Красное каление. Волчье время

   Его лоб то и дело покрывался мелкой испариной, потрескавшиеся губы едва шевелились, дышал он сбивчиво, горячо. Ольга, приподняв его за плечи, стала снимать китель, ибо увидела еще одно бурое пятно, справа, пониже ключицы.

   Раненный вдруг вскрикнул и стал бормотать что-то бессвязное. На исподней рубахе, повыше легкого, ядовито растеклась над пулевым входом уже запекшаяся кровь.

    Осторожно приподняла торс, поддерживая мокрую голову, и, осмотрела  со спины и, не найдя выходного отверстия, а только какое-то, размером с яйцо, синеватое пятно, с ужасом поняла, что пуля не вышла, а застряла где-то под лопаткой…

    Раненый стонал в беспамятстве.

    И опять, сама поражаясь своему спокойствию, высыпала из патронов порох, промыв и высушив сочащуюся  ранку, сделала перевязку. Поминутно вытирая горячий лоб, просидела над  раненым до зари, а, едва поутру  улеглась снаружи буря, он  затих, часто и ровно дыша.

    Но Ольга, два года проработавшая в одном из московских госпиталей, хорошо понимала, что пока пуля находится в теле, это затишье временное, ее необходимо извлечь, иначе…

    Сколько же раз видела она, как неумолимая, лютая смерть  забирала тех, кого уж было не спасти! Одни тихо уходили в забытьи, в бреду, другие же – в сознании, ясно понимая, что жизнь-то  кончается, кто – молча скрипя зубами, кто – матерясь, рвя в беспамятстве окровавленные бинты, кто бессильно, как ребенок,  плача, умоляя доктора и сестричек помочь, вылечить, отогнать проклятую смерть…

     Сколько последних, наполненных болью, горем  и безысходностью, прощальных, коротеньких солдатских  писем написала она за те два года долгими ночами, дежуря в палате!

        Поднявшееся над искрящейся  белой равниной огромное степное солнце уже висело в зените, когда она вышла, чтобы набрать снега. Вокруг стояла полная тишина. Повсюду, куда ни глянь, холодный белый горизонт незаметно уходит в такое же белое бескрайнее небо. Тоска! Кажется, что она одна на всем белом свете! Но Господь милостив. Забрав у нее и отца и старого Игната, спасшего от смерти ее саму, послал Он ей эту живую душу, пока еще живую, и Ольга, еще не веря своему счастью, просит Господа дать ей силы и терпения… И не забирать его.

     Она решила попробовать извлечь пулю, пока он в забытьи, ибо хорошо знала, как в таких случаях опасно промедление. От пленных австрийцев, живших во время войны на зимовнике в работниках, в хозяйстве у Игната оставались и кое-какие хирургические инструменты, заботливо сложенные им в особом ящичке. Однажды, когда Ольга рассказала старику о своей работе в госпитале, тот, удовлетворенно кивая головой и таинственно улыбаясь, достал из сундучка и развернул перед ней в чистой тряпице несколько самых необходимых вещей: скальпели, ланцет,  пинцеты, зажимы, иглы и шелковую катушку:

– Время – то ныне  неспокойное, душечка, авось, пригодится…

   Она закипятила воду, прокалила на огне инструменты. Приготовила тампоны, йод. И, едва взялась за его плечо, чтобы перевернуть на живот, он застонал и открыл красные, воспаленные глаза. По высокому, покрытому крупными каплями пота,  лбу легла глубокая морщина, он с трудом перевел красные глаза  в ее сторону:

– Где… Где я ?.. В-вы кто ?– и глубоко, хрипло закашлялся.

– Прошу Вас… Вам нельзя разговаривать… Вы в безопасности, но Вы… Вы тяжело ранены,– она незаметным движением ладони отвела со своего лба прядь волос, выбившуюся из-под косынки, – надо будет потерпеть, пуля сидит неглубоко и…

-А-а-а, – он полуприкрыл глаза, на глубоком выдохе  пробормотав что-то невнятное, и Ольге показалось, что раненый снова провалился в забытье. Через минуту, когда она принялась вытирать его мокрый лоб, он вдруг левой здоровой рукой взялся за ее запястье:

– Пи-ить, дайте… Мне пить дайте же.  Я… Я чувствую… ее. Тащите, раз собра-лись… Только… – он опять закашлялся, – какую-нибудь… Мне хотя бы палку, что-ли… В зубы. Мы так делали, на фронте. Спиртику бы… – и он попытался было перевернуться, но резкая, полоснувшая через весь правый бок боль, вырвала из его груди протяжный стон.

     …Пуля со смазанным носиком  звонко ударилась о дно медной чашки.

Он бессильно уронил голову. Зашивая рану, Ольга увидела побелевший от времени рваный рубец пониже правой  лопатки. Единственная новая простыня, когда-то загодя прибереженная старым Игнатом для своего смертного одра, пошла теперь на бинты.

   « Не для проклятой смерти. Для жизни пригодилась, для жизни…» – усмехнулась про себя Ольга и удивилась сама себе, так легко и спокойно ей стало вдруг! Первый раз вынула пулю. И так просто все… Ведь если бы там, в московском госпитале, попросили бы ее прооперировать, да еще вот в таких условиях… Хотя фронтовики и не раз рассказывали, какие иногда  чудеса вытворяли сестры милосердия, выполняя свой долг там, на войне, на какие жертвы порой шли…

   Разумеется, она много раз видела, как хирурги извлекали пули и осколки, виртуозно обходя скальпелем крупные сосуды и нервы, легко  останавливая кровь, быстро и аккуратно кладя швы… Но, чтобы самой ?

Не зря учила анатомию, пригодилось.

Никогда и не думала ведь!

    А  вот, пришлось… Теперь надо молить Господа, чтоб все обошлось. И, шепча сухими губами молитву, оглядываясь и истово крестясь в угол, где темнела  небольшая  иконка Николая Угодника,  принялась развешивать над печью  мокрые  шинель и китель.

   Во внутреннем кармане нащупала что-то твердое, наглухо зашитое, сначала решила – документы, но потом, грустно  улыбнувшись,  поняла, что это офицерские золотые погоны.

          … Вечером того самого страшного дня, когда беспощадным  огнем трехдюймовок  был сожжен его  последний приют, зимовник, старый Игнат, много раз в своей жизни испытавший и хорошо знавший, что такое нужда и голод,  не растерялся и почти всю ночь дорезал и разделывал раненых овец и коз, живые – то все  разбежались по балкам, на радость хищникам.

    Когда-то, совсем молодым парнем, будучи на Турецкой войне, угодил он в плен, бежал, удавив часового, и нашел временный приют в молоканском селе, под крепостью Карс. И вот там-то, у молокан, и научился он так разделать, просолить, и просушить баранью тушку, что она потом может храниться в сухом месте, не портясь, месяцами… И теперь Ольге в наследство остались несколько мешков с сухой бараниной да  жира небольшой бочонок, было и немного лука да картошки, ящичек соли – старик все – таки надеялся перезимовать и эту страшную зиму.

    Тем Ольга и питалась, да осталось от пленных австрийцев еще пару мешков сухарей. Баранину, чтобы ушла соль, она на сутки замачивала в холодной родниковой воде и варила потом нечто вроде мясного супа.

    Засуетилась она и теперь, решив приготовить бульон, пока раненый, ровно дыша, спал.

– Я…,гм, гм, я… Ведь знаю Вас…, – Ольга, задумавшись над стряпней, вздрогнула от неожиданности, – Вы ведь дочь… Полковника… Ярославцева.  Я… Я по-ом-ню… – он умолк, тяжело и глубоко дыша, а затем, широко открыв глаза, хотел было привстать, но тут же, дернувшись от острой боли, уронил голову на подушку.

   -Ради Бога, лежите Вы! Да лежите же! Вам нельзя подниматься! – Ольга, протирая его лоб и лицо сухой тряпицей, мягко опустила свою ладонь на его, укрытую кожухом, грудь.

– А… Мои… Гм, вещи… Там… Впрочем, понятно. Разрешите же… Гм, представиться… Штабс-капитан Крестинский… Вла-димир.

– Из Ваших вещей, – Ольга наклонилась над ним, отчего-то понизив голос, – уцелели лишь погоны… Самое главное, Вы живы, Владимир. Не знаю, каким чудом… Прошу Вас, не разговаривайте.

     Ее мягкий низкий голос, эта спокойная обстановка, тишина, неожиданное, как дар Божий, спасение от лютой смерти, Крестинский мысленно, сквозь всполохи возникающего сознания,  воспринял просто, как невозможное чудо. События последних дней, бешенная скачка, ночные переходы, погони, перестрелки с красными разъездами, горечь потерь боевых товарищей, одного за другим, ведь из Москвы их выбралось семь человек, офицеров, все это давило стопудовым камнем, свежей раной болело в душе, так же как и мрак  неизвестности, лежащей впереди…