолку их подопечного, приговаривая: «ну будет, будет…», ни слова не говорили о перспективах и сроках его пребывания на больничной койке. Стаса бывалые соседи утешали: «Да чё там, с твоей травмой ещё месяц-полтора, – и будешь прыгать как заяц, правда, только через годик, когда снимут гипс»…

Сердце Стаса обмирало и ухало в темный провал безнадёги. Что будет с квартирой, с вещами, с женой, у которой не только прописки, но и гражданства-то российского нет! Эх, сучья судьбина! Его размышления прервал голос их ходячего благодетеля.

– Мужики, Светка телевизор завтра принесёт! – обрадовано сообщил Сергей.

Юрий Михайлович обождал, пока утихнут слова благодарности возликовавших сопалатников. Издав череду нисходящих звуков, которым позавидовал бы любой лягушачий самец в период любовных страстей, изрек:

– Кхе-кхе-кхе-кхе… Ну, вот, дождались! А я-то думал, что хоть здесь можно спокойно пообщаться с людьми, так сказать, их живые мысли попробовать на вкус! Что там смотреть!? На экраны вырвалась орда жизнерадостных идиотов, выпущенных докторами-маньяками из сумасшедших домов. Мало-мальски думающему человеку суют под нос круглые сутки изо дня в день бесчисленные шоу из молодых кретинов, сериалы, ничем не отличающиеся игрой актёров и режиссёрской мыслью от любительского спектакля в какой-нибудь Пентюховке, реклама, реклама и Голливу-у-уд!..

Юра задохнулся и зашелся в кашле. Сергей попытался было вставить слово, но Юра энергично замахал рукой, выдавливая сквозь кашель возражения:

– Не кончил я… дай… договорю!.. А если и показывают что, то скромненько, эдак часа в три-четыре ночи, чтобы думающий люд, если и захочет просмотреть нужную ему передачу, то чтоб на утро был осоловелый в доску, – меньше думать будет!

– Ну, ты сказанул! Кому нужен твой думающий люд в наше время! Зато хохмы по телеку чуть ли не по полдня идут! Чё ещё надо, – нахохотался и порядок!

Юрий Михайлович, морщась, как от доброй дозы хинного порошка, не выходя из этого образа, восклицал:

– Вот и наплодилось идиотов, как саранчи! Они же ваши мозги засирают, а вы и распустили слюни!

– И чем же тебе юмор не угодил? – саркастически вопросил Стас. – Одно хоть это можно смотреть из всей бредятины!

– А то и не угодил, что посмотри, кто тебе преподносит его! – ещё больше раздражался Юра. – Ты хоть знаешь, откуда вся природа смешного происходит?

– А зачем мне это? – миролюбиво усмехнулся Стас.

– А затем, что эти мужики и бабы, на которых воду только возить, живут за твой счёт и ещё над тобой потешаются! А некоторые так и совсем откровенно называют свои выпендрёжи: – «Деревня дураков»! А что бы совсем было понятно, преподносят тебе этот дебилизм и издевку в русском стиле. Дескать, это исконное, народное!

– Ну, и причем здесь природа смешного? – с интересом спросил Серёга.

– Я вам сейчас объясню. Скажи, если кто-то при тебе поскользнётся и грохнется всеми четырьмя лапами кверху, ты, не желая даже этого, невольно улыбнёшься. А многие и вовсе похохочут всласть. Заметь, это одна сторона, – на уровне инстинкта. Но не это главное. А вся суть в том, что зарождался юмор только как потешание над чем-то, что людям кажется непривычным. Почему смешно смотреть на ужимки обезьяны? Да потому что она очень похожа на нас! Что называется, «ошибка Бога»! Отсюда её карикатурность вызывает в нас желание смеяться. Эта же природа заложена и в древних скоморошьих, балаганных, цирковых представлениях, когда уродство человека вызывало только смех, особенно сознательно усиленное специальными приёмами. Уродов учили быть смешными, а не страшными и позорными. Всё ясно?!

Стас, внимательно прослушавший Юрино откровение, скептически усмехнулся:

– И что следует из твоей речуги?

– А то следует, что нормальные здоровые мужики и бабы, корча рожи и изгиляясь в ужимках, несут примитивную пошлятину и даже не морщатся от стыда. Эти все «Аншлаги» и «Кривые зеркала»! Я бы сгорел от них, если бы меня хоть на секунду заставили изобразить что-нибудь подобное! А им хоть бы что! Раньше, когда какой-нибудь царь хотел опустить кого-либо до звания половика, что б ноги об него вытирать, делал его шутом при дворе. Надеюсь, примеры из литературы и истории сами вспомните! Тоже мне ещё, деятели сцены!..

– Ну, а театр? Это как?

– Н-да! – Юрий Михайлович криво усмехнулся. – А ты сам подумай, – что театр? Дорогой мой, это ведь разные вещи! Кто этого не понимает, тому уже ничто не поможет! Значит, в детстве он пропустил эту великолепную сторону человеческой жизни. В детстве, в детстве, родной мой, нужно было думать твоим маме с папой об этом. А сейчас тебе остаётся только пялиться в телеочко и хавать то, что вываливают из разных там помоек тебе на уши!

– М-да, Юрий Михайлович, в тебе определённо погибает гений-критик! Статьи, случайно, в газетёнки не пописывал? – Серёга, ехидно хмыкая, поскреб подбородок. – Знаешь, кроме театра есть ещё куча разных других вещей, например, футбол и так далее…

– Меня футбол не интересует, – глядя в потолок, бесцветным голосом отозвался Юра. На его враз обмякшем, потускневшем лице отразилось отрешённое выражение безмерной усталости, как будто он вел непосильную дискуссию длиной в жизнь и только сейчас окончил её. «Придурки… «хлеба и зрелищ»… ничто не меняется!.. сунул кусок пряника и хлещи их, это быдло, кнутом до посинения… какая уж тут культура, им бы голову только чуть высунуть из того навоза, в котором увязли по уши… Да не дадут, не дадут, эти пидоры, которые сидят у кнопок телеканалов. Тем только «бабки»… «бабки» хапать, чем только можно!.. А как же! ведь просют, народ жалает ентого, рейтинги вона какие у нашего хлёбова!.. Ублюдки!..».

Впрочем, к обеду их ждало и без телевизора некоторое разнообразие в лице новоприбывшего мужичка, – худого длинного, с потрёпанной физиономией и перебинтованной ногой. Он прибыл прямо с операционного стола. Он еще не отошел от наркоза и потому немедлено свалился в отключке, едва медсёстры его опустили с каталки. Проспавшись, он поднял голову от подушки и весьма оригинально отрекомендовался:

– Привет трудовой братве от бомжа по убеждению! Зовите меня Колян!

– Это чё ещё такое? – выразил общее мнение Стас, переглянувшись с мужиками. – Это где же такие водятся?

Длинный перегнулся пополам и с таинственной хитрецой во взгляде изрёк:

– Мы особая порода! Нас мало, но мир без нас протухнет!..

Мужики ошарашено, но, вместе с тем, с большим интересом воззрились на это явленное в его лице «чудо свободной воли».

– Это что, вроде юродивых, что ли?

– Хм! – презрительно усмехнулся Колян. – Вам бы только всё примерять по своим одёжкам! Мозгами раскиньте! Вы бы хоть знали толком, что такое юродивые! К вашему сведению, был такой Франциск Ассизский, – богатый, между прочим, был мужик, да всё бросил и подался в нищие! И таких, как он, – как алмазов в навозе!

– Смотри, кого он знает! – удивился Сергей. – Каша у тебя в голове! Он к богу подался, служить ему таким образом!

– Да какая разница, главное, – бросил своё богатство, и точка!

– Ты что, хочешь сказать, что тоже был не бедный и всё бросил?!