Старый арбалет, синяя мухобойка, солдатский жетон и немного надежды

Дарья Бекешко

Старый арбалет, синяя мухобойка, солдатский жетон и немного надежды

Have you ever asked yourself, do monsters make war,

or does war make monsters?

– Laini Taylor, Daughter of Smoke & Bone

Пролог

Они сидят на нагретом солнцем крыльце, и у него – мокрые дорожки от слёз на щеках, а у неё – такая длинная коса, что, глядя на неё, он решает однажды обязательно отрастить себе точно такую же.

– Главное, сильно захотеть, – говорит она. – Если сильно хочешь, всё что угодно получится.

Он недоверчиво уточняет:

– Просто захотеть?

– Нет, не просто. – Она засовывает в рот длинную травинку. – Сначала сильно захотеть, а потом так же сильно стараться. Долго и сильно стараться.

«Так неинтересно», – думает он, но она, словно прочитав его мысли, только смеётся:

– Наоборот, сильно стараться – интересней всего.

Они молчат, позволяя листьям и ветру шуметь. Это хороший звук, приятный и тёплый, и пахнет тут тоже хорошо и тепло – цветами и сладостью, и возвращаться домой ему совершенно не хочется.

Последнее время дом – его самое нелюбимое место на свете.

– Мне очень жаль, – говорит она. – У каждого должно быть место, где он чувствует себя в безопасности. Или человек. Иногда дом – это человек.

– Я не чувствую себя в безопасности.

Он тоже срывает себе точно такую же травинку и точно так же засовывает её в рот. Если она и замечает, что он повторяет за ней, то всё равно не смеётся.

– Всё ещё будет. – Она улыбается ему, но не так, как часто улыбаются взрослые, когда они пытаются убедить тебя в том, что всё не так, как ты думаешь. Она улыбается по-настоящему, искренне. – Если сильно захотеть, помнишь?

Травинка на вкус немного горькая, но он старается не кривиться.

– Хорошо. – Он кивает. – Я буду очень сильно хотеть. И… – он немного сомневается, – очень сильно стараться?

Она перебрасывает косу через плечо – туда и обратно – и отвечает задумчиво:

– Наверное, правильный человек примет тебя даже тогда, когда у тебя нет сил стараться. Но это, конечно, не значит, что нужно не стараться совсем.

Вот теперь она похожа на тех взрослых, которых он знает.

– Я не понимаю ни слова. – Он закатывает глаза.

Её рука ложится ему на голову. Прикосновение тёплое, почти как у мамы. И, как и мама, она ничего не говорит, просто… присутствует рядом, и почему-то именно это ощущается лучше всего.

– Ты ещё приснишься мне? – спрашивает он, чувствуя, как всё вокруг начинает подрагивать. Это значит: пора.

– Я не знаю.

– Почему?

Травинка крошится на зубах, но он всё равно её не выбрасывает.

– Я смогу тебе присниться, только если ты меня запомнишь. – Она вытирает его слёзы рукавами своей рубашки. – Большинство людей забывают.

А он уже и забыл, что плакал. Так хорошо, когда забываешь, что плакал.

Они снова молчат, прислушиваясь к миру вокруг, и он отчаянно смотрит в одну точку, желая только одного – задержаться подольше. Какое-то время у него получается, и дрожь почти прекращается, но, когда на солнце набегает первое облако, становится ясно, что ему действительно пора возвращаться. Он поднимается с крыльца, и она поднимается следом за ним.

Ковырнув ногой ступеньку, он говорит:

– Даже если я забуду, присматривай за мной, хорошо?

И просыпается.

-1-

Одна есть. Осталось ещё штук десять.

Или, может быть, больше: он не считал. Если он начнёт их считать, то точно с ума сойдёт.

Злой и сонный, Нэйтан перехватывает мухобойку левой рукой, потом снова перебрасывает её в правую – пальцы немного сводит от напряжения.

Был бы он, наверное, кем-то поумнее, он бы просто повесил специальную липкую ленту. Был бы он кем-то получше, ловил бы – и отпускал бы. Был бы кем-то спокойнее, скорее всего, просто забил бы и лёг дальше спать. Но со сном у него и так последнее время проблемы, хотя ему, честно говоря, казалось, что время кошмаров осталось давно позади.

Муха опускается на изумрудно-зелёный край ловца снов, который он самостоятельно сделал совсем недавно (потому что ему хотелось доказать, что он может), и Нэйтан задерживает дыхание.

Он совершенно точно не собирается быть мухобойкой по чему-то, что стоило ему подобных усилий. Мелкая моторика, очевидно, не относится к числу его умений, талантов и прочего, иначе ловец снов не получился бы таким кривым и косым, а мастер-класс по его созданию – таким унизительным, но зато с охотой на мух всё отлично.

Нэйтан резко подаётся вперёд, чтобы спугнуть глупое насекомое, и оно, напоследок потерев лапки, перелетает на стену.

– Ха! – выдыхает Нэйтан и наносит удар.

Строго говоря, это примерно четырнадцатый удар за сегодня, и только второй результативный. Возможно, и с охотой на мух у него не так хорошо, как хотелось бы думать, но его никто не видит, ведь так?

На самом деле, ощущение внимательного взгляда в спину не покидает его уже несколько дней. Этот взгляд не назовёшь дружелюбным, но Нэйтан старается не обращать внимания, говорит себе, что у него паранойя, что он просто переутомился после летних экзаменов, что ничего такого не происходит.

Он говорит себе всё это, потому что иначе ему придётся тащиться к психологу, а то и к психиатру. И, даже если отбросить негативный опыт общения с одним конкретным, тратить лето, прекрасное, восхитительное, тягучее, великолепное, полное жизни лето на психологов и психиатров, когда тебе девятнадцать, кажется откровенно дурацкой идеей. Нет, ну то есть, может, оно было бы, в целом, неплохо, в конце концов, у каждого найдётся что рассказать такому специалисту, но, чёрт побери, это же лето.

Жизненная мудрость номер один.

Это же лето.

Жарища стоит невыносимая и, когда он расправляется с оставшимися мухами, приходится идти в душ во второй раз за последние четыре часа.

Когда Нэйтан возвращается в спальню, под потолком снова жужжат.

С рычанием хватаясь за мухобойку, он думает, что, может быть, всё-таки стоит повесить чёртову ленту.

***

Все говорят, что ночь темнее всего перед рассветом, но Ева точно знает: предрассветное время – лучшее для того, чтобы выслеживать монстров.

Они больше похожи на тени, чем на что-то физическое. Нет, не так: они абсолютно точно – что-то физическое, но вместе с тем будто сотканы из теней, и кровь их соткана из теней, и следы их тоже выглядят сотканными из теней, и почему-то за пять минут до того, как небо на востоке начинает светлеть, это становится заметней всего.

До того, как небо на востоке начнёт светлеть, остаётся три с половиной минуты, и она с тоской смотрит на горизонт, где угрюмые пики гор нависают друг на другом, словно пытаясь выяснить, кто из них здесь главнее.

Ева только вздыхает и крепче перехватывает заряженный арбалет. Главнее всего сейчас – выследить монстра, чтобы тени на свете стало хоть немного, но меньше.

Одна беда: для этого придётся зайти в полуразрушенное здание школы и, скорее всего, спуститься в подвал. Могло бы понадобиться залезть на чердак, если бы только в старой школе он был. У монстров, кроме убийств, два пристрастия: подвалы и чердаки, но на рассвете, скорее всего, будет всё же подвал.

В подвалах нет никакого намёка на солнце, а значит…

Она осторожно проскальзывает за дверь, обе створки которой беспомощно повисли на сломанных петлях, и делает первый шаг по тёмному коридору.

Если бы Ева зашла сюда днём, у неё под ногами крошились бы обломки штукатурки и шуршали брошенные тетрадки, но за три минуты до рассвета она скользит над ними, словно по воздуху.

Хочешь выжить – учись быть бесшумной. Учись прислушиваться. Учись быть быстрее. Учись быть умнее. Учись без карты, без плана здания знать, в каком углу может спрятаться смерть. Учись быть смертью для смерти.

Хочешь выжить, короче, учись выживать.

Ей двадцать один, и она в этом профи.

***

Кошмары ему не нравятся.

Нет, кошмары никому не нравятся (ведь никому же?), но Нэйтан просто не_может. Он просыпается, запутавшись в простынях, снова липкий и потный, и ему опять нужно в душ, и такими темпами проще переселиться в ванную комнату, опять же, прохладнее и никаких мух, но ощущение чужого недружелюбного взгляда не отпускает, а раздеваться перед недружелюбными взглядами – пустая трата времени.

Жизненная мудрость номер два: раздеваться нужно только перед теми, кто это по-настоящему ценит, и речь не только об одежде, конечно.

Он переворачивается с одного бока на другой, потом обратно. Накрывает голову подушкой, но, кажется, это лишнее: в комнате никто не жужжит, так что можно и лечь по-человечески.

Выпутавшись из одеяла, Нэйтан скидывает его и свешивает ногу с края кровати. Он надеется, что так тоже будет прохладнее – не как в ванной, но всё же, и его ожидания оправдываются. Даже с лихвой. Даже больше, чем ему того бы хотелось бы.

Это что за зима?

Поёжившись, он убирает ногу обратно. Хорошо подумав, снова накрывается одеялом. И – вздрагивает два раза подряд. Первый раз – потому что ощущает какое-то движение под кроватью (доски трещат, матрас выгибается, и Нэйтан думает, что начинается землетрясение). Второй раз – потому что дверь в его комнату открывается.

Это не землетрясение, понимает Нэйтан. Это сон во сне.

Это просто сон во сне, и чтобы проснуться, ни в коем случае нельзя говорить себе, что хочешь проснуться, потому что именно так сны во сне и работают. Они дают тебе ровно то, чего ты хочешь, а значит, если ты захочешь проснуться, сон во сне просто перебросит тебя на следующий уровень, сделав вид, что это и есть пробуждение.

И чем глубже ты окажешься, тем тяжелей будет выбраться.

За окном уже начинает светать, поэтому он вытягивает руку, чтобы пересчитать пальцы. Во сне ты никогда не сможешь их пересчитать: либо пальцев окажется больше, чем нужно, либо они поплывут перед глазами, либо тупо собьёшься.

Один, два, три, четыре, пять.

Чёткие как никогда.

И дверь в его комнату всё так же открыта, а движение под кроватью не прекращается. Больше того, к нему прибавляется рык.

Это ужасно глупо, но Нэйтан тянется за мухобойкой.

Он, в целом, даже не удивится, если сейчас придётся драться с огромными мухами.

***

Подозрительнее всего оказывается та дверь, которая выглядит абсолютно нормальной.

Ева никогда не видела двери, на которой была бы свежая краска и не было бы царапин и сколов. Ева никогда не видела ничего, на чём бы не было бы царапин и сколов, и это само по себе ненормально.

Она знает, что, скорее всего, не должна входить в эту странную дверь, во всяком случае, в одиночестве. Проблема в том, что на охоте она всегда в одиночестве – просто потому, что монстров так много, что они не могут себе позволить охотиться на них группой или даже хотя бы по парам. Каждый крутится как может, и надежда на то, что после рассвета домой все, кого она любит, вернутся домой – всё, что у неё есть.

Ну, и ещё заряженный арбалет.

– И где же ты прячешься? – говорит Ева тихо.

Строго говоря, монстры не всегда прячутся, и даже когда прячутся, это скорее засада, чем попытка затаиться и выжить. Но, как бы там ни было, для отдыха, для зализывания ран или для нападения, монстры всегда выбирают самое тёмное место.

Она медленно оглядывается, отмечая слепящую даже в темноте белизну мебели, непохожей на школьную, и отражающее Луну – целое? – зеркало, и разбросанную по полу одежду, а потом замечает кровать (?), и внутри неё будто включается сирена воздушной тревоги.

Ева знает.

О, Ева знает.

Ей не нужно видеть, не нужно подходить, не нужно даже думать о том, откуда в школе кровать, она просто знает.

Она стреляет в темноту, а потом, перебросив арбалет в левую руку (нет времени натягивать снова, ребята всегда говорят, что она выбрала самое дурацкое оружие и то только потому, что хотела выглядеть круто, но на самом деле Еве плевать на то, как она выгляди, ей просто нравится, как выглядят арбалеты), вытаскивает нож.

Он кривой, и ржавый, только это неважно.

Тени тенями, но, когда дело доходит до железа, железо – даже ржавое! – никогда не подводит.

Резкий бросок к кровати, отбросить свисающую с неё простыню, поднырнуть под деревянную раму, ударить несколько раз, а в последний – не вытаскивать нож, оставить его в теле монстра, повернуть, потянуть на себя и, не слушая визгов, тащить, и тащить, и тащить, пока он весь не окажется на виду.

Такой же тёмный, такой же жуткий, как и все они. Чуть слабей, чем обычно.

Ева, наверное, не чувствует злобы, но и жалости тоже не чувствует.

Она делает свою работу. Делает то, что нужно, чтобы она – и её семья – могли выжить. Чтобы новый день наступил. Чтобы они все могли продержаться ещё хотя бы немного.

Если она задумается, она непременно спросит себя: а зачем им держаться?

Ева не задумывается. Никогда не задумывается.

Она наносит последний – самый важный, самый точный, самый выверенный – удар, хватает за цепочку, дёргая её на себя, и, когда та поддаётся, рвётся под пальцами, переводит дыхание. И только потом понимает, что всё это время на кровати кто-то лежал.

Этот кто-то, шурша одеялами, тянется к тумбочке и со щелчком включает прикроватную лампочку. Прикроватные лампочки она видела максимум в детстве.

Таких, как он, не видела никогда.

-2-

– Ты вообще кто такая? – спрашивает Нэйтан, пытаясь проморгаться на случай, если это всё-таки сон.

Жизненная мудрость номер три: если у тебя в спальне появляется девушка, это здорово. Но если она держит в руках арбалет, то, может быть, «здорово» – не самое подходящее слово.

И несмотря на то, что в руках у неё действительно арбалет, а значит «здорово» – и правда неподходящее слово, он всё равно надеется, что голос у него не дрожит, а вопрос получается скорее возмущённым, нежели просто напуганным.

По крайней мере, это не огромная муха. Никаких огромных мух. Вообще, судя по всему, никаких мух. Всё прекрасно.

Ну, кроме того, что не-огромная муха, кажется, только что-то убила кого-то, кто прятался у него под кроватью. Нэйтан может только надеяться, что это не его младший брат: он был ему дорог.

А не-огромная-муха смотрит на него с подозрением.

– А ты сам кто такой? – голос у неё хриплый, как будто она трое суток ни с кем не разговаривала или забыла, что такое вода.

Жизненная мудрость номер четыре: два литра в день – идеально, но чаще всего невыполнимо, особенно если не запариваешься над этой идеей достаточно для того, чтобы таскать с собой воду в бутылках.

Он, если честно, хотел бы запариваться, но чаще всего забывает. А ещё у него в руке мухобойка. Он это только сейчас понимает.

– Я – Нэйтан, – отвечает он, раздумывая, что бы с ней сделать.

Уронить на пол, как будто ничего не было? Засунуть под одеяло, как будто там ей и место? Продолжать держать, как ни в чём не бывало?

Перестать попадать в дурацкие ситуации, как будто он – это не он, а кто-то нормальный?

Что, блин, здесь вообще происходит?

Так и не решив, что делать с мухобойкой, он поднимается с кровати и, поскользнувшись на мокром, на цыпочках пробирается к двери, чтобы бесшумно закрыть её. Хотя, может быть, это напрасные усилия – если учесть, что полминуты назад здесь кто-то истошно визжал.

На Генри визг был непохож, успокаивает себя Нэйтан.

Но всё равно, наверное, будет неловко, если мать проснётся и поднимется к нему, чтобы узнать, что здесь происходит. Вопросы контроля вроде как в прошлом, да и никогда не были откровенно чрезмерными, но всё равно. На каникулы он возвращается домой. Так удобней и проще, а ещё он действительно скучает по Генри и матери.

Он, ясное дело, просто отвлекает себя от того, чтобы наконец-то посмотреть на пол, а когда решается, сам удивляется тому, каким свистящим и судорожным получается вдох.

– Это…

Не-огромная-муха пинает лежащее на полу тело (тело?) носком ботинка. Ботинки у неё чёрные, высокие, солдатские, накрепко зашнурованные, изрядно поношенные. Лежащее на полу тело (тело?) – странное, изломанное, будто сотканное из сумрака, и Нэйтан словно бы видит и не видит его одновременно.

Голова у тела – отдельно. От тела.

Нэйтан не понимает, что происходит.

– Это тень. Монстр, – говорит не-огромная-муха так, как будто не понимает, чего он не понимает. – Я – Ева.

Ну, конечно. Она – Ева, а на полу у него – тень. Это всё объясняет.

К подозрению, с которым эта Ева смотрит на него, добавляется удивление, и Нэйтану хотелось бы думать, что дело в чёртовой мухобойке, но интуиция подсказывает ему, что всё-таки нет.

Мухобойку он, на всякий случай, откладывает.

***

Он не знает?

Как такое возможно?

Как вообще хоть кто-то может не знать?

И вообще – откуда он взялся?

Если Ева и понимает хоть что-то в этой жизни, так это то, что: а) она сейчас явно не в школе, б) о монстрах невозможно не знать, в) всех, кто жив, можно пересчитать – ну, не по пальцам одной руки, но тем не менее. Она перечислила бы их поимённо, если бы её попросили, а его имя слышит впервые.

Необъяснимая волна злости захлёстывает её с головой.

Нэйтан склоняется над убитым ей монстром – длинные волосы почти касаются мёртвого тела, и, несмотря на всю её злость, ей не хочется видеть, как золотистые кудри пачкаются в тени.

Абсолютно некстати, совершенно не к месту Ева думает, что хотела бы себе такие же золотистые кудри.

Она говорит:

– Нет, – и почти слышит, как пыль скрипит на зубах. В горле сухо, но с этим она будет разбираться потом.

Он будто понимает, что она имеет в виду: спохватывается, отшатывается, придерживает волосы руками, собирает в пучок.

Ева смотрит, как завороженная.

Ева смотрит: на солнце кудрей, на уверенность движений, на то, как он, стоя на коленях, чуть откидывается назад и прикрывает глаза – как будто уверен в том, что она не причинит ему никакого вреда, как будто уверен в том, что ничего не причинит ему никакого вреда. На тыльной стороне ладони у него цветёт дикая роза, другие цветы вьются вокруг левой руки, сползают на плечи, убегают под резинку пижамных штанов, и Ева никогда раньше не видела, чтобы шрамы были такими тёмными и такими красивыми.

Ева смотрит, и смотрит, и смотрит.

– Откуда у тебя такие красивые шрамы? – спрашивает она и тут же одёргивает себя.

Она не собиралась ничего подобного говорить.

Её собственные шрамы такие уродливые.

Он отвечает непонимающим взглядом, и необъяснимая волна злости захлёстывает её снова и снова.

– Шрамы? – Он удивлённо опускает глаза, оглядывает себя, проводит ладонями по плечам, задерживает их так: будто бы закрывается.

Ей хочется сказать, что не надо.

Вместо этого она вздёргивает подбородок, коротким движением указывая на то, о чём говорит.

Он встряхивает головой, мол, ты серьёзно?

– Ладно, неважно. – Ей хочется провалиться под землю.

Ей хочется опуститься на пол рядом с ним и рассмотреть все шрамы по очереди, а потом всё-таки заставить его рассказать, почему они такие красивые и как ей сделать такие же. У неё есть нож, у неё есть арбалет, она сможет заставить его говорить! Ну, наверное.

Она никогда раньше не заставляла никого разговаривать.

Монстры только рычат, визжат и плюются густой чёрной слюной, но не разговаривают. Она охотилась только на монстров.

Ева перекатывается с носка на пятку, не зная, что делать, а потом забрасывает арбалет за спину, вертит нож в руках, пытаясь решить, обо что его вытереть, и – повинуясь той самой необъяснимой злости внутри – вытирает его прямо о белое одеяло.

***

Нэйтан задыхается от возмущения.

На секунду он даже жалеет о том, что отложил мухобойку: мог бы огреть незваную гостью по наглой руке за такие приколы. С другой стороны, мухобойка против ножа, скорее всего, такое себе противостояние.

– Это вообще-то моё одеяло. Я им накрываюсь.

Она трясёт головой, как будто бы говоря: ну и что?

– Да ничего, – бормочет он себе под нос. – Действительно. Просто закину в стирку раньше, чем планировалось.

Жизненные мудрости номер пять и шесть: у неё нож, а если у человека нож, с ним лучше не спорить, и иногда в жизни всё идёт не плану. Даже со стиркой такое случается, хотя уж она-то могла бы и не подставлять.

Нож, кстати, кривой и ржавый. Потрёпанный.

И она – Ева, в смысле, – выглядит потрёпанной тоже. Не в плохом смысле, просто уставшей и вымотанной. Даже тёмные волосы, завязанные в высокий хвост, выглядят уставшими. Даже длинные ресницы и длинные же тени от них на щеках.

Она вся будто припорошена пылью.

Ева забрасывает нож в ножны на поясе и не извиняется.

Нэйтан смотрит на неё снизу вверх и надеется, что на лице у него написано возмущение.

– Это невежливо, – говорит он.

И врываться в чужой дом, и убивать чужих подкроватных монстров, и вытирать ножи об чужие одеяла, и выглядеть так, будто всё это совершенно естественно.

– Извини, – отвечает Ева, но по голосу ясно, что ей совершенно не жаль. Как-то даже наоборот.

Глаза у неё тёмные, но не уставшие и не вымотанные. Самое, наверное, живое, что есть на этом бледном лице. И в них отчего-то – ярость и злость.

Нэйтан решает списать это на только что закончившуюся схватку. Ну, если можно назвать схваткой что-то, что длилось примерно десять секунд.

Он, на всякий случай, считает от одного до десяти, потом обратно, и украдкой косится на руку, чтобы проверить, все ли пальцы на месте. Неожиданный сюжетный поворот: это точно не сон, и не сон во сне, и даже не сон во сне, который ещё раз во сне, но во всё перечисленное поверить было бы проще.

– Итак, это – монстр. Тень, – повторяет он слова Евы, указывая на изломанное тело (у изломанного тела тоже по пять пальцев на каждой руке, а ещё никакой головы, но, кажется, он на этом слишком зацикливается, нужно быть проще). – И мне знакомы оба слова, но смысла в этом я никакого не вижу.

Откуда он взялся, хочет он спросить.

Откуда взялась ты сама?

Он у себя дома, он взрослый, большую часть года самостоятельный, у него на глазах неизвестная девушка только что убила неизвестного монстра, у него есть право спрашивать.

Нэйтан спрашивает.

Она сильно втягивает воздух ноздрями, стискивает кулаки и прикрывает глаза, будто бы пережидая волну. Это напоминает Нэйтану об океане.

– Можем утопить тело, – предлагает он просто чтобы что-то сказать. В кино это почти всегда выглядит замечательным выходом.

Ева открывает глаза и наклоняется, поднимая монстра за плечи. Ну, во всяком случае, это похоже на плечи.

– Не понадобится. Достаточно просто вынести на солнце.

Какой бы лояльной, понимающей и, в целом, потрясающей не была его мать, если застукает его с уставшей девицей, пока они тащат через гостиную мёртвого монстра, с которого клочьями валится сумрак, у неё неминуемо возникнут вопросы. Может быть, даже больше вопросов, чем у него самого.

Задняя дверь тоже мимо. Лестница к ней ведёт мимо спальни младшего брата, а ему такие вещи видеть точно не надо.

Вариант остаётся только один.

– Крыша же подойдёт? – уточняет Нэйтан и берёт монстра за ноги.

Ева кивает.

Воротник куртки врезается ей в подбородок, и рядом с ней, затянутой в чёрную кожу, Нэйтан неожиданно для себя и очень остро ощущает, что полураздет.

***

Они вытаскивают монстра на крышу через люк в другом конце коридора – не там, откуда Ева пришла, пока там, откуда Ева пришла, сгущается темнота, за которой угадываются острые углы, пыль, пепел и бесконечные трещины.

Если она шагнёт туда, то вернётся – ну, не домой, но домой. К себе и к своим, и ей, на самом деле, уже практически пора возвращаться. Дело за малым, избавиться от тела, стряхнуть с пальцев тени и сделать вид, что ничего особенного не случилось.

Ева говорит себе, что довольно скоро забудет. Ей некогда помнить.

Глядя на то, как сумрак медленно тает на свету, она прислушивается ко всему, что происходит вокруг: чуть сбитое, нервное дыхание Нэйтана, лёгкий, почти неслышный ветер, пение птиц.

Птицы здесь поют по-другому. Или нет, не так. Здесь птицы поют. В её мире птиц практически не осталось.

Еве не хочется поднимать глаза, но когда монстр окончательно исчезает, смотреть становится не на что – а значит, и выбора не остаётся.

Мир вокруг оказывается таким ярким, что она отшатывается, теряя равновесие. Всего лишь на долю секунды, но Нэйтан успевает среагировать: подхватывает её под локоть, помогая выровняться и не упасть, и отступает в сторону сразу же, как только понимает, что с ней всё в порядке.

Непонятно, что из этого раздражает сильнее.