Чернила с той стороны

Семья вела между собой беседу, но говорила странно – короткими, словно заранее выученными фразами, которые звучали как реплики из давно разученной пьесы.

– Как прекрасна эта ночь, – говорил мистер Вермильон и улыбался, не мигая.

– Гость у нас с дороги, – добавляла миссис Вермильон, – надо подкрепить его душу.

– Кости у него звонкие, – прошептала девочка, играя куклой.

Эдвард усмехнулся, приняв это за причудливую манеру общения. Он поднял взгляд и заметил старинное зеркало в позолоченной резной раме, висевшее над камином. В отражении он увидел только себя. Не было ни детей, ни миссис Вермильон, ни мистера, ни даже самого стола, за которым они сидели. Он был один, в пустой комнате. Перед ним стоял голый стол, лишённый свечей и тарелок, покрытый толстым слоем пыли. Эдвард резко обернулся. Всё снова было на своих местах – еда, мерцающий свет свечей, семья за столом. Все смотрели на него и улыбались.

– Вы не едите? – спросила хозяйка, не меняя выражения лица.

– Я… – он сглотнул. – Прошу прощения. Просто… показалось.

– Ничего страшного, – ответила она, поднимая бокал, – у нас тут часто кажется.

Они выпили. Эдвард тоже пригубил, не желая показаться невежливым. Вино оказалось терпким и сладковатым, но в нём чувствовался странный привкус, напоминающий прах.

Он очнулся в постели, укрытой плотным покрывалом, которое пахло одновременно лавандой и тлением. За окнами всё ещё кружился снег, ночь никуда не ушла, а луна висела на том же месте, чуть выше верхушек деревьев, словно плохо закреплённая лампа. Эдвард не мог понять, сколько времени прошло. Было ли уже утро? Или тот ужин длился до рассвета, а рассвет так и не настал?

Он поднялся, накинул плащ и вышел в коридор. В доме царила тишина. Не слышалось ни шагов, ни голосов, даже дыхания. Лишь тиканье часов звучало глухо и тяжело, напоминая пульс умирающего сердца. Тогда он заметил пыль. Ею было покрыто всё – лестницы, перила, подоконники, книги в шкафах, картины, канделябры, даже тарелки на буфете. Казалось, в этом доме не жили уже много лет. Но как тогда объяснить недавний ужин, тепло очага, улыбки семьи?

Он вошёл в гостиную. Над камином висело большое зеркало, и, подойдя ближе, он вновь увидел в нём только своё отражение. На стене висели овальные чёрно-белые фотографии в тёмных рамках. На них были миссис и мистер Вермильон, а также двое детей. Те же лица, та же одежда, что и накануне за столом. На одной из рамок была выбита надпись: «Скончались при пожаре. Зима 1824 года». Эдвард сжал кулаки и обернулся. Казалось, стены слегка дрогнули, где-то в глубине дома скрипнула дверь. Он рванулся к выходу, распахнул створку пинком и… оказался в том же самом коридоре. За его спиной дверь захлопнулась сама собой. Он развернулся и увидел, что прямо перед ним стоит миссис Вермильон.

– Что-то не так, милый гость? – спросила она мягко.

– Этот дом… это ловушка. Вы… вы мертвы!

– Конечно, – спокойно ответила она. – Разве мы это скрывали? Просто у нас не принято обсуждать такие вещи за столом.

Из тени вышли дети. Их улыбки были слишком широкими, неестественными. Изо рта девочки струилась тонкая паутина.

– Никто не уходит из этого дома сразу, – произнёс мистер Вермильон, выходя из тьмы. – Сначала нужно понять, что ты уже остался.

Он поднёс к губам кубок – тот самый, из которого пил за ужином. Запах был знаком – сухая пыль, тёплый привкус праха, едва уловимая горечь костей. Но среди этих запахов был и ещё один, самый пугающий, – запах самого себя.

Эдвард больше не звал, не просил и не кричал. Он понял, что здесь никто не услышит. А может, и слышит, но не отзывается. Или, возможно, и сам он уже не издаёт ни звука, а лишь движется в тишине, как забытый маятник в нутре старых часов. Дни, если они здесь существовали – проходили один за другим. Он бродил по дому, не прикасаясь к еде и не утоляя жажду. Вино в графинах постепенно темнело, густело и становилось чёрным, как масло. Хлеб покрывался серой плесенью, но хозяева неизменно звали его к ужину.

Каждый вечер, в одно и то же время, они произносили одни и те же слова, словно играли в нескончаемую пьесу, из которой он уже не мог выйти.

– Садитесь, милый гость, – говорила миссис Вермильон. – У нас не принято отказываться от приглашения.

И он садился, потому что не мог не сесть. Казалось, руки и ноги двигались сами, как у куклы, подчиняясь невидимым нитям. Но однажды ночью он решил спрятаться. Скатерть на длинном столе свисала почти до пола, и под ней царила темнота, пыль и гулкая тишина. Он забрался туда, как когда-то в детстве, прячась от грома, лёг на пол и прижал ухо к холодным доскам.

Сначала он различил лишь лёгкий шорох, но затем послышались тихие голоса, сливавшиеся в протяжный шёпот. Он двинулся в их сторону, доски под ним скрипели, воздух становился всё плотнее и тяжелее, а пространство будто меняло форму. Он полз вперёд, как сквозь сон, по забытым коридорам, проложенным под полом, под фундаментом, под самой тканью реальности.