О пионеры!

Александра часто говорила: попади мать на необитаемый остров – возблагодарит Господа за освобождение, разобьет сад и начнет консервировать. Миссис Бергсон была одержима консервированием. Грузная на вид, она весьма проворно двигалась по кустистым берегам Норвежской протоки, словно зверь в поисках добычи, собирая лисий виноград и дикие сливы. Из безвкусного дикого физалиса она варила желтое варенье, добавляя для аромата цедру лимона, и делала липкую темную пасту из садовых томатов. Однажды она попробовала законсервировать даже горькие земляные сливы и с тех пор всякий раз сетовала при виде этих крепких бронзовых плодов: «Какая досада!» Сварив все мыслимые варенья, джемы и пасты, она принималась мариновать, и расходы на сахар для заготовок временами пробивали серьезную брешь в семейном бюджете.

Миссис Бергсон была хорошей матерью и все же с облегчением встретила взросление детей: наконец никто не мешается на кухне! Она до конца не простила мужа, увезшего семью на край света, но раз уж так вышло, желала без помех воссоздавать старую жизнь на новом месте, насколько это возможно. Главное, что в погребе лежит окорок, на полках стоят банки с соленьями, а шкаф полон выглаженного белья. Неопрятность соседей миссис Бергсон не одобряла, а те считали ее гордячкой. Как-то раз по дороге на речку она заглянула к миссис Ли, и почтенная дама была вынуждена спрятаться на сеновале, лишь бы миссис Бергсон не застала ее босой.

III

Однажды воскресным днем в июле, через полгода после смерти Джона Бергсона, Карл Линструм сидел на кухне, замечтавшись над иллюстрированной газетой, когда услышал стук колес. То была четырехместная повозка Бергсонов, в которой они обычно выезжали кататься, а не работать. На передней скамье сидели Оскар и Лу в воскресных костюмах и шляпах, на задней – Александра и сияющий от гордости Эмиль в новых штанишках, перешитых из отцовских, и рубашке в розовую полоску с широким воротником в рюшах.

Оскар придержал лошадей и помахал Карлу. Тот схватил шляпу и припустил бегом через дынную грядку.

– Хочешь с нами? – крикнул Лу. – Мы едем к сумасшедшему Айвару за гамаком.

– Конечно! – запыхавшись, ответил Карл и плюхнулся на сиденье рядом с Эмилем. – Всегда хотел посмотреть на пруд Айвара – говорят, самый большой в наших краях. Эмиль, не боишься ехать к Айвару в новой рубашке? Вдруг он захочет ее себе и отберет?

Мальчик улыбнулся во весь рот.

– Страшно боялся бы, если бы не братья. Карл, а ты слыхал, как он воет? Говорят, иногда ночью он бегает по прерии и воет от страха, что Господь его покарает.

Лу подмигнул Карлу и спросил:

– А что ты будешь делать, Эмиль, если окажешься в прерии совсем один и вдруг увидишь Айвара?

Эмиль испуганно вытаращил глаза.

– Может, спрячусь в барсучьей норе… – неуверенно предположил он.

– А если не найдешь барсучьей норы? – настаивал Лу. – Побежишь?

– Нет, мне будет слишком страшно, – с грустью признался мальчик, нервно перебирая пальцами. – Наверное, сяду на землю и стану молиться.

Старшие рассмеялись. Оскар подстегнул лошадей.

– Он тебе ничего не сделает, Эмиль, – заверил Карл. – Айвар приходил к нам, когда наша кобыла объелась зеленой кукурузы и распухла, как бочка. Просто гладил ее, как кошку, и бормотал что-то на своем языке. Похлопывал по крупу, стонал, будто самому больно, и приговаривал: «Так-то лучше, сестрица, так-то легче».

Старшие братья рассмеялись, а Эмиль возбужденно хихикнул и посмотрел на сестру.

– Сомневаюсь, что он смыслит в лечении, – пренебрежительно заметил Оскар. – Говорят, когда у лошадей мыт, он сам принимает лекарство, а потом молится над ними.

Александра возразила:

– Это Кроу говорили, а все-таки он вылечил их лошадей. У Айвара бывают помутнения, но в другое время у него многому можно научиться. Он понимает животных. Я видела, как он усмирил корову Берквистов, когда та вывернула себе рог и в бешенстве металась по всей ферме: билась о стены, выбежала на крышу старой землянки, наполовину провалилась внутрь и отчаянно мычала. А едва примчался Айвар со своей белой сумкой, как сразу затихла и терпеливо ждала, пока он отпиливал рог и мазал спил дегтем.

Эмиль слушал внимательно и явно переживал о несчастной корове.

– А потом ей перестало быть больно?

Александра погладила братишку по голове.

– Перестало, и уже через два дня она снова давала молоко.

К обиталищу Айвара вела очень плохая дорога. Он поселился в глуши за границей округа, где кроме него жили только русские – полдюжины семей в одном длинном здании, бараке. Айвар частенько повторял: чем меньше соседей, тем меньше соблазнов. Хотя, казалось бы, недальновидно селиться в таком труднодоступном месте, если занимаешься лечением лошадей. Повозка Бергсонов тряслась по ухабистым пригоркам и поросшим травой склонам, извилистым лощинам и берегам широких лагун, где над чистой водой колыхались золотые цветки кореопсиса и дикие утки взлетали из-под колес, громко хлопая крыльями. Лу с тоской провожал их взглядом.

– Эх, надо было все-таки взять ружье! Спрятал бы в сене на дне повозки, да и все.

– Тогда нам пришлось бы солгать Айвару. К тому же он чует мертвую птицу по запаху. Узнал бы – и не видать нам гамака. Я хочу с ним поговорить, а он, когда сердится, делается как помешанный.

Лу фыркнул:

– Будто есть толк с ним разговаривать! Я бы лучше поужинал утятиной, чем слушать болтовню сумасшедшего.

– Ох, Лу, только не серди его! – встревожился Эмиль. – Вдруг он завоет?

Все снова засмеялись, и Оскар погнал лошадей вверх по осыпающемуся глинистому склону. Лагуны и красные травы остались позади. В этих краях трава была серой и короткой, лощины глубже, чем на ферме Бергсонов, а земля бугристее. Цветы исчезли – лишь в низинах росли самые стойкие и неприхотливые: аморфа, вернония да молочай.

– Гляди, Эмиль, вот и большой пруд Айвара! – воскликнула Александра.

Впереди показалось сияющее зеркало пруда в неглубокой лощине. На дальнем берегу возвышалась земляная насыпь, засаженная зеленым ивняком, а над ней в склоне холма виднелись дверь и окно – почти неразличимые, если бы не отблески солнца в стекле. Других признаков человеческого обитания вокруг не наблюдалось – ни сарая, ни колодца, ни даже протоптанной тропинки в кудрявой траве. Только ржавая печная труба, торчащая из земли, выдавала жилище Айвара, а иначе можно было бы пройти по самой крыше и не заметить. За три года жизни он оставил на глинистом берегу следов не больше, чем койот, обитавший здесь до него.

Повозка Бергсонов взобралась на холм, и стало видно: Айвар сидит на пороге своего домика и читает Библию на норвежском. Нескладную фигуру – крупный мускулистый торс на коротких кривых ногах – венчала большая косматая голова. Непричесанные седые волосы, свободно спадавшие на красные щеки, прибавляли старику с десяток лет. Он был бос и одет в чистую рубаху из неотбеленного хлопка с открытым воротом. По воскресеньям Айвар всегда одевался в чистое, хотя в церковь не ходил – не нашел себе места ни в одной из конфессий и исповедовал собственную религию. Он мог неделями ни с кем не общаться и вел календарь, чтобы всегда знать, какой теперь день. В сезон обмолота и чистки кукурузы нанимался временным работником, животных лечил круглый год, когда за ним посылали, а в свободное время плел гамаки из бечевки и заучивал наизусть главы из Библии.

Одиночество его устраивало. Айвар питал отвращение к мусору вокруг людских селений – остаткам пищи, осколкам фарфора, старым котлам и чайникам, валяющимся посреди подсолнухов. Он предпочитал чистоту и порядок дикой земли – заявлял, что в барсучьей норе чище, чем в людском жилье, и не найти лучшей хозяйки, чем миссис Барсучиха. Объясняя, за что любит свое уединенное обиталище в глуши, Айвар утверждал, что здесь слова Библии звучат особенно правдиво. Достаточно было постоять на пороге его берлоги, глядя на дикую землю, ясное небо, кудрявые травы, выбеленные жарким солнцем; послушать блаженную песню жаворонка, крики перепелов, стрекотание кузнечиков в бескрайней тишине, чтобы понять, о чем он говорит.

Теперь его лицо светилось счастьем. Он закрыл книгу, заложив страницу мозолистым пальцем, и негромко произнес:

– Ты послал источники в долины: между горами текут, поят всех полевых зверей; дикие ослы утоляют жажду свою. Насыщаются древа Господа, кедры Ливанские, которые Он насадил; на них гнездятся птицы: ели – жилище аисту, высокие горы – сернам; каменные утесы – убежище зайцам[4].

Услышав стук колес бергсоновской повозки, Айвар бросился навстречу, размахивая руками и крича:

– С ружьями нельзя, долой ружья!

– Нет, Айвар, мы без ружей, – успокоила Александра.

Тогда он опустил руки и приблизился к повозке, доброжелательно оглядывая гостей бледно-голубыми глазами.

– Мы хотим купить гамак, если у тебя есть на продажу, – объяснила Александра, – а младший братец мечтает посмотреть на твой пруд, где живет столько птиц.

Широко улыбаясь, Айвар стал тереть лошадям носы и ощупывать губы за удилами.

– Птиц нынче мало – утром видал уток, да бекасы прилетали попить. Вот на минувшей неделе журавль провел здесь ночь и следующим вечером снова прилетел. Не знаю откуда – не их пора сейчас. Осенью журавлей много пролетает, каждую ночь курлычут над прудом.

Карл не понимал языка Айвара, поэтому Александра ему переводила. Задумчиво выслушав ее, он сказал:

– Я слышал, что сюда однажды прилетала морская чайка. Спроси, Александра, это правда?

Не без труда ей удалось объяснить вопрос старику. Сначала тот слушал озадаченно, потом хлопнул в ладоши.

– Ах да! Большая белая птица с длинными крыльями и розовыми лапками. Ох, голос у нее! Весь день до темноты кружила с криками над прудом – верно, жаловалась. Может, не ведала, далеко ли до океана, и страшилась не долететь. Ночь напролет причитала. Бросилась на свет в моем окошке – видно, приняла за корабельные огни. Такая дикарка! На рассвете я вынес ей корм, но она взвилась в небо и улетела. – Айвар провел рукой по косматой голове. – У меня тут много незнакомых птиц останавливается. Прилетают из далекого далека – замечательные гости! Вы, ребята, надеюсь, не охотитесь на диких птиц?

Лу и Оскар ухмыльнулись. Старик покачал головой.

– Эх, мальчишки, беспечные создания… Дикие птицы – питомцы Божьи. Он заботится о них и знает им счет, как мы – своему скоту. Так Христос сказал в Новом Завете.

– Послушай, Айвар, можно нам напоить лошадей в твоем пруду и накормить их? – спросил Лу. – Дорога до тебя трудная.

– Да-да, верно. – Айвар засуетился вокруг лошадей, распуская постромки. – Трудная дорога, а, девчата? А у гнедой дома жеребенок остался!

Оскар отстранил его.

– Мы сами позаботимся о лошадях, не то найдешь у них какую-нибудь хворь. Сестра хочет посмотреть твои гамаки.

Айвар отвел Александру с Эмилем в свою маленькую землянку, состоявшую из одной комнаты, тщательно оштукатуренной и побеленной, с деревянным полом. Кухонная плита, стол, накрытый клеенкой, два стула, часы, календарь, несколько книг на подоконнике – вот и вся обстановка. Комната сияла чистотой.

– А где же ты спишь, Айвар? – спросил, осмотревшись, Эмиль.

Старик развернул висевший на крюке скатанный гамак.

– Здесь, сынок. В гамаке хорошо спать, а зимой в него можно закутаться. В домах, куда я нанимаюсь, кровати и вполовину не такие покойные.

К этому времени Эмиль уже совсем осмелел. Ему понравилась укромная берлога Айвара – лучше и не придумаешь! И она, и ее хозяин представлялись мальчику необыкновенно интересными.

– А птицы знают, что ты им не навредишь, Айвар? Потому и прилетают так часто?

Старик сел на пол, подобрав под себя ноги.

– Понимаешь, братишка, они летят издалека и сильно устают. Для них наш край с высоты видится плоским и темным, а потребно ведь напиться и искупаться, прежде чем лететь дальше. Вот они глядят по сторонам и вдруг подмечают внизу нечто блестящее, как стекло. Это и есть мой пруд. Здесь их никто не тревожит, а я порой подбрасываю зерна. Они рассказывают об этом другим птицам, и на следующий год тех прилетает еще больше. В небесах дороги совсем как у нас здесь.

Эмиль в задумчивости потер коленки.

– А правда, Айвар, что передние утки со временем отстают и их место занимают задние?

– Да, ведь острию клина тяжелее всего – они разрезают ветер. Там держатся совсем недолго, может, с полчаса. Затем передние отстают, и клин немного расходится посередине, чтобы задние утки могли переместиться вперед. А после клин вновь смыкается и летит новым порядком. Так и сменяются они на лету, да без малейшей путаницы – будто вымуштрованные солдаты.

Когда Лу и Оскар вернулись с пруда, гамак был уже выбран. Не желая заходить, братья остались сидеть в тени на берегу, пока Александра с Айваром разговаривали о птицах, о том, как он ведет хозяйство и почему не ест мяса – ни свежего, ни соленого.

– Айвар, – внезапно сказала Александра, обводя пальцем узор на клеенке, – на самом деле я приехала сегодня не столько за гамаком, сколько поговорить с тобой.

– О чем же? – спросил он, встрепенувшись, и доски пола скрипнули под его весом.

– У нас большое стадо свиней. Весной я отказалась их продавать, когда все советовали, а теперь так много кто в округе потерял своих свиней, что я боюсь. Как защититься от болезни?

Айвар оживился.

– Кормишь их, верно, помоями и тому подобным? И поишь кислым молоком? Ну еще бы! А держишь в вонючем загоне? О свиньях в здешних краях совсем не пекутся. Они тут нечистые, прямо по Библии. Если так содержать кур, что с ними станется?.. Посеяно ли у тебя сорго, сестрица? Поставь там изгородь и загони свиней. Сооруди соломенный навес от солнца, и пусть мальчишки в достатке носят им чистую воду в бочках. Не пускай свиней на грязное место до самой зимы. Корми их только зерном и чистой пищей, как лошадей да коров. Свиньи не любят грязь.

Братья за дверью прислушивались к разговору. Лу подтолкнул Оскара:

– Пойдем, лошади наелись – запряжем их и уберемся поскорее. Не то забьет ей голову всякими глупостями, и будут свиньи спать с нами в одной кровати.

Оскар что-то проворчал в знак согласия. Карл не понимал, о чем говорит Айвар, но видел, что братья Бергсоны недовольны. Они были трудолюбивы, однако не выносили новшеств. Даже Лу, более податливый по сравнению с Оскаром, не любил работать иначе, чем соседи, – ведь те непременно станут перемывать Бергсонам кости.

Впрочем, на обратном пути братья быстро забыли о недовольстве и принялись шутить об Айваре с его птицами. О реформе свиноводства не заговаривали, и можно было надеяться, что сестра позабудет советы Айвара. Лу и Оскар заявили, что старик окончательно тронулся умом и ни за что не сумеет доказать свое право на владение землей[5], поскольку почти не обрабатывает ее. Александра взяла эти слова на заметку и втайне решила поговорить с Айваром, надеясь убедить его деятельнее осваивать участок.

Братья уговорили Карла остаться на ужин, а вечером увели купаться в пруду посреди пастбища. Александра, вымыв посуду, присела на пороге кухни, пока мать замешивала тесто на хлеб. Тихая ночь размеренно дышала ароматами луга. С пастбища доносились всплески и смех, а когда над безлесным горизонтом прерии стремительно взошла луна, пруд заблестел, словно отполированный металл, и тела купающихся мальчишек забелели в лунном свете. Александра мечтательно созерцала искрящийся пруд, но вскоре перевела взгляд на засеянный сорго участок возле амбара, где теперь планировала устроить новый загон для свиней.

IV

В первые три года после смерти Джона Бергсона дела семьи шли в гору, а потом для всех обитателей высокогорья настали тяжелые времена: три года засухи и неурожая – последний бунт дикой земли против наступающего плуга. Люди были в отчаянии. Бергсоны перенесли первое тяжелое лето мужественно. Из-за неурожая кукурузы рабочая сила подешевела, поэтому Лу с Оскаром наняли двоих человек и засеяли еще больше полей, однако все вложения пошли прахом. Окрестные фермеры впали в уныние. Те, кто уже и так задолжал, отказывались от своей земли. Некоторых лишили права выкупа, остальные упали духом. Поселенцы праздно сидели на деревянных тротуарах маленького городка и убеждали друг друга, что этот край не создан для человека, нужно возвращаться в Айову, Иллинойс – в любое другое место, где можно выжить. Братья Бергсоны, несомненно, были бы счастливы составить компанию дяде Отто в чикагской булочной. Как и большинство соседей, они были созданы следовать проторенной тропой, а не прокладывать путь в новых землях. Регулярная зарплата, несколько выходных и никаких забот – вот что составило бы их счастье. Не они виноваты, что их детьми притащили в это дикое место. Настоящему пионеру, первопроходцу, необходимо воображение и способность наслаждаться идеей больше, чем действительностью.

Подходило к концу второе голодное лето. Как-то сентябрьским днем Александра отправилась в огород на другой стороне низины – копать сладкий картофель, которому, в отличие от всей прочей растительности, гибельная засуха пошла на пользу. Но когда пришел Карл Линструм, она не работала – стояла в глубокой задумчивости, опершись на вилы, а рядом валялась ее шляпа. Высохшая земля пахла увядающей лозой, огород был полон созревших огурцов, тыкв и цитронов. На одном краю росли ревень и перистый аспарагус с красными ягодами. Посередине кустились крыжовник и смородина. Стойкие циннии, бархатцы и полоска красного шалфея своим цветением отдавали должное миссис Бергсон, которая после заката ведрами носила в огород воду, несмотря на запрет сыновей.

Карл медленно шел по тропинке, не отрывая глаз от Александры. Та не слышала его тихих шагов и стояла совершенно неподвижно, всем своим обликом излучая неизменно присущую ей серьезность и в то же время легкость. Густые рыжеватые косы, уложенные вокруг головы, выгорели на солнце. Его лучи этим прохладным днем приятно грели спину, а сияющая синева небес была столь прозрачна, что невооруженным глазом можно было проследить за полетом сокола до самых дальних ее пределов. Даже Карлу, от природы не склонному веселиться и значительно помрачневшему за два последних горьких года, в такие дни нравился этот молодой и дикий край, с насмешкой принимающий любую попытку его обуздать.

– Александра, – окликнул Карл, приблизившись, – я хотел с тобой поговорить. Сядем у крыжовника?

Он поднял мешок с картошкой и двинулся за подругой через огород. Когда они уселись на теплой, прокаленной солнцем земле, Карл спросил:

– Братья в городе?.. А мы наконец решились: все-таки уезжаем.

Александра взглянула на него с испугом.

– Правда, Карл? Окончательно?

– Да, отец получил ответ из Сент-Луиса – его готовы принять обратно на фабрику сигар. Нужно выйти на работу первого ноября, иначе наймут другого. Мы продадим ферму за сколько дадут и выставим скот на аукцион, иначе нам не хватит на переезд. Я собираюсь поступить в ученики к немецкому граверу, а потом поищу работу в Чикаго.

Александра уронила руки на колени. Ее глаза затуманились слезами, да и у Карла предательски дрожала нижняя губа. Он рассеянно ковырял землю палкой.

– Что мне больше всего в этом не нравится… Ты всегда была на нашей стороне и столько раз помогала отцу, а теперь мы убегаем и бросаем тебя в беде. Правда, и помощи от нас никакой – мы для тебя обуза, лишняя ответственность. Ты же понимаешь, отец не создан быть фермером, и это меня злит. Останься мы – только увязнем еще глубже.

– Да, конечно, Карл, я понимаю. Здесь ты загубишь себя, а ведь способен на куда большее. Тебе почти девятнадцать, и я не хочу, чтобы ты оставался, всегда надеялась, что ты вырвешься отсюда. А все-таки страшно представить, до чего я буду по тебе скучать – ты даже не догадываешься. – Она утерла слезы, не пытаясь их скрыть.

– Александра, я ведь ни разу не смог по-настоящему поддержать тебя, – с горечью возразил Карл. – Разве что старался иногда развеселить ребят.

Она с улыбкой покачала головой.

– О нет, вовсе нет! Ты поддерживал меня тем, что понимал – и меня, и братьев, и мать. Это, пожалуй, единственный способ кого-то поддержать по-настоящему. Ты единственный мне действительно помогал. И на то, чтобы пережить твой отъезд, мне потребуется куда больше мужества, чем на все прошлые беды.

Карл произнес, не поднимая глаз от земли:

– Знаешь, мы всегда полагались на тебя, даже отец. Просто смешно – случись что, так он сразу говорит: «Интересно, как поступят Бергсоны? Схожу спрошу у Александры». Помню, вскоре после приезда у нашей лошади начались колики, и я прибежал к вам, а мистера Бергсона не было дома, поэтому пришла ты и показала, как облегчить выход газов. Маленькая девочка, а о работе на ферме знала куда больше нашего бедного отца. Помнишь, как я тосковал по дому и мы с тобой часами болтали по дороге из школы? Как-то вышло, что мы о многом думаем одинаково.

– Так и есть. Мы любили одно и то же – только ты и я. На двоих у нас столько теплых воспоминаний: поиски рождественской елки, охота на уток, сливовое вино, которое мы каждый год делали вместе. Других близких друзей ни у тебя, ни у меня не было. А теперь… – Александра утерла глаза уголком передника. – А теперь я должна постоянно напоминать себе, что там, куда ты уезжаешь, у тебя будет много друзей и дело, для которого ты создан… Ты ведь будешь мне писать, Карл? Мне не прожить без твоих писем.

– Буду писать, пока жив! – воскликнул Карл. – И буду работать ради тебя не меньше, чем ради себя. Я хочу, чтобы ты могла мной гордиться. Здесь я ни на что не гожусь и все же уверен: я чего-то стою! – Выпрямившись, юноша хмуро уставился на покрасневшую осеннюю траву.

Александра вздохнула.

– До чего огорчатся братья… Впрочем, из города они и так всегда возвращаются расстроенными – там только и разговоров, что об отъездах, и это бередит в них сомнения. Боюсь, в душе они сердятся на меня, потому что я и слышать не желаю об отъезде, хотя порой сама чувствую, что устала защищать эту землю.

– Если хочешь, я могу им пока не говорить.

– Я расскажу им, когда вернутся. Все равно приедут раздраженные, а секреты до добра не доводят. Братьям тяжелее, чем мне. Лу хочет жениться, да не может, бедный, пока дела не наладятся… Ох, уже вечереет. Мне пора, Карл. Мама заждалась картофеля, да и холодает быстро.

Александра встала и огляделась. На западе еще догорало золото заката, а со всех сторон уже подступали печальные сумерки. На гребне холма шевелилось темное пятно – пастушок миссис Ли вел стадо с другой половины участка, и Эмиль бежал ему навстречу от ветряной мельницы, чтобы открыть загон. Мычали коровы. На склоне по другую сторону низины курился дымок над трубой бергсоновского дома. В темнеющем небе понемногу проступал бледно-серебристый полумесяц.

– Придется то и дело напоминать себе, – негромко проговорила Александра, шагая бок о бок с Карлом посреди картофельных грядок. – С тех пор как десять лет назад здесь появился ты, я никогда не чувствовала себя одинокой и все же помню, каково было раньше. А теперь у меня останется только Эмиль, мой ласковый мальчик…

Тем вечером старшие братья Бергсоны вернулись к ужину мрачными и сели за стол, не раздеваясь, только сняли пиджаки и остались в полосатых рубашках да брюках на помочах. Оба сильно повзрослели и, как говорила Александра, с каждым годом все больше становились собой. Лу был стройнее, подвижнее и сообразительнее Оскара, но очень вспыльчив. Его отличали живые голубые глаза, нежная светлая кожа (летом вечно обгоравшая докрасна), жесткие соломенно-желтые волосы и колючие усики, которыми он очень гордился.

У Оскара усы не росли – невыразительное бледное лицо со светлыми бровями было голым, как яйцо. Он отличался необыкновенной силой и выносливостью – хоть подсоединяй к станку для очистки кукурузы вместо мотора: будет вращать рукоятку весь день напролет, не сбавляя темпа. Насколько упорно он трудился, настолько же ленив был его ум. Любовь Оскара к рутине граничила с пороком. Он работал, как муравей, не отступая от раз усвоенной последовательности действий, будь они полезны или нет. Физический труд считал высшей добродетелью – чем тяжелее, тем лучше. Если на поле раньше росла кукуруза, он наотрез отказывался сеять там пшеницу. Сажать кукурузу предпочитал в одно и то же время, независимо от погоды, словно безупречная регулярность переносила ответственность с него на капризную природу. Если не родилась пшеница, Оскар все равно затевал бессмысленную молотьбу, чтобы показать, как мало выходит зерна, и тем самым упрекнуть Провидение.

Лу, напротив, был суетлив и переменчив, всегда стремился управиться поскорее и зачастую расходовал весь свой пыл на самые незначительные задачи. Любил поддерживать ферму в порядке, но откладывал мелкий ремонт до тех пор, пока не приходилось ради этого отодвинуть более срочные дела. Бросался в разгар жатвы, когда каждая пара рук на вес золота, чинить изгороди или упряжь, а потом работал в поле до потери сознания и неделю лежал пластом. Такие разные, братья уравновешивали друг друга и хорошо работали вместе. Они крепко дружили с самого детства и почти никогда не разлучались.