Девушка с лютней

Неудивительно, что Бедия посчитала уд чем-то новым. Ведь в те времена в Дамаске этот инструмент еще был редкостью. Долгое время внимание публики было приковано к скрипке и кануну, а в свадебных оркестрах кроме них звучали только сантур, даф и дарбука, и уд ещё не получил широкого распространения. Позднее он начал появляться в руках мастеров, приехавших из Египта. Их игра на уде привлекла внимание, инструмент быстро завоевал популярность, и многие стали учиться этому искусству. Среди выдающихся уди[23] того времени был и тот самый Омер аль-Джеррах, которого слышала Бедия. В Дамаске уже существовали знаменитые музыкальные ансамбли, состоявшие как из мусульманских, так и из еврейских женщин. Они играли на свадьбах и пирах, но до того времени среди них еще не было уди, да и сам уд как инструмент был им неведом.

В скором времени для Бедии нашли наставника среди еврейских музыкантов по имени Й., который искусно играл на уде. Как когда-то, начиная учиться игре на кануне, Бедия овладевала техникой щипков и постановкой рук, а затем, осваивая скрипку, привыкала к движению смычка и работе с ладами, так и при обучении игре на уде ей нужно было привыкнуть к правильному использованию мизраба и работе с ладами. Управлять смычком скрипки – дело тонкое, но и мастерство владения мизрабом на уде требует не меньшей искусности. Ведь кто угодно может провести смычком по струнам скрипки или ударить мизрабом по уду, извлекая звуки. Но без мастерства из скрипки выйдет лишь скрип, а из уда – пустой звон.

С тех пор как Бедия взяла в руки уд, она забросила канун. А когда её игра на уде достигла совершенства, она совсем перестала играть на скрипке. Хотя скрипка ей очень нравилась, все же именно уд трогал ее душу. Ведь страсть к музыке была в крови Бедии, и особое наслаждение она получала, аккомпанируя собственному голосу. Назми, посвятивший много времени обучению вокалу, передал свои знания дочери. Бедия стала не только мастером игры на инструменте, но и прекрасной певицей. Среди всех инструментов уд оказался для неё самым подходящим. Звук кануна был слишком громким и подавлял её голос, а для того, чтобы затмить звучание скрипки, требовался сильный и яркий вокал. Голос Бедии, хотя и был проникновенным, трогательным и чарующим, не обладал нужной мощью. Уд же идеально подчёркивал красоту её вокала.

Игра на уде позволяла Бедии выразить и мастерство музыканта, и мастерство певицы, неустанно восхищая Назми. С момента, как она начала осваивать уд, она стала еще великолепнее. Мелодии уда и её нежный голос сливались в чарующую гармонию. День ото дня Бедия всё больше привязывалась к нему, преклонялась перед этим невероятным инструментом. Собственная игра и пение начинали вдохновлять её саму. С тех пор она больше не брала в руки скрипку. На скрипке ей аккомпанировал отец. Уд и скрипка – два выразительных инструмента, находящиеся в руках двух талантливых музыкантов, двух певцов, – производили незабываемое впечатление. Это нужно было видеть и слышать. Но они были не из тех, кто играл за деньги для всех желающих. Их искусство было доступно только избранным. Играли и пели они в первую очередь для собственного удовольствия. Но только ли для удовольствия?..

Нет, музыка для них была жизненной необходимостью, словно пища или вода, и они чувствовали это всей душой. Некоторые вечера проходили так: Назми, сочинив новую песню, учил Бедию играть на уде, а затем, подхватывая мелодию, они вместе исполняли её дуэтом. Уд и скрипка в их руках создавали уникальные созвучия, которые оба развивали и совершенствовали по мере игры, забывая про ужин. Для них духовное наслаждение было важнее телесного. Их любовь к искусству была искренней и глубокой.

Назми обожал Бедию не только потому, что она пошла по его стопам, став музыкантом и певицей, но и потому, что она была ему сродни душой и сердцем. Её брат Шеми никогда не завидовал сестре. Хотя он сам не умел играть на инструментах, он был тонким ценителем музыки и наслаждался её игрой. Его любовь к Бедии была безграничной. Шеми не просто любил сестру – он был готов отдать всё, чтобы сделать её счастливой. Их отношения были полны бескорыстия и взаимной заботы. Если у Шеми появлялись лишние деньги, он тратил их на подарки для Бедии, а та, в свою очередь, никогда не колебалась, если нужно было помочь брату. Но их щедрость не исходила из желания использовать друг друга. Их единственной целью было помочь друг другу во всём, избежать нужды и не знать лишений и горя. У Бедии не было секретов от Шеми. Шеми никогда не скрывал ничего от сестры: ни мыслей, ни чувств, ни желаний. Они были не просто братом и сестрой, но и сердечными друзьями.

Шеми женили в молодости, но его супруга, родив ему дочь, скончалась от потери крови. Девочку, которой дали имя Михрибан, Бедия приняла как родную. Несмотря на свою молодость, она окружила ребёнка материнской любовью. Бедия не только заботилась о малышке, но и старалась облегчить боль утраты для своего брата. За это Бедию любили все: её отец, её брат, её мать. О том, что значит счастье, можно было спросить у Бедии. Она была всеобщей любимицей. Её домочадцы заботились о ней, старались сделать её жизнь радостной, каждый пытался вызвать улыбку на её лице. Канарейка в клетке пела, чтобы развеселить её, попугай подражал разным голосам, словно хотел её порадовать, а пушистый кот терся о её ноги, перекатывался по полу, желая поиграть с ней. Семь белых и две черные служанки стремились угодить маленькой госпоже дома, стараясь обеспечить её покой и комфорт. Все вокруг любили её, а она отвечала взаимностью. Разве это не счастье?

А что её сверстники? Как же они восхищались ею, как умоляли сыграть на уде! Но Бедия не была музыкантом, игравшим на заказ. Она могла взять в руки инструмент лишь по просьбе друзей. Но игра её всегда восхищала, завораживала и покоряла. Не только её искусство пленяло окружающих, но и ее добрая душа. Если бы тогда у Бедии спросили, что такое быть отвергнутой или презираемой, она бы не смогла ответить, потому что никогда не испытывала ничего подобного. На свадьбах, приемах, в гостях её встречали с сияющими лицами и искренней радостью. Тогда Бедия словно жила в другом мире, полном счастья и заботы. Она не могла представить себе жизнь иной, вообразить, что такое беды и горе. Её дни проходили удивительно легко и радостно, каждый день пролетал, полный счастливых мгновений. Именно у Бедии следовало спросить, каков вкус жизни.

Браслетам и кольцам, которыми Бедию, с одной стороны, одаривал отец, с другой – брат, уже не было места на ее руках и пальцах. Когда она сказала Шеми: «Брат мой, хватит уже, это слишком!» – он ответил ей, «Ну что я могу поделать, Бедия! Ведь нельзя же сразу носить все серьги и ожерелья, поэтому я дарю тебе кольца и браслеты». На что Бедия снова возразила: «Брат мой, я говорю о том, что ты слишком много покупаешь!» Но Шеми с довольной улыбкой на лице лишь заявил: «Ах! Бедия! Значит, много, да? Ты отказываешь мне даже в столь малом удовольствии?» – что заставило её смутиться.

Когда Бедия, в своих перламутровых налинах[24], с обрамленной золотом и бриллиантами пряжкой ремня на талии, входила на мраморную террасу с бассейном, лица Назми и Шеми озаряла улыбка. На гордость и счастье, которые виднелись в их глазах, она всегда отвечала нежным, полным любви взглядом. Когда они просили воды, она брала хрустальные бокалы, наполняла их в фонтане и заботливо приносила им, и они еще больше восторгались ею.

Если у Назми дома не гостили мужчины, он всегда проводил время вместе с Бедией. Однако Шеми не всегда мог присоединиться к ним, так как любил выпить и избегал появляться в таком состоянии перед отцом. В такие вечера он даже предпочитал не садиться ужинать за общий стол, а отужинать вместе с Хаджи Лала. Так как Хаджи Лала помогал ему скрыть свое пристрастие к алкоголю, он постепенно привык ужинать с ним, редко ужиная за отцовским столом. В доме Назми употребление алкоголя считалось позором. Хоть Назми и сам выпивал, но делал это тайно, скрывая даже от жены. Однажды она почувствовала исходивший от него запах спиртного, но сделала вид, что ничего не заметила. Он запрещал говорить об алкоголе дома, и жена следовала ему и никогда не поднимала этот вопрос. Даже если бы она увидела воочию, как он подносит бокал к своим губам, она не стала бы ничего говорить, ведь это было бы проявлением неуважения к мужу. Дети тоже вели себя так, будто не имели понятия о том, что их отец выпивает. Их так воспитали, и такое поведение они переняли. Когда по вечерам Назми собирался пить, то Хаджи Лала тайком готовил ему напиток, незаметно приносил в мужскую часть дома и тихо прятал в укромном месте. А Назми в свое удовольствие наслаждался напитком и только после этого заходил в женскую часть дома. Так и получалось, что Хаджи Лала хранил тайны как отца, так и сына.

Назми любил своих детей и пользовался их глубоким уважением. Ближе всего ему была Бедия, благодаря их общему увлечению музыкой. Они были не только отцом и дочерью, но и друзьями. Шеми, хотя и был уже взрослым мужчиной, имевшим собственного ребёнка, рядом с отцом был лишь мальчиком. В семье Назми соблюдалась строгая иерархия и уважение к старшим.

В молодости Назми вел разгульную жизнь, но позже раскаялся в этом. Он хотел, чтобы его сын избежал ошибок, которые когда-то совершил он сам. Однако Шеми, несмотря на наставления отца, не мог устоять перед теми же соблазнами молодости. Назми хотел, чтобы его сын узнал обо всех тех ошибках молодости, которые он совершил, прежде чем совершать их самому. Действительно, нет ничего прекраснее, чем прожить юность так, чтобы, оглядываясь в прошлое, не испытывать стыда и сожаления. Именно такой жизни Назми хотел для своего сына. Он желал, чтобы его дети никогда не совершали ничего постыдного. Вспоминая свою молодость и видя состояние своего сына, Назми своими наставлениями старался удержать Шеми от ошибок, сделать его более благоразумным.

Назми был не только поэтом и музыкантом, но и образованным человеком, писателем и философом. Беседы с детьми он часто посвящал наставлениям, которых, по его мнению, они должны были неукоснительно придерживаться. Он хотел, чтобы его слова оказывали на детей безусловное и непреложное влияние. Шеми каждый вечер был обязан отчитываться перед отцом о том, как и где провел время после работы. Отец желал убедиться, что его сын не совершил поступков, противоречащих его наставлениям, считая подобное поведение проявлением крайней дерзости. Шеми, будучи склонным к выпивке, иногда хотел провести вечер вне дома. Однако в доме такое поведение было категорически недопустимо и уж тем более противоречило наставлениям отца. Назми настойчиво утверждал, что пьянство – это величайшее зло, а уж состояние опьянения – непростительная вина. И все же, несмотря на эти принципы, сам Назми пил, хотя и старался делать это тайно. Жена и дети вели себя так, словно ничего не замечали. Но и Шеми пил тайком.

Конечно, Назми был прав: его наставления были прекрасны и справедливы. Однако он требовал от сына следовать наставлениям, которые сам не всегда мог соблюсти. Шеми, будучи значительно старше своей сестры Бедии, прекрасно помнил и знал, каким был его отец в молодости. В том доме, где Назми хотел видеть сына всё его свободное время, раньше он сам появлялся лишь изредка. Если бы Назми признал свои прошлые ошибки и рассказал, как горько он о них сожалеет и что они принесли ему только вред, его слова могли бы обрести больший вес. Но Назми настолько стыдился своего прошлого, настолько раскаивался, что не только избегал его обсуждения, но даже не намекал на него в разговорах с сыном. Эта осторожность происходила из крайней деликатности и нравственности Назми, что резко отличало его от многих, кто не стеснялся рассказывать о своем прошлом. Но каждый раз, когда он говорил сыну: «Человек не должен опускаться до таких поступков. И просить прощения за такие грехи – безобразие. Нельзя совершать подобных ошибок!» – он не мог помешать Шеми вспоминать об ошибках самого Назми.

В памяти Шеми всплывали образы грустного дома и печальной матери, он вспоминал, как, просыпаясь ночью, спрашивал у нее: «Мама, который час? Папа еще не вернулся?» Она лежала, отвернувшись от него, и её ответы навсегда запечатлелись в его памяти. Внимательный ребёнок, заметив что-то странное в голосе матери, кидался ей на шею и видел горькие слёзы несчастной жены, пропитавшие подушку, в которую она уткнулась лицом. Затем он вновь засыпал и просыпался от внезапного шума, видя, как мать с трудом пытается раздеть и уложить спать едва стоявшего на ногах отца. Он видел, как глава семьи, отец, взрослый мужчина, на котором держался дом, был не в состоянии раздеться, сказать что-то связное. Тот человек, которого Шеми хотел уважать и бояться как отца, как защитника семьи, был беспомощным и полагался на помощь женщины. Но на следующий день Шеми понимал, что это не страшный сон, а действительность его семьи, но говорить об этом с матерью он не решался. Всё происходило так, словно ночью ничего не было. И Шеми вёл себя так, словно ничего не видел. Он видел из окна, как по вечерам мужчины из других домов приходили вовремя, стучались в двери своих домов. В их доме таким счастьем похвастаться не могли. Место отца за ужином часто пустовало. Измученная же душевными страданиями, осунувшаяся лицом мать его, еще молодая, которая, казалось, только вступила в возраст, когда жизнь должна быть наполнена радостью, не могла придать тепла и уюта семейной трапезе. Когда Шеми стал спрашивать у матери, почему отец не возвращается по вечерам, где он проводит ночи, она краснела, начинала запинаться. Дрожащими губами она невнятно проговаривала: «А… так… у него работа! Пригласили на ужин! Он со своими друзьями…» Но волнение его матери, её растерянность вызывали у Шеми ещё больше подозрений. Если отец ужинал в гостях, то отчего она проводила вечера у окна, ожидая его? Почему на столе для него всегда стояли тарелка и приборы и ужин всегда начинался намного позже?

Иногда отец приходил домой вовремя, но был в совершенно ином состоянии, чем с утра. Взгляд его был другим, речь была грубее, и он был зол. Шеми, его сестра хотели видеть в своем отце фигуру, достойную уважения, но не находили ничего в речах этого пьяного человека. Они слушались его приказов, произнесенных сухим голосом, но его пьяные проявления нежности вызывали у них отвращение. Мать в отчаянии то краснела, то бледнела, она не хотела, чтобы Шеми и его сестра видели отца в таком состоянии. Это молчание, эта недосказанность между родителями и детьми терзали Шеми. Однажды он решился спросить у сестры, где отец пропадает вечерами и ночами, почему не приходит домой, ведь он не смел задать этот вопрос матери. Его сестра, опустив глаза, молчала, пока Шеми вновь и вновь повторял свой вопрос. Наконец бедная девочка сказала:

– Разве это наше дело? Зачем нам вмешиваться в дела взрослых?

Но Шеми не был доволен таким ответом и продолжал расспрашивать её. Сестра твердо сказала ему:

– Не смей задавать подобные вопросы никому, особенно матери! Ты только сделаешь себе хуже!

– Я уже спрашивал, – ответил Шеми.

– И что же она тебе сказала?

– Ничего!

– Значит, она пожалела тебя, потому что ты тогда был еще маленький! А сейчас послушайся меня и не расспрашивай о таком!

– А что случится?

– То же, что случилось со мной.

– А что с тобой случилось?

– Ах, бедный братик! До чего же ты сегодня любопытный!

– Ну, сестра, неужели и у тебя я не могу спросить? Ах, неужели в этом доме мне все чужие? Или я всем чужой? Ну ответь же! Что случилось, когда ты спросила? Чтобы я тоже знал, чего ждать!

Сестра его помрачнела и сказала:

– Когда я спросила об этом маму, вместо ответа она дала мне пощечину.

– И что, больше никогда не спрашивала?

– Нет, – сказала она.

И слово это «Нет» было исполнено такой боли, было таким многозначительным, что Шеми задрожал. И в многозначительной интонации, и в едва заметной улыбке, выражавшей тонкую иронию, Шеми ощутил весь ужас ситуации. Хоть, кроме «нет», сестра ничего не сказала, он всё осознал, и спрашивать что-либо у матери не было необходимости. Шеми был уже не ребёнком, ему было двенадцать или тринадцать лет. Он сел на стул рядом и подавленным голосом проговорил:

– Я больше не буду ничего спрашивать, сестра! И у тебя тоже ничего не буду спрашивать, будь уверена! И не хочу ничего знать и понимать. Если то, что я узнаю, сделает отца безнравственным в моих глазах, я вообще не хочу ничего знать.

Сестра, взволнованная его печалью, робким голосом сказала ему:

– Нет ничего безнравственного, брат мой. Тебе так показалось.

Но отчего-то оба этих бедных ребёнка начали плакать.

Шеми сквозь слёзы проговорил:

– Бедная мамочка!

– Бедная наша мамочка и бедная твоя сестра! – ответила ему взволнованная сестра.

– А что ты? Ты выйдешь замуж, будешь счастлива со своим мужем, – ответил Шеми, вытирая слёзы.

– Ах, никогда!.. Я не такая терпеливая, как наша мама! Я знаю, что не буду мириться с подобным поведением мужа. Я многое готова вынести, но уже сейчас чувствую, что такое не перенесу. И как я смогу что-либо сказать своему мужу? Как смогу его упрекнуть? Если отец не пожалеет меня и разрушит моё будущее, то и чужие люди не станут жалеть.

Разве мог Шеми стереть из памяти такие воспоминания? Бедия была младше его на четырнадцать лет и даже понятия не имела о том, что подобное было в прошлом их семьи. Она всегда знала отца славным, добрым и благородным человеком, в её глазах он был ангелом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

 Шадирван – тип фонтана, который строят во дворах мечетей, медресе и дворцов. Используется для обеспечения питьевой водой, ритуального омовения, а также в качестве декоративного элемента.

2

 Ситти – устаревшая уважительная форма обращения к женщинам в Османской империи. Производное от «seyyideti» – госпожа.

3

 Чаршаф – свободная верхняя одежда, которой покрываются женщины. Представляет собой свободный халат, обычно чёрного цвета. Турецкий вариант абайи или никаба.

4

 Рабство в Османской империи существовало до начала XX века. Чаще всего рабами были жители африканских стран, из региона Кавказа и Сирии.

5

 Энтари – женское платье османского периода Х-образного силуэта, распашное по центру от линии талии или с двумя разрезами по бокам.

6

 Мизраб – разновидность плектра, используемая для игры на ряде ближневосточных струнных музыкальных инструментов. Представляет собой кольцо с «когтем» – выступом для защипывания струны.

7

 Канун – струнный щипковый музыкальный инструмент типа цитры, с трапециевидным корпусом.

8

 Хотоз – головной убор трапециевидной или конусовидной формы, украшенный вышивкой или драгоценными камнями.

9

 Пешреф – форма инструментального исполнения в османской классической музыке, музыкальная прелюдия.

10

 Устюбеч – свинцовые белила, которые использовались как косметическое средство.

11

 Макам – ладово-мелодическая модель в ближневосточной музыке. Макамы составляют ладовую основу широко развитых в интонационно-мелодическом и композиционном отношении одноголосных вокальных и инструментальных произведений. В турецкой классической музыке насчитывается 590 макамов.

12

 Имя Каин в мусульманской традиции.

13

 Мусикар (мискал, или скал) – многоствольная флейта, также известная как флейта Пана.

14

 Давуд – исламский пророк и второй царь Израильского царства после Талута. Отождествляется с библейским царём Давидом.

15

 Турецкая версия имени Навуходоносор. Имеется в виду вавилонский царь Навуходоносор II.

16

 Имя Александра Македонского в мусульманской традиции. Зулькарнайн – «двурогий», т. е. покоривший оба рога вселенной – запад и восток.

17

 Имя Птолемея в мусульманской традиции.

18

 Мизмар – духовой инструмент, вариация флейты.

19

 Франкийцы – обобщенное название всех европейцев, употреблявшееся в Османской империи в XIX веке.

20

 Имя Аристотеля в мусульманской традиции.

21

 Имя Платона в мусульманской традиции.

22

 Имя Пифагора в мусульманской традиции.

23

 Уди – так называют мастеров игры на уде.

24

 Налины – деревянные туфли на высоком каблуке, которые украшались серебром, перламутром или вышивкой.