Ни праведник, ни грешник

Руслан Самигуллин

Ни праведник, ни грешник

Пролог:

Я лежу в тишине. Не той, что предшествует шуму, а тишине после. Тишине выжженной пустыни, где даже эхо померкло в пучине. Она не просто окружает меня – она просочилась внутрь, заполнила каждую трещинку сознания, вытеснив даже мысль о звуке. Мой слух, словно последний уцелевший механизм в заброшенном городе, наполняет ровный, бездушный гул. Это не один звук, а симфония механического безмолвия: мерное шипение кислорода, монотонное пиканье кардиомонитора, ставшее саундтреком к моему закату, глухое гудение чего-то большого и холодного за стеной. Их голоса, врачей, доносятся сквозь этот гул, как сквозь толщу воды. Они лишены тембра, эмоций, индивидуальности – лишь отдаленные, искаженные обрывки фраз, словно эхо, пойманное в пустой, гигантской раковине: "…показатели падают…", "…поддерживающая терапия…", "…семья уведомлена?". Слова теряют смысл, превращаясь в абстрактные звуковые волны. Больничные стены, ослепительно белые, как страницы, оставленные под палящим солнцем вечности, начинают терять форму. Края расплываются, цвета выцветают в одно матовое, безликое сияние. Они плавятся, словно воск от невидимой свечи, стекая вниз невесомыми каплями света, превращаясь в бесформенное, пульсирующее марево. Реальность отступает, уступая место этому призрачному свечению.

И тогда начинается главное. Каждое биение моего сердца – не пульс жизни, а удар тяжелым молотом по хрупкому, ледяному стеклу. Тук. Трещина. Тук. Трещина множится, ветвится, как паутина смерти. Тук. Стекло стонет, крошится по краям, но не разбивается. Я чувствую, как внутри меня что-то неумолимо выключается. Системы отказывают одна за другой, как фонарики в тонущем в пучине корабле. Сначала уходят запахи – антисептик, лекарства, сладковатый запах тления под маской кислорода – всё растворяется в стерильной пустоте. Потом осязание – я больше не чувствую тяжести одеяла, холода капельницы в вене, прикосновения простыни. Моя плоть становится невесомым призраком. Затем вкус – металлический привкус страха, сухость во рту – все исчезает, оставляя пустоту.

Зрение держится дольше всех, цепляясь за ускользающий мир. И тогда – вспышка. Не яркая, не болезненная, а абсолютно белая, как чистый лист в самом начале. Она заполняет все, стирая марево стен, тени врачей, мерцание аппаратов. И в этот миг абсолютной, ослепительной белизны приходит не страх, а холодное, кристальное понимание: это не падение вниз, в темноту. Это падение вглубь. Вглубь самого себя, в ту бездну, что всегда была под тонким льдом сознания. И лед этот треснул.

Глава 1: Воспоминания:

Воспоминания. Они не приходят по велению, не выстраиваются в хронологическую цепь. Они атакуют. Как волны в шторм – внезапные, неконтролируемые, несущие в себе всю мощь и хаос прожитого. Иногда они накатывают ласково, омывая берег сознания тёплой пеной давно забытого уюта. Но чаще – обрушиваются с такой сокрушительной силой, что выбивают почву из-под ног, оставляя задыхаться в соленом привкусе стыда, восторга или неразрешимой боли. Они не спрашивают разрешения. Они берут.

Вот одна волна, теплая, почти щемящая. Я стою на плоской, нагретой солнцем крыше старого деревянного дома в деревне у бабушки. Мне, наверное, лет десять. Воздух дрожит от марева и стрекотания кузнечиков. Под ногами – потрескавшаяся, серая от времени черепица. В руках – маленькая, дрожащая коробка из-под обуви. Внутри, на тряпичной подстилке, свернулся крошечный комочек – котенок, подобранный в кустах у дороги. Его едва не сбила машина. Он жалобно пищит. Я заглядываю в коробку. И его глаза – синие, мутные щелочки – открываются. Не просто смотрят. Они упираются в мои. В них – первобытный, бездонный страх и абсолютное доверие одновременно. В этом взгляде – целый мир, беззащитный и требующий спасения. Я не думал тогда. Просто сердце сжалось в комок, и ноги сами понесли вниз, по скрипучим ступеням чердака, через кухню, где пахло пирогами, в сад. Я помню, как трава была высокая, зеленая, сочная, как я поставил коробку у старой яблони, аккуратно вытащил котенка и положил его на мягкую подстилку из листьев. Как он неуклюже пополз, тычась носом в стебли. Как я отошел, спрятался за углом дома и смотрел, пока мать-кошка, осторожно фыркая, не подобрала его. Тогда было чувство – легкое, почти летящее, – что сделал что-то настоящее. Капля добра в безликом океане.

И тут же – резкий, ледяной удар другой волны. Воспоминание-обух. Я стою посреди комнаты. Не детской, уже взрослой. Городской квартиры. Напряжение висит в воздухе, густое, как смог, его можно резать ножом. Я кричу. Не просто повышаю голос – я ору, горлом рву этот удушливый воздух. Лицо передо мной – искажено гневом, обидой, болью. Чье? Жены? Друга? Босса? Детали стерты, осталась только гримаса, как маска театра ужасов. И я знаю – мое лицо – точное её отражение. Багровое, с перекошенным ртом, налитыми кровью глазами. Слова, которые летят из меня – острые, ядовитые, рассчитанные на поражение. Я не слышу их смысла, только свист этой словесной картечи. Я не спорил. Я уничтожал. Я хотел причинить боль, потому что сам был истерзан до предела. Я кого-то ударил. Повсюду кровь…

А потом – спад. Тишина, тяжелее крика. Разруха. И мучительная, гложущая годами неопределенность: кто зажег спичку? Кто разлил бензин? Кто был прав? Кто виноват? Анализ дает лишь один ответ: правды нет. Была лишь голая, неприкрытая человеческая грязь. Возможно, виноваты оба. Возможно – сама ситуация, сгусток обстоятельств, сломавший что-то хрупкое внутри нас. А возможно, виноватых нет вовсе. Есть только шрамы.

Они приходят, эти волны воспоминаний. И в них я разный. Порой я – герой на пьедестале собственного мифа. Вот я защищаю слабого, вот совершаю смелый поступок, вот дарю любовь, которая, кажется, могла осветить весь мир. Я вижу восхищение в чужих глазах, чувствую тепло собственной значимости. Я – хороший.

А в следующей волне – я монстр. Эгоист, предатель, трус. Вот я отворачиваюсь от нуждающегося в помощи, потому что спешил на важную встречу (которая оказалась пустой). Вот я лгу самым близким, прикрывая свою слабость красивыми словами. Вот я молчу, когда надо было кричать, и кричу, когда надо было молчать. Я вижу боль, которую причинил, отраженную в чужих глазах как укор. Я – плохой.

Но самое страшное – это волны, где я сам себе чужой. Где я смотрю на свои поступки, на свои слова, на свое лицо на старых фотографиях – и не узнаю. Кто этот человек, который так холодно расчетлив? Кто этот человек, который способен на такую мелкую подлость? Кто этот человек, который смеется в тот момент, когда надо плакать? Это я? Не может быть. Это не я. Но факты – упрямы. Поступок совершен. Слово сказано. След оставлен. И это непризнание себя – самое глубокое, самое леденящее одиночество. Оно страшнее любого обвинения извне. Это распад собственного "Я" прямо на глазах, в потоке неумолимых, хаотичных волн.