Улица свежего хлеба

– Казачья слобода – не просто участок. Это будущее города. Да, сети там старые, дома ветхие. Но вы же видели отчёты экспертов – восстановление экономически нецелесообразно.

Его пальцы легли на стопку документов, подчёркивая сказанное.

– Город не откажется от такого вложения.

Молчание длилось несколько секунд. Потом один за другим инвесторы достали матовые серебряные ручки – дорогие, статусные. Подписи легли на бумагу ровными строчками.

Когда секретарь увела гостей в юридический отдел, в зале остались только Скаловы и Снежана. Тишина повисла тяжёлой пеленой.

– Так кто же слил информацию? – наконец произнёс Владимир, глядя прямо на брата.

Алексей медленно разжал кулаки. Это было уже не важно.

– Неважно, – он резко поднялся, отчего тень от его фигуры удлинилась по стене. – Важно, что теперь они знают: мы не остановимся.

Снежана перевела взгляд на Владимира – младший Скалов сидел, подперев ладонью подбородок, его глаза были скрыты под опущенными веками.

– Ты действительно веришь, что снос этих домов избавит тебя от прошлого? – спросила она тихо.

Алексей резко обернулся. В его глазах вспыхнуло что-то дикое, почти животное.

– Я верю, что на их месте будет нечто большее.

За окном завыл ветер, ударяя по стеклу мокрыми ветвями тополей. Где-то внизу, в темноте, уже стояли те самые дома – покосившиеся, с облупившейся краской, с историей, которую Алексей так отчаянно пытался похоронить.

Владимир наконец поднял глаза:

– А если Ник появится раньше, чем ты закончишь проект?

Тень пробежала по лицу Алексея.

– Тогда… – он сделал паузу, – …значит, так было надо.

– Не тяни, – Владимир лениво откинулся в кресле, его взгляд скользнул с папки на Снежану и обратно. – Пять часов, темнеет. Я обещал быть дома вовремя.

Алексей поднял бровь:

– Кейт ждёт?

В его голосе прозвучала та самая нота, которую Владимир узнавал сразу – лёгкая зависть, приправленная раздражением.

– Тебя тоже, – брат улыбнулся, поправляя манжет. – Пятница, семейный ужин. Не забыл?

Алексей усмехнулся, отводя взгляд:

– Не забыл. Но меня не будет.

Эти ужины Кейт завела, как только узнала про Елену. «Леночка», как её называли все, кроме самой Кейт и Снежаны. Девушка – породистая, ухоженная, с манерами выпускницы Смольного – казалась идеальной партией. Вот только Кейт быстро раскусила: за бархатными перчатками скрывался железный расчет. Леночка уже примеряла фамилию «Скалова» и даже, кажется, подбирала ткань для подвенечного платья.– Кейт как раз сегодня собирается рассказать о твоих шестерых оболтусах, – сообщил Владимир.

На лице Алексея на миг промелькнула гримаса, но почти сразу вернулось привычное холодное спокойствие.

– Я не против.

Владимир рассмеялся – глухо, с оттенком той самой братской издевки, которую они оттачивали годами:

– Представляю, как у неё глаза на лоб полезут, когда она узнает, что ты отец шестерых. Хочешь, запишу на видео? Прямой эфир на YouTube.

– Спасибо, – Алексей склонил голову, – Тогда и я сниму, как ты подгузники меняешь. Пусть народ узнает, какие стоны издаёт зампрезидента холдинга.

– Сексуальные… – Снежана бросила это с лёгкой усмешкой, не отрываясь от папки.

И вдруг её пальцы замерли.

– Кажется, я его нашла.

В её голосе прозвучал тот самый трепет, который заставил братьев разом податься вперёд.

Папка раскрылась. В луче вечернего света замерцала фотография – молодой человек с яркими, почти горящими глазами.

– Макс Гиванов, – прошептала Снежана, проводя пальцем по снимку. – Уверена, это он.

Снежана провела пальцем по строчкам биографии:

– Москва, Сочи, Якутия… И наконец – Омск.

Владимир прищурился, изучая фотографию:

– Лицо знакомое.

– И мне тоже, – Алексей склонился над снимком, вглядываясь в черты молодого человека, но не находя в них ничего родного.

– Ещё бы, – Снежана щёлкнула языком, – Он у вас работает. Два месяца на испытательном сроке.

Тишина повисла тяжёлой пеленой.

Алексей взял анкету, его пальцы слегка дрожали:

– Почему сразу не поступил?

– Деревня. Родители – мать доярка, отец комбайнёр. Учился на бюджете, – Снежана перевела взгляд на приложенную характеристику, – Красный диплом.

Владимир усмехнулся, откидываясь в кресле:

– У меня синий.

– И техникума, – добавила Снежана с лёгкой улыбкой.

– Туше, – Владимир поднял руки в шутливой капитуляции.

Алексей не смеялся. Его взгляд прилип к фотографии:

– Ты уверена, что это он?

– Думаю, да, – Снежана аккуратно положила фотографию на стол. – Образцы ДНК уже в лаборатории. Ждём результатов.

Тишина повисла тяжёлой пеленой.

– Что будем делать? – спросил Владимир, перебирая документы.

Алексей не отрывал взгляда от снимка:

– Дадим ему привыкнуть. Познакомимся поближе. – Его пальцы слегка дрогнули. – Как показал опыт, такие новости лучше сообщать не сразу.

Он поднял глаза на брата.

– Верно, Владимир?

В воздухе повисло невысказанное воспоминание – о том, как младший Скалов встретил известие о поисках Алексея. Макс, конечно, ничего не помнил – ему был всего год, когда их разлучили. Но Владимир помнил. Помнил и долго не хотел встречаться.

Некоторые раны требуют времени. Нужны силы, чтобы заглянуть в ту бездну прошлого, где ты был беспомощен, где от тебя ничего не зависело. Где остались только боль и горький привкус предательства.

– Раз уж заговорили о семейном, – Владимир отложил документы, – может, обсудим Слободу?

Тяжелая тишина повисла после хлопнувшей двери. Снежана медленно подняла глаза на Владимира.

– Может, нам стоит принять его выбор? – в её голосе звучала усталость. – Если он не может этого простить…

Владимир резко встал, подойдя к окну. Вечерний город раскинулся перед ним – огни, тени, чужие жизни.

– Нет, – его голос прозвучал твёрдо. – Если он снесёт Слободу, это убьёт в нём что-то важное. Навсегда.

Он обернулся, его лицо было напряжено:

– Тормози все процессы. Снова и снова, если понадобится.

Снежана кивнула, понимая – эта битва ещё не окончена. Где-то в городе стояли те самые дома, хранящие слишком много воспоминаний. А в другом конце офиса, возможно, прямо сейчас молодой парень по имени Макс даже не подозревал, какую бурю вызвало его появление. Тень промелькнула по лицу Снежаны. Она сжала пальцы, оставляя на ладонях бледные полумесяцы от ногтей.

– Мы играем с огнём, – прошептала она. – Алексей не из тех, кто прощает предательство.

Владимир в задумчивости подошёл к окну, где уже зажигались вечерние огни. Его отражение в стекле казалось призрачным – будто ещё один призрак из прошлого, которое никак не отпускало.

– Рискуем, – согласился он. – Но не зря.

Он обернулся, и в его глазах Снежана увидела ту самую решимость, которая когда-то заставила их всех выжить.

– Потому что, если он снесёт Слободу… – Владимир сделал паузу, – …он будет ненавидеть себя до последнего вздоха.

За окном пронзительно закричала сорока, и где-то внизу, в темноте, уже стояли те самые дома – немые свидетели детства, которое нельзя было ни забыть, ни простить.

Глава 6

Год назад Гребенкин отмечал десятилетие работы в компании "Дом" – дорогим виски в кабинете с панорамными окнами. Тогда он был уверен: это только начало.

Но всё изменилось в один день.

Соблазн оказался слишком велик – годовая зарплата за один тендер. "Дом" даже не почувствует потери, убеждал он себя.

Теперь…

Скрипучий стул под ним кренился на неровном полу. Гребенкин морщился, вдыхая затхлый воздух подвала. Где-то за стеной булькала канализация, напоминая, что трубы здесь не меняли со времён СССР.

На столе, рядом с дешёвым ноутбуком, замерла тараканья процессия. Насекомые бесстрашно обследовали бумаги, будто понимали – в этом подвальном царстве они настоящие хозяева.

Гребенкин резко хлопнул ладонью по столу.

– Чёртово гетто!

Его новый офис. Его выбор. Его падение.

Пять этажей жилой обыденности давили сверху, как немой укор. А где-то в центре города, в стеклянной башне, жила его прежняя жизнь – та, которую он променял на одну роковую ошибку.

Хлипкий скрип китайской двери заставил Гребенкинa резко поднять голову. В проём, с трудом протискиваясь, вплыл Шаров – его новый "напарник".

Уволить его. Сейчас же.

Мысль пронеслась раскалённой иглой по вискам. Но Гребенкин лишь сжал челюсти, заставив лицо остаться каменной маской.

– Ну что скажешь? – голос прозвучал ровно, будто сквозь зубы пропускали пар.

Шаров бессильно пожал плечами, его взгляд уполз в пол.

– У них все условия. Так что шансов нет.

– Жадная скотина, – Гребенкин плюхнулся в кресло, которое тут же жалобно заскрипело.

Шаров прислонился к стене, будто ноги больше не держали.

– Думаю, это финал.

В его голосе звучало то самое – осознание краха.

– Не знаю, почему я тебе поверил, – Шаров поднял глаза, и в них читалось что-то похожее на ненависть. – Нас могут внести в чёрные списки. Уже собирается межведомственная комиссия.

– Слюни подбери! – Гребенкин резко ударил ладонью по столу, заставив бумаги взметнуться в воздух. Его кресло с визгом откатилось назад. – Скаловы уже насквозь прогнили от денег и власти. Скоро весь город почувствует этот смрад!

Он откинулся на спинку кресла, нервно проведя пальцами по тёмным, уже начавшим седеть у висков волосам. В горле стоял ком – смесь ярости и давней, неутолённой мести.

– И тогда… – его голос внезапно стал тише, но от этого только опаснее, – …тогда всё перевернётся.

Гребенкин резко указал рукой в сторону окна, где за грязными стёклами виднелось соседнее здание на Щербанева.

– Они больше не будут восседать в своих стеклянных башнях, свысока глядя на этот город. – В уголке его рта дрогнула скула. – Они будут стоять на паперти, выпрашивая милостыню.

На стене тикали дешёвые китайские часы, отсчитывая секунды до неотвратимого, как верил Гребенкин, будущего.

Шаров зажмурился, втягивая носом спёртый воздух подвала.

– Что ты задумал, Гриша?

Гребенкин фыркнул, будто перед ним сидел не соратник, а назойливый комар.

– То, что следовало сделать уже давно.

Шаров автоматически потянулся к галстуку, ослабляя узел. Стрелки часов показывали полдень, но в горле уже першило от желания залить это всё алкоголем.

– Я десять лет наблюдал их кухню изнутри, – Гребенкин встал, заложив руки за спину. – Они прикарманивают лучшие проекты, покупают голоса… И всё это – под громкие речи о рыночной эффективности.

Он резко развернулся, тень от его фигуры легла на Шарова.

– Но знаешь, в чём их слабое место? Они всегда предлагают всего на пару процентов больше конкурентов. – Гребенкин щёлкнул пальцами перед самым носом напарника. – На волосок от края.

На стене капал конденсат, ритмично отсчитывая секунды.

Шаров медленно открыл глаза:

– Ты хочешь подкопаться под этот "волосок"?

Шаров медленно освобождался от галстука, наматывая шелковую полосу на сжатый кулак. Его пальцы двигались автоматически, будто затягивая петлю на собственной шее.

– В их безупречной схеме есть трещина, – Гребенкин говорил тихо, но каждая фраза падала как камень. – Я искал её годами.

За окном взревел грузовик – стёкла в дешёвых рамах задрожали, и на потолке заплясали тени. На миг Гребенкину показалось, что это снова 1998-й: в гостиной пахнет коньяком «Арарат» и сигаретами «Петр I», а за дверью кабинета шепчутся люди в кожанках с толстыми конвертами.

– Мне не нужна твоя ненависть.

Шаров разжал кулак. Жесткий галстук упал на пол бесшумно, как тело в подворотне. Гребенкин усмехнулся – губы растянулись в той самой ухмылке, которой научился у отца между «крышеванием» и взятками следователям.

– Мне нужны деньги. Чтобы выбраться.

Он знал эту мелодию. В 90-х её напевали бандиты, в нулевых – чиновники, теперь Шаров. Только костюмы дороже стали. И пистолеты тише.

– Мне надоело твое пустое зубоскальство, – Шаров встал, сдувая невидимую пылинку с лацкана, – Если у тебя нет конкретики, я в баре. Там хоть лёд честно тает.

Дверь с потертой краской уже тяжело приоткрылась, пропуская шум улицы – гул машин, чей-то смех, жизнь, которая течёт мимо этой затхлой комнаты с дешёвым ремонтом. Гребенкин не поднялся, не сделал ни одного жеста, чтобы удержать. Он лишь провёл языком по зубам, будто пробуя на вкус собственную иронию, и бросил фразу, как нож в спину:

– Ты слышал об экономических убийцах?

Тишина. Не та, что бывает перед скандалом – густая, тягучая, как нефть в пробирке. Шаров замер, его спина напряглась под дорогим шерстяным пиджаком. Пальцы сжали ручку так, что латунь заскрипела в проёме.

– Независимые эксперты…

Он обернулся медленно, будто преодолевая сопротивление воздуха. В глазах – не страх, а холодный расчёт, тот самый, которому учили в 90-е: если враг знает твой следующий шаг, значит, ты уже проиграл.

– …которые сводят на нет любые инвестиционные проекты. Даже самые… перспективные.

В комнате повис тяжёлый звук – не то хриплый смех, не то рычание загнанного зверя. Гребенкин оскалил желтые клыки, и на миг в его глазах вспыхнуло что-то древнее, дикое – будто под дорогим костюмом скрывалась шкура, покрытая шрамами от старых боёв.)

Шаров попытался ответить ухмылкой, но мышцы лица предательски дернулись – получилась не усмешка, а нервный тик. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, ногти впились в ладони.

– Давно ты это затеял?

– Достаточно.

Гребенкин откинулся в кресле с театральной небрежностью, пальцы сложил на животе – поза победителя, наблюдающего, как соперник задыхается в сетях. Но Шаров сделал шаг вперёд, и голос его вдруг сорвался в хрип:

– Я думал, мы принимаем решения вместе. С каких пор…

Стул с грохотом полетел на пол. Гребенкин вскочил, и вся его маска холодного расчёта разлетелась вдребезги – лицо побагровело, вены на вздулись.

Гребенкин ударил кулаком по столу – гулкий удар, как выстрел. Компьютерная мышь подпрыгнула и замерла на краю, словно испуганное животное. Его голос, хриплый от ярости, разорвал воздух:

– Вместе? А кто развёл сопли, как последняя баба? Завопил о 'противозаконности'? Ну давай, Шаров, разверзни хлебало – может, твоё поносное изобилие меня развлечёт.

Шаров дёрнулся вперёд, будто его дёрнули за невидимую нитку. Губы слиплись – внезапная сухость во рту, как перед сердечным приступом. Он провёл языком по ним, ощущая вкус страха – металлический, как кровь от прикушенной щеки.

– Не скажу.

Он опустил голову, но не в покорности – как бык перед финальным рывком. Голос – шёпот, но каждое слово отчётливое, будто вырезанное паяльником:

– Мне вообще всё равно

Гребенкин выпустил воздух со свистом, будто спускал пар из перегретого котла.

– Тебе – жопу спасти, – прошипел он, – а мне… – его глаза сузились до щелочек, – …мне нужно сгноить этих ненасытных ублюдков. Никто не топтал Гришу и не топчет. Запомни это.

Шаров поднял взгляд:

– Так что? Он в деле?

– Она, – поправил Гребенкин, и в углу его рта заплясала нервная судорога.

– Она?

Короткий кивок.

– И она не убийца. Всего лишь помощница. – Гребенкин развел руками в фальшивом сожалении. – Бюджет, понимаешь ли.

Гребенкин медленно поднял взгляд, наслаждаясь замешательством напарника.

– Её зовут Забава Вяткина, – произнёс он, растягивая слова, как сладкую ириску.

Шаров моргнул:

– Вяткины? Те самые архитекторы?

– Ну да, те самые, – Гребенкин язвительно ухмыльнулся. – Дедка ихнего в советские годы по партийной линии продвинули. Семейство в Москву перебралось – вот и вылезли в люди.

– И что, у неё это в резюме указано? «Готова топить конкурентов, как дедушка – проекты»?

Гребенкин фыркнул, его лицо скривилось в гримасе, где цинизм смешался с брезгливостью:

– Ты совсем обалдел от страха? Конечно нет!

Шаров замер, разинув рот. Видно было, как в его голове шестерёнки неторопливо проворачиваются, складывая паззл. Неожиданно его лицо осветилось:

– Я хочу её увидеть. – Он резко подтянулся за галстуком, будто готовясь к свиданию. – Сколько ты ей пообещал?

На лице Гребекина отразилось циничное понимание жизни. Его напарник стоял, разинув рот. Он переваривал услышанное, затем пришёл к неожиданному выводу.

– Через час в «Олдмане».

Шаров сглотнул. Внезапно бар «Олдман» показался ему не местом встречи, а ареной, где ему предстояло выйти против гладиатора. А в кармане пиджака одиноко позвякивала упаковка жевательной резинки – жалкая попытка скрыть перегар.

***

Кафе с приглушённым светом и стенами, было украшено трафаретными силуэтами пиратов и ковбоев. За дальним столиком, в углу, где тени гуще, сидела Забава – рыжеволосая, в синих брюках и чёрной водолазке, плотно облегающей шею. Золотые серёжки в ушах мерцали, как сигнальные огоньки, когда она поворачивала голову.

– У меня встреча. Бокал красного сухого.

Официант кивнул, но его взгляд задержался на ней дольше, чем нужно – настолько, что она заметила. Не моргнув, провела пальцем по краю меню, будто проверяя лезвие ножа. Пока он ушёл, её глаза медленно скользили по залу: барная стойка с рядами бутылок, пара пьяных клерков у окна, трещина в штукатурке в форме пистолета.

Вибрация в кармане. Сообщение: "Я у дверей". Улыбка испарилась. Плечи расправились, пальцы сжали край стола – тело стало собранным, как заряд в патроннике.

Бар наполнился новым напряжением, когда дверь распахнулась, пропуская внутрь двух мужчин. Их дорогие костюмы, идеально сидящие по фигуре, и галстуки выдавали в них людей, привыкших к власти. Один – Шаров – с усталыми, но острыми глазами, словно выточенными из старого дуба. Другой – Гребенкин – с холодной улыбкой, которая не дотягивалась до взгляда, как будто лицо и душа существовали отдельно.

Они подошли к её столику.

– Григорий Гребенкин. Александр Шаров. Мой партнёр по бизнесу.

Гребенкин представился первым, его голос звучал как скрип льда по стеклу. Шаров лишь кивнул, но его рукопожатие было твёрдым, почти тёплым – как будто он всё ещё пытался сохранить видимость человечности. Рука Гребенкина, напротив, оказалась холодной и влажной, словно мёртвая рыба, и Забава едва сдержала желание вытереть ладонь о брюки.

Они сели напротив. Заказали виски – Гребенкин односолодовый, Шаров бурбон.

Барная подсветка мерцала, отбрасывая на стол полосатые тени, будто решётку. Забава почувствовала, как под воротником водолазки на шее выступила капля пота. Гребенкин сидел неподвижно, его пальцы сложены в замок – белые суставы выдавали напряжение. Шаров же откинулся на спинку кресла, наблюдая за ней с любопытством, словно перед ним редкий экземпляр.

– Полагаю, нам следует обсудить ряд деликатных вопросов… – её голос звучал ровно, но внутри всё сжалось, будто кто-то резко затянул шнурок на рёбрах.

Шаров поднял бровь, его палец нервно водил по краю бокала, оставляя влажный след.

– Давайте вы сначала немного расскажете о себе.

Пауза. Забава почувствовала, как тепло разливается по щекам. Это было не в сценарии. Тимур говорил только о проекте, о цифрах… Зачем её резюме?

– Имею диплом архитектора. Два года служила в корпусе мира. Два года стажировалась в мастерской Жолтовского, – она произнесла это чётко, как на экзамене,

Гребенкин резко поставил бокал на стол – лёд звонко стукнул о хрусталь. Его взгляд, острый как скальпель, перешёл с Забавы на Шарова.

– Александр, мы не на собеседовании.

Но Шаров лишь улыбнулся, подняв палец, будто останавливая такси. Его глаза не отпускали девушку.

– Африка, говорите? Интересно. В какой стране?

Забава почувствовала, как под столом её колени непроизвольно сжались. В горле пересохло. Она сделала глоток вина – слишком большой, так что капля скатилась по подбородку. Вытерла её тыльной стороной ладони с раздражённой резкостью.

– Мали. Но это не имеет…

– Владеете французским? – перебил Шаров, наклоняясь вперёд. – А берберскими диалектами?

Гребенкин внезапно встал, его стул с грохотом упал назад. В баре на секунду воцарилась тишина.

– Хватит! – его голос прозвучал как хлопок двери сейфа. – Мы здесь не для её языковых навыков.

Тишина за столом стала густой, как дым после выстрела. Забава медленно опустила бокал, оставив на стекле отпечаток помады – алый, как предупреждение. Её брови чуть приподнялись, когда она перевела взгляд с удаляющегося Шарова на Гребенкина.

– К чему эти вопросы? – её голос теперь звучал чётко, без намёка на смущение. Ногти с матовым покрытием постучали по столешнице. – Прежде чем я решу, стоит ли нам работать вместе, вам стоит ответить на мои.

Шаров замер с полуоткрытым ртом, словно пойманный на лжи ребёнок. Его пальцы дёрнулись к галстуку, поправили узел – жест, выдававший нервозность.

– Прошу прощения… мне нужно сделать звонок.

Он удалился неестественно быстро, оставив после себя шлейф дорогого одеколона и нерешённых вопросов.

Гребенкин провёл рукой по подбородку, где уже проступала щетина. Его взгляд на Забаву изменился – в нём появилось что-то вроде уважения, смешанного с опаской.

– Простите моего партнёра, тяжёлый день.

Она задумчиво вращала бокал, наблюдая, как вино оставляет кровавые следы на хрустале. Гребенкин сидел напротив, его пальцы сложены в подобие храма – кончики указательных касались губ, скрывая улыбку, которой не было в глазах. В баре играл джаз, но между ними висела тишина, густая, как смог.

– Конечно, – голос прозвучал слишком мягко для того, что творилось внутри.

Она вспомнила документы, которые изучала ночью: сотые доли процента, изменённые в расчётах нагрузок. Микроскопические цифры, способные обрушить мост или превратить вентиляционную шахту в смертельную ловушку. И всё это – почерк человека перед ней, его холодный, расчётливый саботаж.

Шаров, несмотря на свою неуместную болтовню, хотя бы казался… человечным. Гребенкин же напоминал хищника, затаившегося в камышах. Его взгляд скользил по её лицу, шее, рукам – изучал, взвешивал, словно пытался понять, насколько она опасна.

– Вам холодно? – он вдруг спросил, заметив, как она непроизвольно провела ладонью по коже руки.

Она промолчала. Гребенкин наклонился вперед, его тень накрыла стол, словно крыло хищной птицы. В глазах вспыхнул холодный огонь – не праведного гнева, а обиженного самолюбия.

– Я – автор этого проекта. Каждая балка, каждый расчёт… – его пальцы сжали салфетку, превращая её в комок, – …выходили отсюда. – Он ударил себя в грудь, но жест вышел театральным, как у плохого актёра в дешёвом детективе.

Забава почувствовала запах его одеколона – что-то дорогостоящее, с нотками дубового мха, но под ним сквозила едва уловимая вонь пота. Стресс. Ярость. Страх.

– Почему вы передали права компании?

Он откинулся, будто получил лёгкий удар в солнечное сплетение. Его рука потянулась к бокалу, но остановилась – пальцы дрожали.

– Трудовой договор. Я не проверял… – его усмешка была похожа на оскал, – …мелкий шрифт.

Тень пробежала по его лицу, когда он произнёс «мелкий шрифт» – словно это была не метафора.

Гребенкин медленно выдохнул, и его дыхание пахло дорогим виски и чем-то металлическим – словно он разгрыз монету. Его пальцы разжали салфетку, и она упала на стол, как белый флаг, но в глазах не было капитуляции.

– Вы осознаёте, что внести изменения в готовый проект непросто, даже зная, где необходимо исправить?

Он не ответил сразу. Вместо этого достал из внутреннего кармана пиджака серебряный портсигар, щёлкнул его открыть. Внутри лежали сигареты «Петр I» – те самые, что курил её отец в 90-е. Забава почувствовала, как по спине пробежал холодок.

– Конечно, мне это известно. – Он прикурил, выпустил дым колечком, наблюдая, как оно расплывается над её головой. – На кону моя репутация. Вам нужно будет изменить лишь одну… крошечную цифру. И всё.

Его палец с сигаретой описал в воздухе маленький круг – точку в бесконечном уравнении, которое могло превратить здание в могильник.

Забава вдруг поняла: он не просто мстит. Он играет в бога с десятичными дробями.

Гребенкин замер на секунду, его пальцы сжали сигарету так, что табак посыпался на стол, как пепел прошлых ошибок. В глазах вспыхнуло что-то настоящее – не расчет, а отчаянная, почти детская вера в то, что его ещё можно спасти.

– Полгода назад мы основали бюро. Если сейчас грянет скандал… – его голос сорвался, будто зацепился за что-то внутри, – …мне предложат разве что подносить линейки помощникам. Вы же знаете, как это работает. Ваш отец…

Он не договорил, но Забава почувствовала, как в висках застучало. Да, знала. Помнила, как отец сжигал чертежи после того провального моста в Нижнем. Помнила запах горящей кальки.