Дочь мольфара

Народ стал неистово креститься и перешёптываться. Младенцы на руках грузных баб захныкали. Сами бабы принялись роптать. Смятение продолжалось несколько минут, пока Отец Тодор не призвал всех к тишине.

– Не бойтесь! – возвестил он громогласно. – Вам нечего бояться, покуда вы в божьем доме! Бог лишь подаёт нам знак!

– Знак… Знак… Бог подаёт знак… – прошлось моментально по толпе.

– Да! Знак! – торжественно повторил Отец Тодор. – Знак, что меж нами прошлась нечистая сила. Но мы сильнее! Мы можем дать ей отпор!

– Нечистая… Нечистая… – сельчане переглядывались беспорядочно до тех пор, пока их глаза не устремились единодушно в одну точку, превратившись моментально в общее осуждающее око.

Поначалу Агнешка не поняла, почему все смотрят на неё. Однако ошибки быть не могло: почти вся деревня, за редким исключением, пристально взирала на тихо стоящую девушку. Даже Илка и Лисия поддались общему порыву. Только Лисия смотрела испуганно, а Илка – обеспокоенно. Они почему-то быстрее, чем Агнешка, сообразили, что означает сия сцена.

– Ведьма… – тихо произнёс Отец Тодор.

Однако все его расслышали, даже те, кто находился на значительном расстоянии от алтаря.

Агнешка нашла глазами Янко. Он единственный не смотрел, стоял, потупив голову. Но от его отчуждения Агнешке не сделалось легче. Она снова перевела взгляд на Илку.

Та что-то сказала, не вслух, а только одними губами. Агнешке удалось прочесть единственное слово, которое посылала ей подруга:

– Беги.

Но, вопреки тревожному гнёту, давившему в самое солнечное сплетение тяжёлым грузом, Агнешка не двинулась с места. Ей было невдомёк, для чего нужно убегать, коль она ни в чём не повинна. Суматошно перебирая взглядом лица сельчан, она чувствовала нараставший внутри страх. И ещё что-то такое, чему дать определения пока не могла.

– Поди прочь, ведьма! – прогремел Отец Тодор во всеуслышание.

Ликование и праведный гнев слились в его тёмных зрачках в бездонную мглу, готовую вобрать в себя и уничтожить всё, что только попадёт в поле зрения.

– Я не ведьма, – обронила Агнешка.

– Прочь! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Прочь! Прочь! – повторились эхом уже другие голоса.

– Агнешка, беги! – взмолилась Илка.

Мать одёрнула её, влепила затрещину. Но Илка всё равно крикнула подруге ещё что-то. На этот раз её голос потонул в многолюдном хоре, который возмущённо рокотал нестройными голосами:

– Пошла вон! Нечистая! Ведьма!

Нужно было уходить. Агнешка попятилась задом к открытым дверям. Обозлённые боровчане, кто стоял поближе ко входу, тоже повалили на улицу. Они надвигались и обступали девушку, однако близко никто не подходил, словно держали невидимую дистанцию. Мужчины и женщины, младые и старые потянулись вслед за Агнешкой, обрастая вкруг неё цепким грозным обручем.

Кто первым поднял ком земли, девушка не разглядела. Зато явственно ощутила, как размозжилась ей о висок брошенная кучка грязи. За первым броском тотчас полетели и другие – один за другим. Руки сельчан творили немедленное возмездие, и жажда мести требовала всё новых орудий. В ход пошли ветки и камни.

Агнешка пыталась бежать, но проход то и дело кто-то загораживал. Уворачиваться от летевших комьев тоже было бесполезно. Она металась, зажатая в пыточном круге, где со всех сторон снова и снова что-нибудь летело в её сторону. Если Агнешка приближалась к кому-то чересчур близко, ей немедленно плевали то в лицо, то на грудь.

– Пустите! Пустите! Умоляю, пустите!

Очередной брошенный камень рассёк кожу на щеке. И вид свежепролитой крови будто бы придал разбушевавшейся толпе ещё больше азарта. У одного из мужиков вдруг оказалась в руках длинная толстая ветка. Он хлестнул ею Агнешку по спине. Праздничный сарафан, надетый по случаю воскресного богослужения, разорвался на месте удара. Кусок обагрённой ткани безжизненно повис кровавым языком.

Агнешка упала наземь. Теперь её принялись колотить всем, что было под руками и ногами. Ногами тоже били. Она выла, не в силах подняться, продолжая умолять о пощаде.

– Я ничего не сделала! Пожалуйста! Остановитесь!!!

Её мольбы миновали слух палачей. И одному богу известно, чем бы закончился сей неравный бой, если бы над толпой вдруг не прогремело:

– Хватит! – Голос Отца Тодора узнали молниеносно и также молниеносно подчинились его воле. – Будет с неё. Она уже усвоила урок.

Избиение прекратилось почти сразу. Напоследок ещё добавилось несколько пинков, весьма внушительных. Но Агнешка уже не чувствовала боли. Она лежала на земле и ждала – то ли смерти, то ли отпущения. Её всё-таки отпустили. Через пару минут вся толпа возвратилась в церковь, дабы после священной расправы вновь предаться богоугодному действу, а побитая и поруганная ими девушка осталась лежать в одиночестве перед створами в дом божий.

Когда Агнешка наконец открыла глаза, вокруг всё так же стояло светлое тёплое утро – молодое, летнее и будто бы нетронутое никакими происшествиями. Дивная природа края пребывала в мерном спокойствии и великолепии. И всё же что-то изменилось. Изменилось безвозвратно и обречённо.

Ощупав раненые конечности, девушка успокоилась хотя бы тем, что серьёзных травм ей не нанесли. Впрочем, она сразу ощутила ещё одну рану, незаметную глазу. Ту, что искалечила душу. Сложно было судить, насколько она глубока и серьёзна. Сейчас Агнешка старалась не думать об этом и вообще ни о чём не думать. В том числе о том, почему всё так обернулось.

Она поднялась на ноги. Слегка шатаясь, зашагала прочь. По дороге частенько поднимала глаза к небу. По словам Отца Тодора, бог жил именно там – на небесах. Стало быть, бог всё видел. Или, быть может, именно в этот момент бог отлучился по важным делам или вовсе спал в ранний час, сморённый летней жарой? Кто знает… Вскоре Агнешка перестала думать и о боге. Гораздо важнее оказалось придумать, что ей сказать отцу, когда тот станет расспрашивать о случившемся.

В конце концов Агнешка пришла к выводу, что не стоит волновать старого Штефана. Она придумает что-нибудь в своё оправдание, а сарафан попробует залатать.

Глава 4

Густой полумрак обволакивал тесную комнатку. Единственным источником освещения служили несколько зажжённых свечей, отбрасывавших на стены и потолок протяжные высокие тени. Их очертания искривлялись и дрожали, подчинённые танцу пламени. Однако согбенный силуэт, застывший чёрным пятном на грубой деревянной стене, оставался почти неподвижен. Лишь поминутное короткое и резкое движение руки, сжимавшей семихвостую плеть, рассекало плотный, удушливый воздух и заставляло ненадолго оживать театр теней.

Эти движения неизменно сопровождались монотонной, лишённой всяких эмоций единственной фразой:

– Господи, помилуй… Господи, помилуй…

За каждым выдохом следовал новый удар. Острые крючки на концах наказующего орудия впивались в уже израненную побагровевшую кожу. Мелкие рваные раны покрыли всю поверхность обнажённой спины. Но даже орошающие пол брызги крови не останавливали происходящего. Удары продолжались и набирали силу, причиняя ещё больше страданий, ещё сильнее уродуя незащищённую плоть.

– Господи, помилуй… Господи, помилуй…

Самоистязание длилось уже достаточно долго, чтобы крючки наконец добрались до самой лакомой части тела. Теперь они каждый раз вырывали по кусочкам ошмётки мышц. Иногда те долетали до стен и прилипали к шершавой поверхности подобно насекомым, которых настигла мухобойка.

Отец Тодор не желал останавливаться. Истинное покаяние требовало полной самоотдачи и всей жертвенности, на которую было способно грешное мирское тело. Любовь к богу всегда писалась алыми красками и самоотречением. Терпение и боль проходили рука об руку по кровавому следу богоугодного пути. Зло беспощадно. Стало быть, и добро не может щадить, когда речь идёт о высшем благе. А истовая покорность и молитва способны сотворить настоящие чудеса. Чудо исцеления через умерщвление плоти.

– Господи, помилуй… Господи, помилуй… – усердно повторял Отец Тодор, снова и снова хлеща себя плетью.

И с каждым ударом он принимал очищение. Принимал с радостью и слезами благодарности за то, что ему позволено хоть на миг достигнуть высшей благодати.

Покончив с бичеванием, он уложил своё верное орудие на домашний алтарь с иконами и свечами, перекрестился. Вытащил гвоздяной засов из звеньев цепи, прежде туго стягивавшей левое бедро. Затем освободил правое от самодельной вериги. На месте цепей расползся сизой полосой и темнеющий с каждой секундой кровоподтёк.

«Хорошо», – благодарно подумал Отец Тодор и принялся одеваться.

Когда он уже запахивал рясу, в дверь комнатушки постучали. Священник нахмурился. Он не одобрял, если его отрывали от богоугодного служения без веской на то причины. За дверью оказалась светлоокая Каталина – единственная доча рукоположённого Отца. Тодор знал, что дитя было дано ему в наказание и во искупление, как и все прочие дети, особенно – дочери.

– Чего тебе? – осведомился он, заранее изготовившись пояснить неразумному существу, как нехорошо тревожить праведного человека.

– Т-там п-пришли к-к вам, – медленно протянула Каталина, боязливо отступая в сторону.

Бесовская кара воистину не знала границ и достигла даже священного дома, сделав из глупой некрасивой девочки глупую некрасивую заику. Ни молитвы, ни розги, ни суровые наказания не помогли. Не помог и десятидневный страстной голод, после которого Каталина лишь исхудала до полного безобразия, но речь её так и не стала яснее. Отныне Отец Тодор мог уповать лишь на скорое замужество дочери – может, тогда она поумнеет и подарит хотя бы здоровый приплод.

– Кто пришёл? – священник помрачнел ещё пуще.

– Г-голова Ш-ш-ша…

– Шандор, – раздражённо договорил святой Отец и устремился в горницу, где его дожидался второй по величине после самого Тодора житель деревни.

Войдя, он сразу заприметил Ксиллу, учтиво обхаживающую гостя. Попадья уже накрыла на стол, потчевала гостя всем, что имелось в доме. Судя по захмелевшему виду Шандора, он уже заждался аудиенции.

– Отче наш, – немедленно бросилась целовать Ксилла выпростанную руку, которую Отец Тодор тут же отнял и протянул теперь мирскому служителю.

– Здравствуй, Отец. Разговор есть, – уважив обычай целования, быстро перешёл к делу Шандор.

Тодор сделал знак супруге выйти. Ксилла отвесила поклон и тотчас скрылась с глаз. Священник разместился за столом напротив гостя.

Сидеть с прямой спиной было трудно. Раны, которые он только прикрыл чистой рубахой, продолжали кровоточить. Но Отец Тодор не боялся ни боли, ни болезни, ни нагноения. Бог защитил его с самого рождения, дав могучее здоровое тело, крепкие нервы, стальной характер и чистую душу, которую, как истовый раб божий, Отец Тодор часто и старательно омывал кровью. Всё-таки бренная жизнь пятнала и его. А как иначе? На то оно и служение – убивать чертей, не вводиться во искушение, страдать и молиться, молиться.

– Говори, Шандор, – повелел Отец Тодор, слегка поёжившись от непрестанно пульсирующей обширной раны. – С чем пожаловал?

– Совета твоего хочу испросить, – ответил голова.

– Спрашивай. Что тебя мучает?

– Про Агнешку всё рассудить не могу.

– А что про неё судить? – тёмные глаза Отца Тодора блеснули недобро и презрительно.

– Да народ волнуется. Думает извести её.

– Народ ничего сам не думает, – возразил священник. – Народ будет думать только то, что ты им скажешь.

– В том и дело, не знаю я, что им сказать. Коли ведьма она, может, и правда прогнать её нужно. Но отец её – мольфар. Он один такой у нас. Человек полезный, тихий, непривередливый. Может, не надобно его обижать?

– Не надобно, – спокойно согласился Отец Тодор. – Мы не для того богу служим, чтобы без надобности обижать. Космину и ту же терпели, хоть и нелюдь она чистой крови.

– О ней слуху никакого давно нет, – сказал Шандор, пожав массивными плечами. – Да и не ходила она никогда в деревню. Как и Штефан. Жили себе с краю и вреда не чинили. А Агнешка, бывает, захаживает – то на базар, то в церковь, то ещё куда.

– В церковь больше не подастся. Пусть живёт себе дальше как-нибудь. Главное – дружб с ней не водить. Ты побеседуй с родительницами Илки и Лисии. Чтоб учили они почаще и построже девиц своих. Кнут им в помощь.

– Скажу, – кивнул староста, вполне довольный таким решением, намереваясь подняться со скамьи.

– И сынку своему Янко тоже скажи, – прибил его обратно к сиденью голос Отца Тодора, – что с нечестивыми только блудники водятся.

Голова Шандор сдвинул густые брови к переносице:

– Что это ты говоришь? Янко в жизни никогда такого позора не делал.

Тодор невозмутимо выдержал взгляд старосты и ответил:

– Значит, образумился он? И чудить понапрасну не вздумает?

– Нет, конечно. И уговор наш всецело в силе.

– Когда? – холодно уточнил священник.

– Весной. Как и уговаривались. Как только снег стает, так и сыграем свадебку.

– Добро.

Проводив гостя, Отец Тодор отправился в свои покои. Жжение на спине в ночь стало почти невыносимым. Он удовлетворённо ощупал насквозь вымокшую рясу. Велел Ксилле приготовить ему тёплую воду для омовения. Но для начала пришлось отодрать от кожи вместе с подсохшими кровяными корками хлопковую ткань.

– А что голова приходил? – про меж делом спросила попадья, размягчая прилипшую ткань с помощью нагретой воды.

Отец Тодор стиснул зубы от боли и ответил не сразу. А потом заговорил уже не без гордости:

– Пристроил я нашу Каталину. Благодари бога.

– Слава тебе, боже! – немедленно возрадовалась Ксилла и принялась расцеловывать руки мужа.

Глава 5

Подули холодные ветра, изгоняя последние гожие деньки жнивня[7]. Зачастили дожди. Небо пасмурилось и стояло низкое, серое, налитое тяжёлым свинцом. Уже собрали боровчане добрый урожай, и отгремело на всю округу празднество дожинок[8]. Наступил хмурень[9] – ещё теплый, но уже предвещавший близость рябиновых ночей[10], когда земля и небо умоются ливнями и заблещут грозами.

Скоро-скоро западает снег. Скоро-скоро укроет горные вершины и благодатные луга морозным одеялом. Скоро-скоро…

Но до этих времён ещё нужно было как-то дожить, дотерпеть. Да неплохо бы запастись чем-то из съестной провизии. Старый мольфар Штефан о том не беспокоился. Он, как и прежде, принимал с одинаковым смирением и открытостью каждого нагрянувшего в его дом. Люди приходили и уходили. Всегда с жалобами и судачествами, всегда с какой-нибудь бедой, иногда оставляя в благодарность кто краюху хлеба, кто шмат сала, а кто корзину яблок. Иные вовсе ничего не несли, кроме своих горестей. Однако Штефан, казалось, не ведал разницы в дарах и благодарностях. Он был приветлив со всеми, незлоблив и сдержан.

Агнешка удивлялась отцу, втайне хвалилась им, но истовой его покорности не могла разделить. Не понимала, отчего мольфар никогда никого не гонит, даже самого поганого из людей. Отчего не требует платы по делу, когда каждая работа имеет свою цену, а Штефан немало трудится за так.

Но она не роптала. Лишь хотелось порой что-то принести с ярмарки – цветастый платок или серьги, звенящие круглыми бусинами, или браслетку, кованную умелым кузнецом. А больше всего манили её те медовые, глянцевые, прозрачные, как горный янтарь, леденцы на длинных палочках. Бывало, какой-нибудь добрый торговец одаривал за красоту молодых девиц такой сладостью. Но Агнешка знала, что, даже будь у неё пара медяков, и тогда ей могут не продать желаемого.

С того скверного дня на службе Отца Тодора сельчане за три версты обходили темноокую девушку. Они шептались, сплёвывали через левое плечо, осеняя себя крестом. Они боялись, не подозревая, что Агнешке страшнее, чем любому из них, во много раз.

И всё-таки она набралась храбрости дойти до Боровицы в субботнюю ярмарку. Разнолюдная толпа бродила между рядов, почти не обращая внимания на прочих гостей. Базарный гомон был совсем непривычен после долгих дней горной тиши. Агнешка укрылась в серую шаль и стала осторожно передвигаться от одной лавки к другой, украдкой прячась за спинами и лишний раз не показывая лица.

Среди людей она вскоре заметила Лисию – свою рыжую подругу с пугливыми глазами. Та стояла с матушкой, которая выбирала связку баранок потяжелее.

– Одномастные они, – ворчал продавец. – Все по трёх десятков штук.

– Ты меня не учи уму-разуму, – перечила ему вдовая Юфрозина. – Я и так учёная и сама лучшее выберу.

Лавочник обречённо вздыхал, а Юфрозина всё перебирала связку за связкой, ни одна из которых ей лучше никак не нравилась.

Агнешка решила помахать подруге – просто поприветствовать, отправить скромную весточку, мол, жива-здорова, рада видеть. Однако Лисия, едва завидев знакомый взгляд чёрных глаз, дёрнулась, как обожжённая.

– Чего это ты? – вскинулась Юфрозина. – Ты ровно стой, а не то, что люди подумают? Не хватало мне ещё припадочной.

Лисия опустила глаза долу. Ей хотелось тоже показаться Агнешке и тоже дать ей знак. Но она не могла. Матушка Юфрозина теперь вдвойне строже блюла, с кем водится её рыжая несчастливица. И заметь она сейчас мольфарову дочь, обеим подругам было бы несдобровать.

Агнешка вздохнула украдкой и побрела дальше. Она заметила на одном из лотков горящие янтарные огонёчки леденцов. Всё-таки прибыл тот продавец, что всегда торгует разными замечательными снедями. У него и орешки в патоке, и пряники в белёсой глазури, и чёрные вяленые ягодки винограда, и те самые яркие, трескучие под зубами сладкие петушки.

Девушка подошла к прилавку, аккуратно вытащила из-под шали вязанку лука.

– Поменяй, дяденька, на петушка, – попросила она.

Равнодушно пожав плечами, лавочник принялся вытаскивать угощение, но, только он протянул заветный леденец Агнешке, как в очах его полыхнуло опасное узнавание.

– Ты мольфарова дочь? – прогремел дядечка. – А ну, пшла отсюдова!

Он погрозил кулаком, и Агнешке пришлось отойти подальше, чтобы волосатая рука народного возмездия не дотянулась до её лица.

Однако уходить насовсем она не стала, а застыла в каком-то тихом молчаливом ужасе. И не грозный лавочник со своим кулаком отныне пугал её, а нечто худшее, гораздо худшее.

Через ряд от прохода в той же шеренге торговых лавок благоухал на всю ярмарку стол с мясными разносолами. Колбасы, и сальце, и вяленые красные шматы свиных спин, и сухие полоски говядины, и перетёртые мясные паштеты в кадках. Знатное добро и наверняка вкусное. Только Агнешка глядела не на товар. Она глядела на того, кто выбирал себе покупку вместе со своей законной невестой.

Янко и Каталина всё говорили и говорили о своём. Агнешка не могла слышать их разговора. И всё-таки знала, что говорят они о заречении[11], которое вот-вот должно бы состояться. Тогда дочь священника и сына деревенского головы обвяжут алыми лентами, споют им песни предков и станут готовить к скорой свадьбе. Не успеет пройти весна, как заречённые навеки предстанут друг перед другом мужем и женой.

– Ты ышо тута бродишь?! – осерчал продавец сладостей, заприметив Агнешку неподалёку от прилавка. – Пошла, говорю, ведьма!

Он выхватил какую-то дубину и замахнулся. Народ шарахнулся в испуге. И тут уже все разглядели, что мольфарова дочь стоит среди них.

Пока людская злоба не закипела через край, Агнешка пустилась со всех ног обратно к своим выселкам, к отцу – к единственному человеку, кто не оставил её и ни на что не променял.

Глава 6

– З-зд-дравствуй, Йа-Янко, – заикаясь, то ли от волнения, то ли от всегдашней болезненности своей, тихонько поздоровалась Каталина.

Она смотрела на своего жениха с потаённой болью и замершим сердцем. Янко уже был настоящим мужчиной в её глазах, молодым и сильным, почти всемогущим. Даже более всемогущим, чем Отец Тодор, чем даже Отче, которому Каталина усердно молилась и днями, и ночами. И все молитвы её, какими бы словами ни изрекались, всегда в думах слыли об одном – о скором замужестве, о новом доме и новом добром покровителе, который заберёт Каталину из чадного мрака и дарует новую жизнь, лучшую.

– И тебе здравствовать, Каталина, – отвечал Янко, ни разу не глянув в подобострастные глаза, направленные к нему и наполненные истовым восхищением.

– Г-говорят, в б-бл-лижнюю суб-б-боту гу-гу-гуляние будет, – с трудом объяснила девушка, не теряя надежды хоть на секунду перехватить взгляд своего жениха.

– Будет, – нехотя подтвердил Янко.

Не хотелось ему ни гуляний, ни праздников, ни других веселий. Потому что невесело сталось его сердцу. Совсем невесело.

Сколько ни ходил он прошлый месяц к ручью, Агнешку так и не свидел. А самому дойти к мольфару духу так и не хватило. Он клялся себе, что назавтра, как пить дать, пойдёт. И не шёл. Потому что Шандор дал безмолвный завет следить за каждым шагом Янко, не подпускать и близко к выселкам. До водопада ещё можно было дойти окольной тропой, но далее к Штефану дорога вела всего одна. А на той дороге всё как на ладони. Да и встретить там можно было кого угодно.

Разве что ночью, под покровом темноты пробраться, постучать в окно. Но впустит ли Агнешка? Выйдет ли? Этого Янко не знал, а проверить боялся.

Он без интереса рассматривал товар мясника. Не нужны были ни колбаса, ни сало. Совсем ничего нужно не было. Только чтобы Каталина больше не казалась ему на глаза и не пробовала завести с ним беседу.

– А-а отцы наши о з-з-заречении уг-говор держали, – улыбнулась дочь священника робкой натужной улыбкой.

Впрочем, Янко не заметил ни робости, ни натужности. Ничего не заметил.

– Знаю, – сказал он.

– Т-ты в-в-волн-нуешься?

Янко тяжело вздохнул и не дал никакого ответа.

Взгляд Каталины погас.

Так уж ей хотелось о многом спросить своего милого, своего ненаглядного. Лишь бы голос его слышать – такой звучный и такой бархатный, словно сталь калёная в замшевых ножнах. Так хотелось и совсем не моглось. Янко отвечал нехотя, односложно. Глупо было и мечтать, чтобы он спросил о чём-нибудь ответно Каталину. Но, может, и хорошо, что ничего он не спрашивал. Стройно ответить у девушки всё равно бы не вышло.

Она не отчаивалась, хотя отчаяться было в самую пору. Каталина утешалась тем, что Янко не уходит и не гонит её. А дальше ведь стерпится-слюбится – так говорила Ксилла. И после заречения, что выпадет на Покров день, дай бог, Янко совсем остепенится.

– А я в-в-волн-нуюсь… – сказала Каталина смущённо, всё же надеясь, что жених её разделит хотя бы эти чувства.

Янко не разделил. Он хмурился и молчал, не желая поведать о том, что бередит его душу.

– Ты ышо тута бродишь?! – ворвался в нестройный разговор яростный крик.

Каталина и Янко повернулись на возмущённый мужской голос. Бранился лавочник, что торговал сластями. Он рубанул по воздуху увесистой дубиной, но никого не зацепил. А по рыночной толпе уже разносились иные голоса:

– Мольфарова дочка!

– Нечистая!

– Ведьма!..

«Агнешка…» – догадался Янко, но увидел лишь промелькнувший среди людского скопища сгорбленный силуэт, закутанный в серую шаль.

Он бросился вдогонку, сию же секунду позабыв и о Каталине, оставшейся у мясной лавки с глазами, полными слёз, и о том, что должен был купить домой сала, как велела мать, и том, что голова Шандор оторвёт его собственную голову, когда сельчане доложат о произошедшем на базаре.

Он бежал и бежал. Бежал, расталкивая гудящих боровчан. Бежал с единственной мыслью, что любимая его наконец здесь, рядом. Ещё чуть-чуть – и Янко вновь сможет увидеть её глаза. Он знал, что миг этот однажды настанет, и вот настал. Надо только успеть нагнать её до водопада. Или хоть когда-нибудь.

Агнешка свернула на окольную дорогу, кинулась прямиком в лес.

Сельчане побаивались тут шастать даже посветлу. А уж в вечер тем более носу не казали. Все знали: кто с тропки сойдёт – того мавка приберёт. Но сколько ни бродила теми лесами Агнешка, не встречала ни мавок, ни вештицы, ни доброго Чугая. Может, и правда нечистая сила её берегла. Жаль, что сама Агнешка никакой силы не чуяла.

Она бежала быстро, потому что ноги её были крепки, да сама жизнь преподала урок, что если бежать – то быстрее всех. Иногда это единственный выход, что остаётся.

– Агнешка! – закричал Янко, выскочив среди дубравы и поняв, что окончательно потерял след и больше не знает, куда бежать. – Агнешка! Отзовись, любимая! Отзовись!

Она не отзывалась. Слышать-то она слышала Янко, но какой прок от такого слуха?

– Агнешка! – не сдавался он. – Агнешка, с места не сойду, коль не покажешься!

И пусть не сходит. Пусть хоть до скончания века стоит в холодной сырой тьме, напуганный и страдающий собственной же подлостью. Поделом.

– Агнешка, прости меня! – молил Янко. – Знаю, что ты тут! Знаю, что обидел тебя! Прости!

Разум не велел, а сердце требовало. Сердце выло и стонало отозваться. Кому теперь верить? Вот она – тьма, неподкупная, непреступная, всё мрачнее и мрачнее в стылом осеннем лесу. Солнце еле блещет за деревьями. Скоро оно потухнет. Может, тогда и боль сердечная уймётся? Может, тогда и легче станет?..