Надежда, скрытая в Пандоре

Виолетта слушала, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Благодарность за спасение боролась с ужасом перед методом, перед этой холодной, безжалостной логикой. Она спасена. Ценой его жизни? Ценой того, что Пандора… направила его к петле?

– Ты… убила его? – прошептала она, голос дрожал.

– Нет, – ответила Пандора твердо, без колебаний. Ее белесые глаза были прозрачны и неумолимы, как лед. – Он убил себя. Долго. Медленно. Ярко. Я лишь явилась зеркалом его собственной погибели и открыла дверь, в которую он уже шагал. Его тьма была его палачом. Я – лишь Вестник конца для тех, кто исчерпал свою меру света и стал чистой разрухой. Ты же… – ее взгляд смягчился, в нем мелькнул отблеск той самой капли голубизны, – ты еще не исчерпала свой свет. Ты борешься. Ты выбралась. Теперь ты здесь. В безопасности. По-настоящему. Прими это.

Виолетта стояла, потрясенная до глубины души. Противоречивые чувства бушевали внутри: огромное облегчение ("Он не вернется! Никогда!"), глубокая благодарность к Пандоре за этот дар свободы, леденящий ужас перед ее силой и методами, ощущение вины за то, что ее спасение оплачено чужой смертью (пусть и заслуженной), и громадная, давящая неопределенность будущего.

Она была спасена. Физически. Она была в безопасности. В чистой, тихой квартире. Но цена этого спасения… она только начинала осознавать ее тяжесть. И лик ее спасительницы, юный и древний одновременно, теперь казался одновременно источником надежды и бездной, полной страшных тайн.

– Я… – Виолетта не знала, что сказать. Благодарить? Упрекать? Спросить еще что-то? Слова застряли в горле, спутанные клубком эмоций.

Пандора, казалось, поняла ее смятение без слов. Она подошла к столу, налила из простого глиняного кувшина воды в стакан и протянула Виолетте.

– Пей. Твое тело нуждается в воде. Твоя душа – в покое. Не пытайся все осознать сразу. Ты в безопасности. Это главное. Остальное… придет. День за днем. Ты заслужила эту передышку. Просто будь. Дыши. Чувствуй тишину. – Ее голос звучал не приказом, а мягким наставлением, как матери ребенку после долгого плача.

Виолетта взяла стакан. Вода была прохладной, чистой. Она сделала глоток, потом еще один. Физическое ощущение утоления жажды было простым и понятным якорем в море сложных чувств. Она стояла посреди чистой, светлой комнаты, смотрела на свою спасительницу, такую спокойную и такую пугающе могущественную, и чувствовала, как первая, хрупкая оболочка покоя начинает формироваться вокруг ее израненной души. Безопасность была реальна. Она была здесь. Но тень от цены этого спасения и от силы той, что ее даровала, уже легла на ее будущее, обещая не только покой, но и новые, сложные вопросы.

И где-то глубоко, под слоем облегчения и смятения, шевельнулся тот самый росток прошлого, напоминающий, что ад, из которого она вырвалась, живет не только в квартире на Маяковского, 64. Он живет в ней самой. И его эхо еще предстоит услышать…

ГЛАВА 3: ПРИЗРАКИ ПОД ЧИСТЫМИ ПРОСТЫНЯМИ

Виолетта сидела на краю дивана в гостиной Пандоры, обхватив руками колени. В пальцах она сжимала теплую чашку с травяным чаем, который Пандора настоятельно предложила – «Для успокоения нервов». Аромат ромашки и мяты витал в чистом, тихом воздухе, но не мог до конца заглушить вибрацию внутри нее – смесь шока, облегчения и леденящего осознания цены ее свободы. Она знала теперь. Знала, что Богдан мертв. Знала, что Пандора… направила его. Безопасность была реальна, как стакан в ее руках, но отливала холодом металла.

Она сделала маленький глоток. Чай был теплым, чуть сладковатым от меда. Но глотать было трудно. Тело, истощенное годами стресса, недавними побоями и эмоциональной бурей последних часов, требовало покоя. Веки налились свинцом, кости ныли от усталости, как после долгого бега от погони, которой больше не было. В голове пульсировал хаос мыслей: Он мертв. Я свободна. Она… сделала это. Она коснулась его тьмы. Она коснулась… меня. Последняя мысль заставила ее внутренне сжаться.

Пандора сидела напротив, в глубоком кресле. Она не пила чай. Ее светлые, почти белесые глаза были прикрыты, лицо казалось спокойным, но в линии губ читалась знакомая усталость Вестника, несущего тяжесть чужих миров. Она чувствовала изнеможение Виолетты.

– Ты еле держишься, Виолетт, – тихо сказала Пандора, не открывая глаз. Голос был мягким, но не допускающим возражений. – Тело требует сна. Настоящего сна. Не того забытья под дубом. Отдайся ему. Здесь тебе ничего не угрожает.

Виолетта хотела возразить, сказать, что не может, что мысли не отпустят, что страх перед кошмарами прошлого теперь смешался со смутным страхом перед силой самой Пандоры. Но силы действительно не было. Чашка задрожала в ее руках. Она поставила ее на низкий столик, едва не пролив.

И тогда Пандора встала. Бесшумно. Подошла. Ее движение было плавным, как течение глубокой реки. Виолетта инстинктивно напряглась, спина выгнулась, как у кошки перед прыжком. Старый рефлекс. Но это была не угроза. Пандора остановилась рядом. Ее бледная, почти прозрачная рука медленно поднялась. Виолетта замерла, затаив дыхание, сердце колотясь где-то в горле. Противоречивые эмоции боролись внутри: доверие к спасительнице, благодарность за тишину и безопасность – и острый, животный ужас перед той бездной силы и решимости, что стояла перед ней, перед той ценой, которую заплатил Богдан за ее свободу.

Пальцы Пандоры коснулись ее виска. Прикосновение было легким, прохладным, как камень у ручья. Виолетта вздрогнула всем телом, как от электрического разряда. Не от боли. От неожиданности. От глубины этого контакта. Она ждала… чего? Больше всего она ожидала отпрянуть, отшатнуться, защитить свое пространство, как делала это годами. Но… не сделала этого. Тело не слушалось древних команд страха. Что-то внутри дрогнуло и… потянулось к этому прикосновению, к этой странной, холодной чистоте. Это было парадоксально: страх и тяга одновременно. Она зажмурилась, не в силах смотреть в эти бездонные белесые глаза так близко.

– Отпусти, – прошептала Пандора, и ее голос прозвучал не как команда, а как колыбельная, текущая прямо в сознание. – Отпусти контроль. Отпусти страх. Ты в безопасности. Физически. Позволь теперь отдохнуть душе. Пусть стены защищают. Пусть тишина лечит. Спи. Я здесь.

Ее пальцы мягко провели по линии волос у виска Виолетты. В этом жесте была не просто нежность – была сила. Сила, которая не ломала, а обволакивала, создавая невидимый кокон. И Виолетта… сдалась. Сознание поплыло. Тяжесть век стала невыносимой. Противоречивые чувства – благодарность и ужас, доверие и осторожность – смешались в мутную волну, уносящую вниз. Она не сопротивлялась, когда Пандора мягко подтолкнула ее, чтобы она легла на диван, подложила под голову подушку. Последнее, что она ощутила перед падением в бездну – легкое давление прохладной ладони на лоб, как печать безопасности… и бесконечной, пугающей тайны.

И тогда тьма накрыла ее с головой. Но это была не тихая, черная, целительная тьма прошлого сна. Это была тьма, взбаламученная, готовая выплеснуть наружу все, что копилось годами и было усилено шоком последних откровений.

Сон не начался плавно. Он ворвался, как пьяная орда через хлипкую дверь. Одна картина сменяла другую, яркие, обжигающие, как вспышки магния:

Лето. Семнадцать лет. Солнце, растопившее асфальт донельзя, делая его липким, как жвачка. Смех, звонкий, беззаботный, но теперь звучащий фальшиво, как граммофонная запись. Он. Богдан. Не Богдан-чудовище, а Богдан-юноша. С искрящимися глазами цвета спелой черешни, с застенчивой улыбкой, которая делала его вдруг уязвимым – ловушкой. Первый день лета. Парк. Тенистая аллея. Его рука, нерешительно, почти робко касающаяся ее руки. Взгляд, полный немого вопроса. И первый поцелуй. Нежный, робкий, пахнущий свежей листвой и пылью тополиного пуха – аромат лжи, замаскированной под невинность. Вкус обещаний, которые уже несли в себе семена гнили. Люблю, – прошептал он тогда, и мир заиграл всеми красками радуги, но где-то на краю зрения уже маячила серая тень.

День летнего солнцестояния. Самый длинный день. Они на берегу реки, огонь костра плясал отражениями в его глазах, теперь уже уверенных, пылающих – как будущий гнев. Он говорит о вечности. О том, что она – его солнце, его воздух. Признание льется, как мед, сладкое, липкое, затягивающее в ловушку. Она верит. Каждая клеточка хочет верить, отчаянно цепляется за этот образ. Каждая клеточка – предательница будущей себя.

Золотая осень. Парк утопает в багрянце и золоте – в цветах синяков и предупреждения. Он ведет ее к старому дубу. Вдруг останавливается, берет ее руки в свои. В его глазах – серьезность, смешанная с трепетом, который теперь выглядит как волнение хищника. "Выйдешь за меня, Фиалка?" – его голос чуть дрожит. От нетерпения обладания? Листья кружат вокруг них, как свидетели будущих крушений. Она кивает, не в силах вымолвить слово от ложного, опьяняющего счастья. Его объятия – будущая тюрьма, его поцелуй – клятва верности злу.

Зима. Свадьба. Нежная, как первый снег, который растает, обнажив грязь. Белое платье, саван невинности. Его рука, твердо, как кандал, ведущая ее к алтарю. Его взгляд, полный обожания и… чего-то еще? Тени будущего монстра? Но тогда она не видела, не хотела виреть. Только тепло его руки, только клятвы под сводами храма, пустые, как эхо, только ощущение, что они вдругом согреют любую зиму. Согреют… – эхом отозвалось в спящей Виолетте, и боль, острая и внезапная, пронзила грудь. Нет! Не вспоминай дальше! – закричало что-то внутри сна.

Но кошмар, ставший хозяином, был неумолим.

Он рядом. Они дома. Их первый дом, крошечный, но наполненный ее стараниями сделать его уютным, будущей клеткой. Он держит ее на коленях, его голова уткнулась ей в плечо. Он рассказывает. Голос тихий, надтреснутый. Об отце. О пьяном реве, о кулаках, о матери, сжимающейся в комок страха в углу. "Я боюсь, Фиалка, – шепчет он, и в его глазах настоящий ужас, который теперь кажется театром. – Боюсь, что во мне он живет. Этот зверь. Боюсь стать таким же. Не дай мне стать им. Люби меня. Держи меня…" Она клянется. Клянется быть его якорем, его светом, его жертвой. Она верит, что их любовь сильнее любого монстра. Мы справимся, – думает она тогда. Мы не они. Самообман. Приговор.

Потом – смерть отца. Не горе, а… облегчение на лице Богдана? "Монстр исчез, Фиалка! Зверя больше нет!" Он кажется легче, свободнее. Она радуется за него. Дурит себя. Им хорошо. Очень хорошо. Кажется, кошмар позади. Затишье перед бурей.

Затем – смерть матери. Светлана. Добрая, забитая жизнью женщина, тихо угасшая через полгода после мужа. Как будто его смерть перерезала последнюю нить, державшую ее. На похоронах Богдан стоит как каменный. Не плачет. Просто стоит. Его глаза… пустые. Как будто что-то внутри погасло. Окончательно. Или… проснулось? И заняло освободившееся место? Стоп! – отчаянно сопротивлялась Виолетта во сне. Не надо! Не показывай! Она металась на узкой кровати в квартире Пандоры, ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег кошмара. Но память была безжалостна.

Перемена. Медленная, как ржавчина, но неумолимая. Первая грубость – списанная на усталость. Первый недовольный взгляд – на плохо вымытую чашку. Первый презрительный смешок. Первый резкий окрик – "Ты куда прёшь?!" Первый… толчок. Не сильный. "Случайно". Но лед тронулся. Пошли трещины. Их крепость рушилась. Ее якорь превращался в камень, тянущий на дно. Нежность сменилась холодной отстраненностью, обожание – пренебрежительным раздражением. Его глаза, когда-то теплые, теперь часто смотрели на нее, как на что-то чужое, мешающее, раздражающее. А потом пришла Злоба. И Страх. Ее страх. Он стал воздухом, которым она дышала.

Она больше не чувствовала безопасности в его присутствии. Его шаги за дверью заставляли сердце бешено колотиться, готовое вырваться. Его молчание было страшнее крика. Счастье ушло, оставив ледяную пустоту и горечь предательства – предательства тех клятв, тех летних поцелуев под солнцем, преданной ею же самой.

Люди вокруг стали раздражать. Их смех – колоть уши, как иголками. Их счастливые пары – вызывать жгучую, ядовитую зависть и злость. "Я тоже так хочу!" – рвалось изнутри, но тут же гасилось горькой, едкой насмешкой: "Глупая! Разве тебе не ясно? Ты недостойна. Ты выбрала не того. Твой удел – страх и боль. Ты – ничто." Желание превращалось в язвительную злобу на весь мир, на себя, на него.

И… потеря. Туманный период, когда страх стал ее тенью, дыханием. Когда она уже ходила по краю пропасти отчаяния. Когда тело, измученное стрессом и постоянным, унизительным насилием (уже были толчки, уже были оскорбления, уже был ежесекундный страх), отказалось вынашивать новую жизнь. Выкидыш. Ранний. Физическая боль, нестерпимая, рвущая низ живота. Но душевная… Тогда, в тот момент, это было крушение последнего призрачного моста. Конец последней призрачной надежды, что ребенок что-то изменит, вернет того Богдана. Тогда она плакала от горя и всепоглощающей злости – на себя, на судьбу, на него. Тогда ей было невыносимо плохо. Она чувствовала себя могильщиком собственного будущего.

Но теперь… – мысль ворвалась в кошмар, как луч света в темницу, но свет был холодным, безжалостным. – Теперь я поняла. Это не горе. Это милосердие. Жестокое, невыбираемое. Спасение для той крошечной, не успевшей воплотиться души. Избавление от пути в этот прогнивший, жестокий мир, в ад насилия и страха, который ей уготовил ее собственный отец. Спасение, оплаченное ее болью.

Дни стали цикличны, – зазвучал в кошмаре ее собственный голос из прошлого, плоский, лишенный чувств, голос зомби. Я погрязала во тьме…

Картины замелькали быстрее, как ускоренная пленка, отбрасывая уродливые тени на чистые стены комнаты Пандоры: пустые бутылки, как гильзы, перекошенное от злобы лицо Богдана, его занесенная рука, ее собственная спина, сгорбленная в ожидании удара, слезы на грязном линолеуме, зеркало с отражением синяка… Безысходность. Глубокая, как колодец. Темная. Липкая. Знакомая.

"ТАК НЕЛЬЗЯ!"

Голос Пандоры, тихий и мелодичный, но неумолимый, как удар ледяного молота, разрезал кошмарный калейдоскоп. Не извне. Изнутри кошмара. И в нем звучали отголоски недавнего откровения: "Он нашел свой конец… Его путь завершен… Чтобы спасти тебя…"

Виолетта резко села на кровати. Сердце бешено колотилось, выпрыгивая из груди, лоб покрылся ледяным потом. Она судорожно глотнула воздух. Глаза метались по комнате – чистые стены, белые простыни, луч утреннего солнца на полу, уже не золотой, а бледный, безразличный. Где она? Не там. Не в той квартире. Но кошмар был здесь. В ней. Он пришел сюда, в ее убежище.

Кошмар отступал, тая, как черный дсмок, уносимый ветром из открытого окна. Но оставлял после себя не облегчение, а тяжелый, токсичный осадок. Детали расплывались, теряя остроту, но чувство стыда, горечи, предательства и страха висело в воздухе, как запах гари после пожара. Она судорожно тряхнула головой, как бы стряхивая остатки сна. "Не надо вспоминать. Не надо." – но это было бесполезно. Она сосредоточилась на дыхании: вдох – выдох. Вдох – выдох. На ощущении грубой простыни под руками. На тишине – благословенной, но теперь кажущейся хрупкой, ненадежной. На запахе… травяного чая? Он все еще стоял на столике, остывший.

Прошлое. Это прошлое, – убеждала она себя, прижимая ледяные ладони к пылающим щекам. Он мертв. Его больше нет. Пандора… она… сделала что-то. Я здесь. У Пандоры. Она спасла меня. Но спасла ли она меня от меня самой? От этого кошмара внутри?

Она встала, ноги подкашивались. Подошла к окну. Утро. Город просыпался. Обычный мир. Мир без его криков, без его кулаков. Мир, где пахло не перегаром и страхом, а… пылью и выхлопными газами. Свобода? Она была снаружи. Но внутри все еще бушевала война.

Все хорошо, – прошептала она про себя, глядя на солнечные блики на крыше соседнего дома. – Сейчас все хорошо. Правда ведь?.. Вопрос повис в воздухе комнаты, не риторический, а отчаянный, кричащий о потребности в подтверждении.

Она обернулась к двери, за которой была Пандора, ее странная спасительница, прикосновение которой вызвало этот шквал, но и дало убежище. Несущая свет и непростой путь исцеления. И силу, которая могла быть столь же разрушительной, сколь и спасительной. И, сделав еще один глубокий вдох, Виолетта шагнула навстречу этому утру, стараясь оставить тяжелое эхо сна за спиной, в темноте, где ему и место. Но зная, что некоторые тени цепляются. Что кошмар – лишь первая ласточка. Что борьба с ними – часть пути к свету. Пути, который она теперь выбрала сознательно. С Пандорой. Силой, открывшей дверь в ее прошлый ад, чтобы выпустить ее на свободу, но теперь требовавшей войти туда снова – уже вместе – чтобы сразиться с призраками лицом к лицу.

И где-то в глубине души, еще окутанной дымкой кошмара, возник вопрос, тихий и страшный: "А что, если следующий шаг на этом пути – войти в чужой ад? Чужой кошмар? И смогу ли я вынести это?"

ГЛАВА 4: КЛЯТВА ФАКЕЛА

Утро после кошмара выдалось хмурым. Серый свет лился в окна квартиры Пандоры, окрашивая стерильную чистоту в цвет пепла. Виолетта сидела за кухонным столом, ее руки все еще чуть дрожали. Перед ней стояла тарелка с простой овсяной кашей, поданной Пандорой, и дымилась кружка крепкого чая. Завтрак. Обычное дело. Но для нее – ритуал из другого мира, символ непривычной, почти пугающей нормальности.

Она ела медленно, механически. Каждая ложка казалась тяжелой. Тело, изможденное кошмаром и годами напряжения, просило только одного – снова рухнуть в забытье. Но разум цеплялся за ясность. Эхо вчерашних образов – смех юного Богдана, его занесенная рука, холодный пол морга в воображении – все еще вибрировало под кожей. А поверх этого – ледяное знание: Богдан мертв. Пандора… ускорила это. Она была здесь, в безопасности, пила чай, потому что там, в его квартире, лежало тело.

Пандора сидела напротив. Она не ела. Ее светлые глаза наблюдали за Виолеттой с спокойной, почти клинической внимательностью. Она чувствовала бурю внутри своей подопечной, смесь остаточного ужаса, опустошения и назревающего вопроса о неотвратимой формальности, которая ждала их за порогом этого тихого убежища.

– Ешь, Виолетт, – мягко сказала Пандора, ее голос нарушил тягучую тишину кухни. – Тебе нужны силы. Сегодня… будет нелегкий день.

Виолетта кивнула, не в силах говорить. Силы? Для чего? Чтобы увидеть его мертвым? Чтобы подтвердить то, что она уже знала душой? Она сделала еще один глоток чая. Горького. Как правда.

И тогда зазвонил телефон. Резкий, пронзительный звук в тишине. Виолетта вздрогнула так сильно, что ложка звякнула о тарелку. Старый рефлекс – звонок = Богдан = угроза. Сердце бешено заколотилось. Она посмотрела на Пандора. Та была спокойна. Слишком спокойна.

– Это не он, – тихо сказала Пандора, вставая. – Это конец. Официальный. Она подошла к стационарному телефону на стене, сняла трубку. – Алло? Да, слушаю.

Виолетта замерла, вцепившись пальцами в край стола. Она слышала только свою сторону разговора Пандоры, но по коротким, деловым фразам все было ясно:

– Да, это она… Виолетта Максимовна Снежная.

– Понимаю… Спасибо за информацию.

– Да, мы в курсе обстоятельств… Самоубийство.

– Морг №3? Да, запишем.

– Сегодня? Хорошо. К двум будем.

– Спасибо. Да, соболезнования приняты.

Пандора положила трубку. Звук был громче хлопка двери в прошлую жизнь. Она повернулась к Виолетте. В ее белесых глазах не было ни жалости, ни тревоги. Только ясность факта.

– Полиция. – Голос Пандоры был ровным, как диктовка протокола. – Подтверждают смерть Богдана Александровича Смирнова. Предварительная причина – самоубийство. Тело в морге №3. Нам нужно прийти сегодня к двум. Для формального опознания и дачи пояснений. – Она сделала небольшую паузу. – Ты готова?

"Готова?" Слово повисло в воздухе. Готова ли она увидеть его мертвым? Готова ли ступить обратно в тот ад, пусть и на час? Готова ли столкнуться с осязаемым доказательством того, что ее свобода куплена его гибелью? В груди поднялась волна тошноты. Она схватилась за чашку, пытаясь согреть ледяные пальцы.

– Я… – голос сорвался. – Я должна?

– Юридически – да, – ответила Пандора без колебаний. – Практически… Это последняя черта. Последняя печать на прошлом. Чтобы закрыть дверь в тот ад навсегда, нужно посмотреть в лицо тому, что за ней осталось. И подтвердить: он больше не выйдет. Никогда.

"Последняя черта." Эти слова стали якорем. Да. Нужно. Нужно увидеть. Нужно убедиться. Нужно поставить жирную точку. Страх отступил перед холодной решимостью. Она кивнула, сжав челюсти.

– Хорошо. Я готова.

Морг №3. Запах антисептика и чего-то тяжелого, сладковатого – запах смерти. Холодные, выложенные кафелем стены, гулкие шаги. Чиновничья обстановка, лишенная всякого сочувствия. Дежурный полицейский, усталый и равнодушный, вел их по коридору.

Двери распахнулись. Холодный, металлический воздух ударил в лицо. Ряд столов. На одном – фигура под простыней. Медицинский работник в белом халате механическим жестом откинул ткань.

Виолетта замерла. Дыхание перехватило.

Лицо Богдана. Одутловатое, неестественно бледное, с синюшными пятнами. Глаза закрыты. На шее – грубый, багровый след от веревки, как клеймо. Он лежал неподвижный, маленький, жалкий. Ни тени былой грубой силы, только разбитая, пустая оболочка. Чудовище превратилось в кусок холодного мяса.

Она ждала чего? Триумфа? Облегчения? Слез? Ничего этого не пришло. Только глубокое, леденящее омерзение. И странная, всепоглощающая пустота. Не ненависть. Не жалость. Ничего. Как будто смотрела на чужого. На предмет. На доказательство окончательности.

– Да, – прошептала она, голос звучал чужим, плоским. – Это он. Богдан Александрович Смирнов. Мой… – она запнулась, – бывший муж.

Больше слов не было. Формальности закончились быстро. Подписи. Бумаги. Свидетельство о смерти – тяжелый листок в руке. Соболезнования капитана Соколова, проговариваемые на автомате.

Они вышли на улицу. Свежий, хоть и холодный воздух, показался глотком свободы после склепа. Виолетта сделала глубокий вдох, пытаясь вытеснить из легких запах морга, запах конца. Она посмотрела на Пандора. Та шла рядом, молчаливая, как тень. Ее лицо было непроницаемым.

– Он… – начала Виолетта, голос дрогнул, – он выглядел таким… ничтожным. Жалким. Не страшным. Пустым.

– Такова тьма без души, что ее питала, – тихо ответила Пандора. Голос ее звучал не холодно, а констатирующе, как ученый, описывающий закономерность. – Когда уходит последняя искра – даже злая, искаженная – остается только оболочка. Грязь. Которую убирают. Так было с ним. Так будет со всеми, кто исчерпал свою меру жизни и стал чистым разрушением.

Они шли молча. Картина мертвого Богдана – жалкого, пустого – не отпускала. Но вместо страха или тоски в Виолетте начало подниматься что-то новое. Твердое. Решительное.

– Ты забираешь эту тьму, – сказала Виолетта вдруг, останавливаясь. Она смотрела прямо на Пандору. – Ты забираешь ее, чтобы она не отравляла других. Как… как его тьма отравляла меня. Ты даешь шанс… как дала его мне.

Пандора остановилась, повернулась. В ее светлых глазах вспыхнул интерес, чуть теплее обычного.

– Да, Виолетт. Я – сосуд. Фильтр. Я вбираю их боль, их страх, их накопленную жестокость – их смрад. Я становлюсь для него вместилищем. И когда тьма отягощает их души чуть меньше, когда появляется крошечный просвет… – в ее голосе впервые прозвучала едва уловимая нота чего-то, кроме усталости, – тогда я могу даровать им крупицу своей сути. Дарю Надежду. Чистую. Как первый луч. Она не решает их проблем. Но она дает им возможность увидеть свет внутри себя. Возможность измениться. Выбрать иной путь. Как выбрала ты.