Полная версия
Теперь, после обязательных первых фраз об охоте и здоровье, покуривая трубку, Ютай не спеша рассказывал Ловенецкому, что труп этого самого уполномоченного по сдаче шкур неделю назад нашли в тайге верстах в двадцати к западу.
– Совсем мёртвый, – сказал Ютай. Тёмное безбородое лицо его было бесстрастно. – Из ружья застрелила, весь деньги и ружьё и сапоги забрала. Хорошие сапоги, чёрные.
– А кто убил? – спросил Ловенецкий.
– Моя не знай. Моя видел в тайге следы два и два человек, но не знай, кто такие.
Ловенецкий нахмурился. Этот район, несмотря на относительную близость границы, считался спокойным, благодаря труднодоступности и малолюдности. Гражданская война оставила в тайге множество банд, которые, под видом борьбы с красными, грабили местное население, но, во-первых, все они орудовали далеко на западе и севере, а во-вторых, спустя пару лет, красные достаточно быстро почти все их ликвидировали, иногда с помощью частей регулярной армии. Остатки этих порождённых войной и разрухой банд ушли в Китай, или просто растворились в бескрайней тайге. За все годы странствий по эту сторону хребта, Ловенецкий не встречал ни одного бандита, хотя в посёлке к Кунгурцеву иногда заглядывали какие-то тёмные личности вполне уголовного вида, но в окрестностях всё оставалось спокойно.
Ютай рассказывал, что две недели охотился в верховьях реки, но охота не была особенно удачна. Сейчас он решил переправиться на другой берег и попытать счастья там. Трубка его догорела, Ютай посетовал, что кончается табак, хитро глядя на Ловенецкого. У Ловенецкого всегда имелся запас, деньги не имели большого хода в тайге, самой твёрдой валютой тут были порох, соль, чай, табак и свинец. Отсыпав с полпачки табаку Ютаю в кисет, Ловенецкий заметил, что уже совсем стемнело, лес уже наполнился таинственными ночными звуками, где-то недалеко едва слышно журчал ручей. Яхин и Хоп тихо лежали у ног хозяев, жмурясь на угасающие угли.
Довольный Ютай сказал, пряча кисет:
– Ложися спать, я буду караулить.
Ловенецкий не стал спорить, залез в палатку и сразу заснул.
Утром он нашёл Ютая всё так же сидящим у дотла прогоревшего костра в той же неудобной позе.
– Ты что, не ложился? – спросил Ловенецкий.
– Моя один глаз закрывай – половина спи, другой закрывай – другая спи, – засмеялся Ютай.
На прощание он дал Ловенецкому ещё один кусок вяленого мяса. Видимо, его охота была не так неудачна, как он рассказывал. Распрощавшись, Ловенецкий долго смотрел им вслед, пока человек и собака не скроются среди деревьев. Он развёл небольшой костерок на пепелище, согрел чаю, наблюдая, как Яхин пытается поймать рыбу в ручье, суя морду под воду и клацая зубами. Он занимался этим уже минут пятнадцать и всё безрезультатно, после каждой неудачной попытки бросая виноватый взгляд на Ловенецкого, который, улыбаясь, допивал крепко заваренный чай. Наконец, псу улыбнулась удача, и в воздухе в веере брызг сверкнула серебристая рыбина. Ловенецкий даже не успел понять, какой она породы, потому что Яхин, не давая ей упасть на землю, сомкнул на ней челюсти и в мгновение ока растерзал и проглотил.
Допив чай, Ловенецкий продолжил сидеть в блаженной расслабленности, вдыхая душистый лесной воздух, слушая пение лесных птиц и глядя, как рассветные лучи скользят по сосновым ветвям. Видимо, он задремал, потому что, когда из задумчивости его вывел лай Яхина, солнце поднялось уже достаточно высоко. Яхин стоял передними лапами в ручье и лаял на деревья, словно они ему угрожали.
– Эй, перестань! – крикнул Ловенецкий. Иногда его раздражало такое необъяснимое поведение своего напарника.
Яхин виновато оглянулся, словно его застали за чем-то непотребным, и отбежал к палатке. Ловенецкий стал неспешно собираться, соображая, как бы лучше увязать пожитки. Из задумчивости его вывел звук далёкого выстрела. Он был погружён в свои мысли и не поверил ушам, Яхин тоже замер, повернув морду в сторону источника звука. Раздумывая, а не показалось ли ему, Ловенецкий застыл с рюкзаком в руках, и эхо ещё одного выстрела разнеслось над тайгой. Он не настолько разбирался в винтовках, чтобы отличить звук стрельбы старой берданки Ютая от выстрела из современного нарезного ружья, но, всё же, ему показалось, что стреляли из разного оружия.
В самой стрельбе не было ничего необычного, даже в самых глухих уголках тайги можно было набрести на какого-нибудь замотанного в шкуры туземного охотника, выслеживающего косулю или лося. Ютай мог наткнуться на зверя в любом месте, для этого ему не обязательно было уходить далеко от палатки Ловенецкого, и вполне возможно, ему пришлось сделать два выстрела, если дичь была достаточно крупная. Ловенецкий почти успокоил себя, но подспудное чувство тревоги не унималось. Интервал между выстрелами был слишком мал, чтобы даже такой опытный охотник, как Ютай, успел перезарядить однозарядное ружьё.
Приняв решение, Ловенецкий положил рюкзак у полусвёрнутой палатки, подхватил карабин и зашагал туда, куда ушёл тунгус. Увидев, что хозяин уходит, Яхин бросился следом и скоро обогнал Ловенецкого.
Он никогда не нашёл бы Ютая, если бы не собака. Спустя минут сорок интенсивной ходьбы, Ловенецкий услышал далёкий лай справа от себя. Он повернул на звук и спустя десять минут вышел на небольшую поляну, посреди которой стоял Яхин и лаял на бесформенный куль, завёрнутый в шкуры. Это и был Ютай. Его смерть не была лёгкой, видимо его пытали. Столь же истерзанное тело Хопа Ловенецкий нашёл на краю поляны. Убийцы забрали все вещи Ютая, побрезговав лишь залитой кровью одеждой и старыми ичигами.
Он стоял и смотрел на тело старого охотника, от бессилия сжимая кулаки. Ютай был настоящим сыном тайги, гордым и простодушным, не способным ударить исподтишка, обмануть или украсть. Во время своих поисков Ловенецкий часто встречал его в тайге, и они охотились вместе, иногда по несколько дней подряд. Ловенецкого всегда удивляла наивная бесхитростность тунгуса в сочетании с чувством собственного достоинства, недоступного жителям больших городов, такое чувство могло развиться только у человека, лишь слегка тронутого цивилизацией и всю жизнь прожившего в единении с дикой природой.
За спиной хрустнула ветка. Одним движением вскидывая карабин и стреляя по звуку, Ловенецкий понял, что опоздал. Чьё-то тело без звука рухнуло в кусты, но тут же кто-то тёмный, пропахший потом и порохом ударил Ловенецкого по голове прикладом винтовки.
Он пришёл в себя, мучимый головной болью, и с удивлением отметил, что жив, лежит на животе и у него не связаны руки. Прямо перед лицом колыхались стебли лисохвоста, действительно вблизи похожие на маленькие зелёные лисьи хвосты.
– Гляди-ко, очнулся, – сказал чей-то голос, отчётливо выговаривая «о».
Кто-то подошёл и пинком под рёбра перевернул Ловенецкого на спину, как черепаху. Он зажмурился от яркого света. Сосны, росшие вокруг маленькой поляны, вращались вокруг, как чёртово колесо. Бандитов было трое. Они обступили Ловенецкого, возвышаясь над ним, как сказочные великаны.
Первый, явно азиатского вида, со шрамом во всю щёку, длинными тонкими усами над верхней губой, свешивающимися почти до подбородка. На ногах ичиги, выше – какое-то подобие халата из оленьих шкур мехом наружу, за пояс заткнут морской офицерский кортик в самодельных ножнах. Второй, до самых глаз заросший рыжей бородой, в начищенных до блеска сапогах, кожаных штанах и куртке из дабы, постукивал нагайкой по голенищу. Третий, худой и долговязый, в выцветшей военной форме, с тёмными пятнами на месте споротых нашивок и шевронов, на голове плохо различимая с земли фуражка с поломанным козырьком. У всех троих за плечами винтовки и солдатские вещмешки.
– Подымайся, – сказал рыжий.
Ловенецкий сел, упираясь руками в землю. От резкого движения его замутило, но он удержал рвоту. Голова болела, он ощупал её левой рукой. На затылке набухла огромная шишка, но крови не было, вязаная шапка смягчила удар.
– Давай, давай, – нетерпеливо сказал азиат, направив на Ловенецкого его собственный карабин. Третий бандит всё так же молча стоял сбоку, теперь Ловенецкий увидел, что на его голове засаленная конфедератка. Рыжий несильно огрел Ловенецкого нагайкой по плечу, и сказал:
– Вставай, добрый человек.
Ловенецкий не различил в его голосе злобы или ненависти, так крестьянин говорит с некстати улёгшейся посреди дороги домашней скотиной.
Ловенецкий постарался встать одним движением, но не удержался, зашатался и упал на одно колено. Рыжий и азиат захохотали. Ловенецкий осмотрелся по сторонам. Рядом с телом Ютая лежал ещё один труп, задравший в небо поросший редкой щетиной острый подбородок. «Это его я подстрелил в кустах», – тяжело соображал Ловенецкий, поворачивая голову. Яхина нигде не было видно.
Рыжий перестал смеяться, шагнул к Ловенецкому, и, жарко дыша прямо в лицо, спросил:
– Где золото?
– Там, – сказал Ловенецкий, махнув рукой в ту сторону, откуда пришёл.
Врать и запираться смысла не было, его могли пристрелить прямо тут, возле трупа Ютая. Возвращение к палатке под конвоем бандитов оставляло призрачные шансы на выживание, но это было лучше, чем пуля или нож.
– Веди, – сказал рыжий, ткнув нагайкой в грудь Ловенецкого.
– Без фокусов, – сказал третий, в конфедератке, едва разлепив губы. Ловенецкий различил какой-то прибалтийский акцент, эстонский, или, может быть, латышский.
Оставив трупы на поляне, они направились за Ловенецким, который заковылял в сторону палатки.
Шли долго, в полном молчании. Ловенецкий периодически останавливался и припадал к стволу дерева, чтобы передохнуть. Страха он не испытывал, холодная тупая ярость поднималась из глубин души, но Ловенецкий старался подавить её, чтобы не мешала думать. Он уже оправился от удара, только лёгкая головная боль напоминала о произошедшем, но всё же он до последнего обнимал пропахший смолой шершавый ствол, пока шлепок нагайкой или тычок стволом под рёбра не понуждал его двигаться дальше.
Они шли уже слишком долго, и Ловенецкий начал думать, что они сбились с пути, как вдруг среди расступившихся деревьев он заметил знакомый вывороченный ствол с брошенной в беспорядке палаткой и рюкзаком.
Оттолкнув Ловенецкого, азиат и рыжий бросились к рюкзаку, словно в нём было заключено их спасение. Третий, держа винтовку наизготовку, безучастно наблюдал, как из распотрошённого рюкзака на землю летят одна за другой вещи Ловенецкого. Сам Ловенецкий, сжав зубы, смотрел на лежавшую в двух метрах от него сапёрную лопатку, и понимал, что с каждой секундой перспектива получить пулю в затылок всё ближе, причём обманутые в своих ожиданиях бандиты вряд ли удостоят его быстрой и лёгкой смерти, но никаких идей в голову не приходило, в мозгу крутилась лишь слышанная много лет назад строчка из комических куплетов Савоярова: «Луна, Луна! Наверно ты пьяна!» Ловенецкий обернулся к третьему бандиту, в надежде на что-нибудь, на счастливый случай, и не поверил своим глазам. В полном молчании в горло долговязому вцепился неизвестно откуда появившийся Яхин, по собачьей морде и гимнастёрке текла кровь, но человек не делал попыток освободиться или выстрелить, а просто стоял, постепенно заваливаясь на спину под весом разъярённого пса. Ловенецкий одним движением аккуратно уложил его на землю, стараясь не смотреть долговязому в глаза, и вырвал из его побелевших пальцев винтовку. Яхин продолжал энергично двигать челюстями, в пасти хрустело и хлюпало. Ловенецкий развернулся и, не целясь, выстрелил в рыжее пятно, склонившееся над рюкзаком. Бандит упал вперёд, вырывая рюкзак из рук опешившего азиата. Ловенецкий двинул ствол и передёрнул затвор. Тот не прошёл и половины хода, отказываясь выплюнуть стреляную гильзу. Азиат одним элегантным движением за ремень вытянул карабин из-за спины и выстрелил от живота. Боёк щёлкнул по пустой гильзе. Азиат озадаченно смотрел на карабин, пока Ловенецкий остервенело дёргал затвор своей винтовки. Азиат потянулся к своему затвору, и Ловенецкий, отбросив бесполезную винтовку, прыгнул к сапёрной лопатке, понимая, что уже опоздал.
Бандит, видимо, никогда не имел дела с прямоходными затворами, что и спасло Ловенецкого. Пока азиат дёргал вверх рукоять затвора, не понимая, почему он не срабатывает, Ловенецкий с размаху метнул лопатку. С трёх метров он не мог промахнуться. Подхватившись с земли, он схватил выпавший из рук азиата карабин, дёрнул затвор и выстрелил хрипящему на земле бандиту в ухо.
Он обернулся, чтобы разделить с Яхином радость общей победы, и обомлел. Яхин, закрыв глаза, лежал на мёртвом бандите, бока его, густо окрашенные кровью, тяжело вздымались. Рукоять охотничьего ножа торчала под лопаткой. Видимо, долговязый, уже умирая, сумел дотянуться до оружия и нанести псу несколько смертельных ударов.
Ловенецкий присел рядом, погладил собаку по голове. Яхин открыл глаза и виновато посмотрел на хозяина. Ловенецкий почувствовал, что глаза наполняются слезами. Он не плакал уже много лет, с самой смерти Жени и родителей, но не чувствовал никакого кощунства в том, чтобы плакать о собаке, как о человеке.
Яхин тяжело вздохнул и умер. Ловенецкий ещё некоторое время посидел с ним рядом, перебирая жёсткую собачью шерсть, потом встал и пошёл за сапёрной лопаткой.
Он похоронил пса тут же, у корней дерева, выкопав глубокую могилу. Бандитов он решил не хоронить, просто оттащил подальше в лес и бросил там. Лучшей участи они не заслужили. Приклады их винтовок он разломал о ближайшее дерево, затворы извлёк и выбросил в лес. Потом долго собирал свои вещи, скручивал и увязывал палатку. Теперь ему придётся продолжать путь в полном одиночестве, в компании ветра и собственных мыслей.
Уже собираясь уходить, он окинул последним взглядом место стоянки. Его взгляд привлекли три вещмешка, которые он забыл у вывороченных корней сосны, да так и оставил, не унеся в лес вслед за телами бывших хозяев. Не по-хозяйски было оставлять их просто так, не проверив содержимое. Ловенецкий снял лоток и рюкзак, отложил в сторону карабин и развязал первый мешок. Ничего примечательного там не было. Сухари, немного вяленого мяса и деньги – керенки, совзнаки и три николаевских червонца – Ловенецкий забрал себе. Остальное тряпьё и личные вещи – игральные карты, часы, компас – Ловенецкий выкинул. В следующем рюкзаке, принадлежащем азиату, он не обнаружил вообще ничего, заслуживающего внимания, кроме фарфоровой чашки Ютая. Её Ловенецкий решил оставить.
Третий мешок принадлежал долговязому. К удивлению Ловенецкого, большую часть содержимого составляли книги, в основном на польском и французском языках: Бодлер, Верлен, Верхарн, Выспяньский, Серошевский. Ловенецкий рассматривал их, как некие диковины, артефакты внеземной цивилизации. За долгие зимние вечера вдоль и поперёк изучил небольшую библиотеку Кунгурцева, а новых книг он не встречал уже несколько лет. Он отложил книги в сторону и снова полез в рюкзак. Среди смены белья, носовых платков, пачки табаку и прочих мелочей обнаружилась стопка старых газет, которые долговязый использовал то ли для сворачивания папирос, то ли для иных житейских надобностей. Газеты в эту таёжную глухомань не доходили, и Ловенецкий с интересом развернул верхнюю, чтобы узнать новости, которые уже давно стали достоянием истории в месте, находящемся, возможно, за сотни вёрст отсюда.
Это оказался невесть как попавший в тайгу «Виленский курьер» двухлетней давности. На первой же странице Ловенецкий увидел набранное крупным шрифтом объявление: «Только один вечер! После сеансов в Лондоне, Париже и Варшаве! В кинотеатре «Гигант» представление всемирно известного медиума и экстрасенса Северина Гаевского и таинственной Геммы!»
Буквы, как маленькие насекомые, расползались по серому газетному листу. Ловенецкий тряхнул головой, раз за разом перечитывая текст. Имя и фамилия были те же, пришельцы из его далёкого прошлого, призраки, оживлённые его памятью. Тогда, много лет назад, всё началось с такого же выступления, и вся жизнь Ловенецкого развалилась и была уничтожена одним необдуманным решением. Он в ярости разорвал газету, разбросал книги, и, вскочив на ноги, пнул рюкзак, а потом долго топтал разлетевшееся по поляне бельё.
2
Всемирно известный медиум и экстрасенс Северин Гаевский стоял на балконе своего номера на третьем этаже виленской гостиницы «Италия» и курил. Дым его трубки растворялся в тёплом весеннем воздухе, взгляд скользил по улице, проходящим внизу людям и зданию городского театра, справа от которого устремлялась ввысь изящная громадина костёла Святого Казимира. Северин курил нечасто, почти всегда перед важными выступлениями. В Америке он приучился курить исключительно сигары, но, вернувшись в Европу, его опять потянуло к старой доброй бриаровой трубке. Он думал о предстоящем этим вечером выступлении, но неправильно было назвать его состояние волнением артиста перед выходом на сцену, просто после долгого перерыва он пытался восстановить в памяти своё последнее выступление, в прошлом году в Варшаве.
Докурив, Северин вернулся в номер, выбил трубку и вычистил её. Запасы табака, который он привёз из Лондона, подходили к концу, в Вильно найти табак подобного качества было нелегко. Северин задёрнул портьеры и прилёг на кровать. С потолка на него таращились лепные ангелочки. Не в силах выносить их вид, он прикрыл глаза. В мозгу привязчиво вертелись слова шансонетки: «Луна, Луна, наверно ты пьяна!» Непонятно, откуда они взялись, ведь последний раз он мог слышать её ещё в Петрограде много лет назад. Северин поморщился и попытался сосредоточиться на мыслях о выступлении. Он неплохо владел самовнушением, и очень скоро он впал в подобие лёгкого транса, из которого его вывел шум за дверью.
Северин открыл глаза и прислушался. Персонал «Италии» был хорошо вышколен и предупреждён, что подходить к дверям трёх номеров, которые Северин снимал для себя, Антона и Геммы, можно только по звонку или другому требованию постояльцев. Шуршание за дверью усилилось, дверная ручка слегка дёрнулась. Неужели портье допустил какого-то навязчивого поклонника? Северин встал и подошёл к двери. Даже через три дюйма дубовой двери до него донёсся цветочный аромат «Убигана». Ручку с той стороны дёрнули сильнее и нетерпеливее. Северин вздохнул и распахнул дверь.
– Заставлять ждать даму – это дурной тон, – сказала ему Цезария, тесня в глубину номера и захлопывая дверь.
С Цезарией Бутор, и её мужем, известным варшавским юристом, Северин познакомился три года назад в Варшаве. Во время наступления Красной Армии, когда над городом нависла угроза катастрофы, а на каждом углу были расклеены плакаты с изображением звериных большевистских лиц, на одном из выступлений в полутёмной цукерне на Свентоянской Северин сказал, что через десять все увидят белого орла над Белостоком. Присутствовавшие в цукерне Цезария с мужем после взятия Белостока посетили Северина с частным визитом. Для укрепления доверия, Северин рассказал им несколько эпизодов из их общего прошлого, тактично умолчав о некоторых деталях поведения Цезарии после замужества, а потом дал несколько ценных советов её мужу. Всё это поспособствовало укреплению репутации Северина в высшем обществе столицы, а супруги Бутор сделались его самыми горячими поклонниками. Лишь отъезд Северина на продолжительные гастроли в Европу смог остановить домогательства пани Бутор, письма от которой содержали столь откровенные эротические пассажи, что при желании их можно было предложить к изданию вместе с «Книгой маркизы» или «Цветами сливы в золотой вазе».
Двухлетнее отсутствие предмета страсти не погасило пыл женщины. Вернувшись в Польшу, Северин посчитал себя в полной безопасности, однако виленские газеты не могли не отметить его приезд. У Буторов, как оказалось, в окрестностях Вильно было небольшое имение, и, пока муж заседал в Сейме, Цезария осаждала Северина в отеле.
Цезария была великолепна. Несмотря на уже далеко не гимназический возраст, Северин не мог не отметить её почти животной привлекательности и женской красоты. Длинное, грамотно декольтированное лиловое платье, яркий макияж заставил Северина внутренне напрячься.
– Ваше посещение застало меня врасплох, – сказал он, делая невнятный приглашающий жест.
– Неужели, вы не получали моего письма? – маленькими шагами Цезария теснила его по направлению к кровати. Свет, сочившийся сквозь задёрнутые портьеры, заставлял кожу Цезарии светиться необычным внутренним светом.
– Обслуга в этом отеле просто ужасна, – сказал Северин. – Совершенно не соответствует цене.
Он уже пересёк порог спальни, едва не зацепившись за ковёр.
– У меня не так много времени перед выступлением, – сказал Северин, пытаясь придать голосу твёрдость. – Не хотите ли кофе?
Цезария величественно вплыла в комнату, сначала бюст, а потом всё остальное.
– Я же не кофе пришла пить, – сказала она, подходя ближе и положив руку ему на грудь. Аромат её духов стал просто невыносим. Рука Цезарии опустилась ниже, Северин остолбенело смотрел за движением её наманикюренных пальцев, унизанных кольцами. На самом большом красиво переплелись буквы Ц и Я – инициалы Цезарии и её мужа. Ладонь её пересекла опасную границу, и тело Северина предательски отреагировало самым естественным образом. Цезария облизнула губы, во всём её облике проявилось что-то змеиное, хищное.
– Так я вам всё-таки нравлюсь, – сказала она, продолжая массировать. – Поцелуй же меня.
Впервые она назвала его на «ты». Её рука казалась одновременно холодной и горячей, она могла творить с Северином, что хотела.
Цезария приблизила своё лицо к нему, с близкого расстояния стали заметны все возрастные изъяны, которые делали её только привлекательнее. Глаза её были невинны, а требовательно полуоткрытый рот с маленькими и острыми, как у болонки зубами, был физиологичен и развратен. Северин всё ожидал, что за её отбеленными зубами мелькнёт раздвоенное змеиное жало. Он уже ощущал икрами край кровати как обрыв, с которого ему предстоит спрыгнуть в клокочущую бездну, как позади Цезарии послышалось громкое и искусственное покашливание. Цезария, злобно оглядываясь, отпрянула от Северина.
У входа в спальню стояла Гемма и ласково улыбалась Северину. Цезария, с видом пантеры, у которой прямо из пасти отобрали ягнёнка, поправляла платье.
– Простите, что помешала, – сказала Гемма двумя тонами выше по сравнению со своим обычным голосом. – Звонил директор театра, предлагал прислать машину.
Северин присел на кровать, чтобы скрыть последствия действий Цезарии.
– Я предпочитаю прогуляться, – сказал он. – Благодарю за беспокойство.
Цезария вернула своему лицу надменное выражение.
– Как невежливо врываться, – сказала она Гемме. – Вы были правы, здесь ужасный персонал.
Она гордо удалилась, шурша платьем и слегка оттолкнув не успевшую убраться с её пути девушку.
Выждав, пока за ней захлопнется дверь, Северин сказал:
– Теперь придётся проветривать, весь номер пропах её духами.
– Это лучше, чем твоя вонючая трубка, – ответила Гемма. – Тебе пора собираться. И можешь встать, я уже достаточно взрослая.
Северин продолжал сидеть на постели. Он был благодарен Гемме за спасение из цепких когтей и ласковых ладоней Цезарии, но привыкшего к аскетичной (в сексуальном плане) жизни Северина её посещение на некоторое время выбило из колеи.
– Спасибо, что спасла меня, – скупо улыбаясь, сказал он. – Ты права, мне уже пора собираться.
Гемма вышла, а он встал и отдёрнул портьеры. За окном мягкими кошачьими шагами приближался вечер. От деревьев на Театральной площади наползали длинные тени, сквер был полон праздно гуляющих горожан. Северин распахнул балконную дверь пошире, чтобы запах духов Цезарии выветрился быстрее.
Он переоделся в свой обычный сценический костюм – брюки, жилет и серый однобортный пиджак, который, как и табак для трубки, привёз из Лондона. Котелок и трость захватил в передней и осмотрел себя в зеркале. В этом наряде он больше походил на успешного молодого коммерсанта, чем на человека, который видит призраков и умеет с ними общаться.
На лестнице он не встретил ни одного человека, лишь портье за высокой модерновой стойкой на первом этаже сдержанно ему кивнул, желая удачи.
Для предстоящего выступления Северин снял не городской театр и не театр драмы на Погулянке, а небольшой театр «Лютня» на улице Мицкевича, аренда которого обходилась значительно дешевле. Поначалу он хотел устроить шоу в Летнем театре, но переменчивая весенняя погода могла устроить нежелательный сюрприз.
Ему предстояло пройти несколько кварталов и хотелось сделать это в тишине, поэтому он по памяти свернул с Большой улицы на узенькую Стеклянную и пошёл вверх, к зданию Университета. Сегодня сущности были спокойны и не беспокоили Северина, поэтому шёл он не спеша, стуча тростью по брусчатке и глядя по сторонам, как праздный гуляка. Срединная Литва лишь недавно стала частью Польши, и кое-где домовладельцы успели заменить вывески, но иногда на указателях, запрятанные в тени, как нелюбимые дети у мачехи, выглядывали «яти» и «еры». Ему нравился этот тихий старинный город, церкви, костёлы, дворцы и монастыри; польская, еврейская, белорусская речь на улицах напоминала местечко, в котором он вырос. Пешеходов было немного, и ничто не нарушало его сосредоточенности на будущем выступлении.
