Полная версия
Змейские чары
Наталия Осояну
Змейские чары
Информация от издательства
Осояну, Наталия
Змейские чары / Наталия Осояну. – Москва: МИФ, 2025. – (Red Violet. Темные миры).
ISBN 978–5–00250–461–9
Все права защищены.
Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
© Осояну Н., 2025
© Оформление. ООО «МИФ», 2025
⁂…я расскажу тебе сказку.
Любая дорога – отчасти река:Бежит от истока, не зная преград,И путник, чья вера тверда, велика,Отдаться теченью сперва даже рад.Но к морю стремится коварный ручей,А в море не выживет легонький челн.Полно́чь распахнет мириады очей,Безмолвно взирая на узника волн.Он вспомнит, каким на дорогу ступил,Кому слово дал и о чем позабыл,Что сделал, не сделал, возвел, развалил,Кого полюбил и кого оскорбил.Он вспомнит и полный надежды восход,И ветер, кружащий дорожную пыль,И как о пощаде просил у ворот,И давний кошмар, превратившийся в быль.И прежде, чем сгинуть в морской глубине,Он взмолится Полночи: «Знай – мочи нет!»А после очнется, растерян вдвойне,У пепла костра на обочине.…Но стоит ли, право, о прошлом грустить,Вздыхать над пропавшим сокровищем?И если не вышло героем прослыть,Пора обернуться чудовищем.Тринадцатая ночь
Так уж вышло, что в поисках пропавшей невесты заблудился наш герой в чащобе. Наступила ночь, и он долго брел в густой
На поляне у костра сидели трое: немой Мурджилэ, слепой Зорилэ и стоглазая Миазэноапте.
Ты меня слушаешь, сердце мое?
Мурджилэ заглянул в окно спальни на втором этаже, раздвинув тускнеющие лучи Солнца, будто натянутые на ткацком станке нити основы, и посмотрел на Киру с нескрываемым сочувствием. Перед его лицом неторопливо проплыла рыба длиной в локоть, сияя золотой чешуей и помахивая растопыренными колючими плавниками, словно крыльями. Мурджилэ оказался огненно-рыжим, кудрявым и веснушчатым, с глазами василькового цвета. Слушая мамины – и не только – сказки, она представляла его себе совсем не таким. Хорошо бы по-свойски поболтать с необыкновенным гостем и узнать, как он своим великанским ростом не перепугал весь город, но три дня назад голос перестал ей повиноваться.
А вот тело по-прежнему слушается. Кира сумела бы даже встать и подойти к окну – к большой и круглой, словно Cолнце, физиономии Мурджилэ. Она не боится, и ей бы хватило сил…
Чего не хватает, так это воли.
– Там не страшно, – сказал Мурджилэ.
Как же он говорит? У него нет рта – ниже крупного носа с широкими ноздрями только гладкая кожа. Но Кира все слышит совершенно отчетливо. С другой стороны, она теперь частенько слышит и видит то, чего не замечает никто другой, – взять хотя бы ту же парящую в воздухе златоперую рыбу, что впервые появилась позавчера.
– Там нет ни страха, ни боли, ни воспоминаний.
«Не только люди умеют врать из жалости».
Мысль – вялая, как сорванный и брошенный цветок.
Она сомкнула воспаленные веки.
Все началось двенадцать ночей назад – через неделю после того, как родители Киры отправились в паломничество в Белый монастырь на Змеином острове. Они долго сомневались, прежде чем собраться в дорогу: неблизкий путь лежал через горы и леса, где так просто столкнуться с лихими людьми, а на море осенью особенно часто случались волнения и настоящие бури. Но Иштван с каждым днем таял, с трудом дышал и все сильнее кашлял кровью. Он сделался тоненьким и желтым, как церковная свечка, и Эва приняла решение за двоих.
Кира была уже достаточно взрослой, и все-таки ей и в голову не приходило, что она так скоро окажется полноправной хозяйкой семейного дела, включающего три большие лавки со всевозможными тканями, которые последние полтора года Иштвану доставляли закупщики, странствующие далеко за пределами обширного Эрдея, Лесной страны; также на нее оставили склад, где товара было еще больше, мастерскую со всеми пряхами, ткачихами, швеями, вышивальщицами и прочими мастерами, мастерицами и подмастерьями; старших и младших приказчиков, счетоводов, охранников и возчиков с лошадьми в придачу… Она ужасно боялась, хотя вот уже лет пять, будучи единственной наследницей, неустанно помогала родителям и была знакома со всеми тонкостями торгового ремесла – по меньшей мере на словах. К тому же дома оставались главные отцовские помощники – Томаш и Казимир, надежные, как два сторожевых пса, и тетка Делия, двоюродная сестра матери, вдовая и бездетная, управляющая слугами. Кире следовало лишь держать ухо востро и считать дни до возвращения родителей, которое должно было состояться через полтора-два месяца.
Теперь-то она понимала, что не доживет.
Итак, двенадцать ночей. Кира помнила, как навестила склад, – скорее из искреннего интереса, чем по какой-то явной надобности, и, разумеется, не догадываясь, что делает это в последний раз. Там молодой хозяйке показали только что привезенные ткани: дамаст из-за Срединного моря, с блистающим золотистым узором в виде цветов и ползучих гадов на матовом черном фоне; темно-синий шелк из невообразимых восточных далей; нежный зеленый бархат. Казимир принес письма от постоянных покупателей из Фынтыны и Дробеты, которые желали сделать новые заказы, а Томаш отправился на поиски знакомого умельца, чтобы тот починил сломанную повозку. Все это были совершенно заурядные хлопоты. Приближалась осенняя ярмарка в Думбравице, и разговоры шли только о ней. Потом наступил вечер.
Кира легла спать, но сон ускользал. Чем старательнее она пыталась погрузиться в мир ночных грез, тем явственнее эти самые грезы отдалялись. Девушка лежала с закрытыми глазами в своей мягкой и теплой постели, слушала, как шуршит мышь в углу, с тоской думала о родителях – может, и они про нее думают, тщетно пытаясь заснуть под крышей какого-нибудь постоялого двора, а то и у костра, под открытым небом. Стоило вообразить этот самый костер, как Кира увидела пламя во
Ни потрескивания, ни запаха дыма. Это был не настоящий огонь. Неужели к ней прилетел збурэтор? Но она тосковала о родителях, а не… о ком-то другом. Не нашлось другого способа узнать правду, кроме как открыть глаза и посмотреть, проверить. Только вот увидела Кира совсем не то, что ожидала.
А еще в тот самый миг она навсегда утратила способность засыпать.
– Тебе пора, – сказал Мурджилэ. – Ты так устала. Я тебя провожу.
– Куда? – прошептала Кира и удивилась внезапно вернувшемуся дару речи.
– На край света. На запад.
– И что же я там увижу?
– Субботнюю Воду. Великую реку-океан, которая огибает весь мир. Она совсем не такая, как море. Ее невозможно описать словами. Там, на последнем берегу, растет ель – до того высокая, что ее верхушка почти касается Первого неба. Той ели надо поклониться и попросить, чтобы она указала путь.
– А потом?
– Потом она согнется дугой и станет мостом. Но что именно ты увидишь по другую сторону реки, я не знаю. Туда мне путь заказан – я не из глины сотворен, и нет во мне бессмертной души, дарованной дыханием Фыртата.
– Бессмертной… – повторила Кира, и уголки ее рта дрогнули в невеселой улыбке, – …души.
– М-да, слабое утешение, – сказал кто-то. Вслух, приятным мужским голосом, с тем же акцентом, с каким говорил отец Киры, родившийся в Аквинке – в Соколиной империи. – Жизнь после смерти. Жизнь без смерти была бы куда интереснее. Но увы, таков удел всех или почти всех сынов и дщерей человеческих. Прошу прощения, иногда без банальностей не обойтись.
Мурджилэ тряхнул буйной шевелюрой и устремил взгляд мимо Киры, на что-то – или кого-то – по другую сторону ее кровати. В васильковых глазах отразилось безграничное изумление, к которому примешивался легкий страх. Он моргнул, взмахнул рукой, коснулся лба, будто кого-то приветствуя, и растаял в промозглых осенних сумерках, почти мгновенно сгустившихся в ночную
Кира медленно повернула голову.
В кресле у очага, где едва теплился огонь, сидел незнакомец. Сидел спокойно и расслабленно, как у себя дома: вытянув ноги в потертых сапогах и положив руки в темных перчатках на деревянные подлокотники. На вид ему лет тридцать; худощавый, с черными, зачесанными назад волосами, в мешковатом черном кафтане со следами дорожной грязи и ночевок то ли под открытым небом, то ли в сарае или хлеву. Озаренный лишь тусклыми отблесками очага, незваный гость выглядел странно отчетливым, как узор, вытканный или вышитый на блеклом фоне сверкающей нитью. На миг Кире показалось, что в его глазах – тоже темных, загадочных – пляшут колдовские язычки изумрудного пламени, и она болезненно содрогнулась всем телом. На вора вроде не похож. А вот на змея…
Она тряхнула головой. В мыслях появилось не то черное пятно, не то дыра, за которой простиралась опять-таки чернота. И в черноте клубились неописуемые формы и смыслы, грозя прорваться сквозь хрупкую пелену разума. Чей-то голос шипел-шептал ей на ухо, что-то обещал, о чем-то рассказывал, задавал вопросы и притворялся, что ждет ответ. Язвительно смеялся. Она не понимала ни слова, будто говоривший изъяснялся на чужеземном языке. Да и не было рядом никого, кроме незнакомца, который молча сидел и ждал.
– Ты… кто?
Томаш, Казимир и Делия трижды приводили к ней лекарей и один раз – ведуна. Что холеные горожане в чистеньких кафтанах, что отшельник в лохмотьях, с лицом, похожим на кору столетнего дерева, – все они оказались одинаково бессильны, и Кира, вспомнив о своих хозяйских правах, запретила таскать в дом чужаков.
Наверное, не стоит удивляться, что ее не послушались.
– Хватит с м-меня… докторов.
– Разумеется. – Незнакомец еще немного помолчал, устремив на нее немигающий, как у балаура, взгляд. – Вам, госпожа Адерка, не нужен ни доктор, ни знахарь, потому что от медицины в вашем случае не будет ровным счетом никакого толка. Возможно, помогла бы ворожея, но они не любят городских и прячутся так, что до Второго потопа не найдешь. Однако чародей гораздо лучше ворожеи, и чародей… точнее, граманциаш… теперь к вашим услугам.
Кира с трудом приподнялась на локтях. Одеяло соскользнуло, ключицы обдало холодом. Месяц назад она бы провалилась к самым корням Мирового древа всего лишь от мысли о том, чтобы принимать незнакомого мужчину в одиночку, в таком виде – простоволосой, неумытой, в несвежей сорочке. Но змеи, целители и замаячившее на горизонте место-без-воспоминаний навеки покончили с ее стыдливостью.
Граманциаш… Сквозь тоску и тупую боль в груди пробился росток любопытства. Слово было колючим и опасным, как застрявшая в горле рыбья кость. Мысли заметались стайкой перепуганных птиц над камышами; чтобы успокоить бешено колотящееся сердце, пришлось закрыть глаза и перевести дух. Нет, сказок про странников в черном ей мама не рассказывала. Эва Адерка не любила жуткие истории, которые закапывались в ил на самом дне памяти, а потом время от времени выбирались оттуда, заставляя с криком просыпаться по ночам. Она о таком предпочитала умалчивать.
Но нашелся другой сказочник.
– Ч-ч… чернокнижник, – проговорила Кира, пристально глядя на гостя.
Он вежливо улыбнулся и кивнул. В темных глазах вновь мелькнули изумрудные блики. Нет, не померещилось. Кира вдруг поняла, что лицо у него очень странное: красивое… да, красивое, взгляд не оторвать… но стремящееся прочь от любых других слов и определений, то и дело исчезающее, как ныряющий под нити основы челнок. Она видела удлиненные очертания, чуть впалые щеки, резко очерченный подбородок. А какой у гостя нос? Прямой или с горбинкой? Есть ли у него борода? Жесткий ли рот или с пухлыми, женственными губами? Морщины на лбу, оспины или шрамы на щеках? Ничего. Лишь намеки, очертания. Незаконченный узор.
Но… узор красивый.
Кира села ровнее.
– Граманциаш, – сказала она, неотрывно глядя на чернокнижника. – Выпускник Тринадцатой школы, ученик… той, кого не принято упоминать ночью. Чародей, для которого не существует правил. А вы действительно умеете летать верхом на балаурах?
– Действительно, – бесстрастно подтвердил гость. – И не только летать. И не только на балаурах. Что же до правил, они все-таки существуют: например, я всегда выполняю то, о чем меня просят. И, по правде сказать, если упомянуть мою наставницу – хоть ночью, хоть днем, – не случится ровным счетом ничего ни плохого, ни хорошего. Она точно не появится – делать ей больше нечего, отвечать на каждый призыв. Ну, если вам так удобнее, пусть остается Той-Кого-Нельзя-Называть. Вижу я, госпожа Адерка, вы неплохо осведомлены.
Последние слова прозвучали с нескрываемой иронией. Кира набрала было воздуха в грудь, чтобы съязвить в ответ, но не успела – увидела краем глаза знакомый золотисто-оранжевый отблеск над изголовьем кровати. Всхлипнула, зажмурилась и тихонько заскулила-застонала, зная, что будет дальше.
Голос граманциаша, волоча за собой целый хор причудливых отголосков, сопроводил ее во
– Впрочем, это все ерунда. Мое имя Дьюла, Дьюла Мольнар. Я пришел, чтобы вместе с вами спуститься к змеям, госпожа Адерка. – Он опять замолчал, явно выдерживая паузу, как подобает хорошему повествователю. – Видите ли, только мне известна природа вашего проклятия и только я могу вас спасти. Вы этого хотите?
– Да, – чуть слышно прошептала она.
Мальчик, который выжил
Как взошла над горами полная Луна, восстала стригойка из неглубокой могилы и тайком вернулась в городок, чьи жители всей душой хотели от нее избавиться, да позабыли, что для этого нужно. Тенью тени, отголоском шепота прошлась дочь
В каждый колодец, в каждую кадку с водой дождевой плюнула стригойка.
А к утру ее и след простыл.
– Ш-ш-ш…
Мальчик, забывший собственное имя, стоял на краю обрыва. У подножия утеса плескались волны. Море было черным, и камни с беззвездным, бескрайним небом – тоже. Мальчика со всех сторон окружала
– Давай я их тоже заберу? – предложила
Мальчик нахмурился. В опустевших чертогах памяти гуляли сквозняки. Если судить по воспоминаниям, его жизнь началась только что, у этой пропасти, над этим морем, во
Он и так отдал слишком многое.
– Нет так нет. Чего же ты хочешь?
Однажды – об этом безымянный мальчик тоже забыл – мама поведала ему сказку о принце, который отправился на поиски страны Вечного Лета и после долгих странствий ее действительно нашел. Устав с дороги, прилег под раскидистым деревом и задремал, разинув рот. Тогда-то и заползла в него змея по имени Тоска. До поры до времени она не тревожила принца – знай себе росла в потаенных пещерах души. И все же настал день, когда змея сделалась слишком большой и стиснула сердце так, что он отчаянно возжелал увидеть родные места еще раз, хоть издали, на мгновение, краешком глаза. Принц отправился в обратный путь, чтобы в конце концов – или в начале начал – сгинуть бесследно, ибо тот, кто выпал из Текста, обречен утонуть в океане чернил.
Мальчик об этом позабыл и пожелал вернуться – сам не зная куда.
Но
Исчез утес, исчезли черное море и беззвездное небо; мир обернулся ветошью, расползающейся даже от самого осторожного прикосновения. За нею, как за занавеской, притаилась
Сперва он услышал тишину, зловещую и тяжкую, как кладбищенская земля; потом ощутил гнилостный сладковатый запах, от которого при каждом вдохе сводило судорогой горло и ныло в груди; а еще почувствовал боль. Из-за нее вспомнил, что у него есть тело, и в этом теле болело все без исключения – от почерневших пальцев рук и ног до корней тех волос, какие еще остались. Мальчик медленно поднялся, хрустя суставами, как старик, и постанывая от мучительного жжения в тех местах, где пузырящаяся кожа сошла лохмотьями, прикипев к каменному полу. Наверное, окажись пол земляным, бедолага и сам бы к нему прирос – врос бы в него, запустив глубокие-преглубокие корни, вознес гордый ствол через пролом в крыше и раскинул руки-ветви над руинами, укрыв их своей широкой кроной. Куда приятнее шелестеть листвой, чем ковылять, держась за стены, к приоткрытой двери, за которой поджидает неизвестность.
Он то падал по-настоящему, то проваливался в беспамятство; иногда это происходило одновременно. Сквозняки в чертогах памяти выметали из потаенных углов пыль, а еще какие-то обрывки, щепки, осколки. Из фрагментов складывались бессмысленные картины; стрела времени отказывалась лететь положенным курсом, то петляла, то замирала в нездешнем пространстве.
– Ш-ш-ш…
Вот безымянный мальчик бредет по узкой улице, под небом синюшного цвета, с которого смотрит не Солнце и не Луна, а огромный драконий глаз зеленовато-желтого, желчного цвета, рассеченный узким зрачком; навстречу ковыляет закутанное в тряпки нечто, прижимая к себе сверток и тихо подвывая.
Свернуть? Но справа в переулке белеет груда костей, а слева простирается огромная – такая, что не обойти, – черная лужа, в которой что-то копошится, булькает, кашляет, подхихикивает… Нечто со свертком ковыляет дальше, ничего вокруг не замечая.
Из недр очередного пустого дома доносится чавканье, сменяемое приглушенным рычанием, и мальчик, заглянув туда, видит огоньки глаз: поначалу они витают у самого пола, а потом взмывают выше его собственного роста, примерно там, где и должны быть глаза рослого мужчины. Мальчик пятится, спотыкается о камень, падает на спину, и взгляд упирается в пролом в крыше – там колышутся на холодном ветру ветви того самого древа, в которое он мечтал превратиться.
На одной из ветвей болтается нечто темное, длинное; стоит приблизиться, как свесившаяся набок голова висельника резко поднимается, блестят в полумраке зубы длиной в палец, из-за которых нижняя челюсть не смыкается с верхней, и тянутся когтистые лапы – им не хватает совсем чуть-чуть…
И опять мир становится то ли ветошью, то ли вуалью, под которой смутно виднеются очертания текучего, мощного чешуйчатого тела, похожего на замысловатый узел, на лабиринт без начала и конца, на реку, огибающую весь мир.
Безымянный мальчик встает. Идет.
Снова и снова, не имея ни малейшего представления куда и зачем.
– Ш-ш-ш…
На центральной площади – он понимает, что это «площадь» и она «центральная», но ни за что не смог бы объяснить, в чем суть этих слов, даже если бы вспомнил, как пользоваться голосовыми связками, – вопреки ожиданиям, оказалось многолюдно и совсем тихо. Люди сидят, лежат, некоторые даже стоят – и все сохраняют наводящую ужас неподвижность, словно обугленные деревянные статуи. Их очертания размыты, и он не знает, в сумерках ли дело или в том, что тупая боль на дне глаз искажает увиденное.
Он подошел к ближайшей «статуе» – согбенному старцу в просторном одеянии вроде монашеского, с торбой через плечо и посохом. Коснулся посоха кончиком пальца – быть может, ткнул чуть сильнее, чем хотел, потому что мышцы измученного тела повели себя своенравно, – и старец осел бесформенной кучей, рассыпавшись на куски, большей частью оставшиеся внутри рясы, как в мешке. Куски не горелого дерева, не черного камня, а зеленовато-лиловой плоти, изъеденной червями.
Как будто он был сшит гнилыми нитками, которые наконец-то лопнули.
Увиденное скорее озадачило мальчика, чем испугало. Он неуклюже отпрянул, споткнулся и опять упал, стукнувшись затылком о мостовую. В голове стало очень светло, и сквозь звон в ушах прорезался сперва невнятный ропот, похожий на бормотание взволнованной толпы, а потом – череда хлюпающих звуков, как в лавке мясника, где отрезают от огромной туши кусок за куском и швыряют на прилавок.
Он поднес к лицу собственные руки с растопыренными пальцами, черными и кривыми, обломанными, как тонкие побеги на двух ветках покрупнее. Ладони и предплечья испещрены кривыми бороздами: кто-то процарапал на его коже кривую сеть с ячейками размером от рыбьей чешуйки до серебряного талера. Борозды сочатся жидкостью – наверное, это густая кровь; под сумеречным небом, в свете драконьего глаза она выглядит черной. И безымянный мальчик понял, что, если просунуть ноготь в одну из борозд, да поглубже, можно дотянуться до кости, и тогда…
– Так-так, – проговорила
Мальчик с огромным трудом приподнял голову, которая внезапно сделалась тяжелой, словно камень, и увидел, что мертвецов – или того, что от них осталось, – на площади больше нет. Драконий глаз озарял брусчатку и высившиеся со всех сторон дома, непостижимо темные и непоправимо мертвые.
Посередине опустевшего пространства стояла высокая женщина в черном платье. Ее темные волосы уложены в высокую прическу и заколоты золотыми гребнями и шпильками, тускло поблескивающими в лучах странного светила; густая вуаль скрывает лицо. Женщина подняла руку – мальчик увидел изящные пальцы с черными ногтями – и поманила к себе.
Все вокруг застыло.
Он поднялся, разрываясь между стремлением как можно скорее ответить на зов незнакомки и трусливым желанием двигаться очень медленно, потому что на этот раз чувствовал не только боль. К ней добавилось еле уловимое потрескивание нитей, скрепляющих тело и душу. Они были изъедены той же хворью, что убила город, оставив в живых лишь его одного, но отняв имя, память и лицо.
Вуаль дрогнула; незнакомка вздохнула, шагнула вперед. Каким-то образом она в один миг преодолела разделяющее их расстояние. Мальчик узрел перед собой женщину, четкую, как узор на парче. В этом узоре притаились письмена, но безымянный, беспамятный ребенок не мог прочитать ни слова – он не знал такого языка. Символы гудели от переполняющей их мощи, грозные и красивые. Где-то во
Длинный и острый ноготь – коготь? – коснулся его щеки.
