Змий. Часть II

– Мишель, ты знаешь, кто отравил, ты глюкоин ей давал. Кто она? – неуверенно прорезался я, но ответа не получил.

– О! Черт старый пришел! Где шлялся? – увидав вернувшегося Ивана, захохотал Баринов, хлопнув в ладоши. – О-о-о как напыжился! Лицо прямо говорит: «вот я тебя копытом да по лбу!» Ладно! Мрачные вы какие-то, черти. Goodbye и друзей не забывай, подруга. На дачу тоже не забывай! Чао-какао.

– Ваше сиятельство, не намерен терпеть к себе столь неуважительное отношение! – запыхтел старик, стоило Мише выйти за двери.

– Так вы бы ему и высказали, Иван Ефстафьевич. Меня, значит, не боитесь, с претензиями обращаетесь, а с Михаилом Львовичем и слова не говорите, только обиженного из себя делаете. Расскажите, где вы были? Без вас совсем пропадаю.

– Вижу, что вы пропадаете совсем. Сначала Эдмонд де Вьен упросил меня помочь княгине Александре Виссарионовне поухаживать за Марией Константиновной. После пожара, который вы устроили, ваше сиятельство, с мадам де Вьен случилась горячка. Благо, что ребеночка не потеряла. Затем я помогал князю де Вьену руководить слугами, присматривать за подготовкой к воскресенью, проверял продукты на кухне.

– Разве отец собирается что-то устраивать? А меня не пригласили.

– Пригласили, ваше сиятельство! Самолично положил конверт с золотой печатью к вам на стол еще во вторник. Другой вопрос – почему вы не замечаете происходящего вокруг?

– Не может быть, его там нет, – нахмурился я и, заторопившись в кабинет, мигом подобрался к столу.

Пригласительное действительно лежало на бумагах, я еще изумился, как мог не заметить его, ежели он был на самом видном месте?

13 Décembre 1824

Десятое провел у Баринова на даче. Погода выдалась мягкой: солнце грело, птички игриво щебетали. Думал, что меня не позовут охотиться, полагал, что просижу на террасе с кофе в руках, читая книжку, но Мишель буквально стащил меня за ногу и поволок за собою по коридорам. Не могу привыкнуть к его шуточкам, к его манерам, но противиться и тогда не стал, пришлось покориться.

Пока следовал за Бариновым до конюшни, наблюдал за его неровной, покачивающейся походкой. Шаги Мишеля казались мне настойчивыми, точно подготавливающимся к некому важному предприятию. Прочие, то есть Алекс, Паша и Артур, шли позади и злобно взглядывали на мою фигуру. Швед и Девоян были без ружей, но волокли за собою заляпанные кровью мешки и грязные веревки. Когда вывели лошадей и дюжину охотничьих собак, Баринов приказал мне сесть первым, а сам, прихватив с собою два ружья, устроился позади меня на слегка отдаленном расстоянии, откуда мог свободно наблюдать за мною, за волнением, что, дойдя до определенной точки развития, принялось нервно передергивать мое тело. Я страшился, бросаясь из холода в жар, обливаясь ручьями пота, до самых тех пор, пока князь не просил меня спешиться, тогда я вообще чуть не умер от страха. Встав строго напротив, Мишель оценил меня взглядом и, ухмыльнувшись, снял с плеча одно из ружей. Твердо обхватив его руками, припав к прикладу, Баринов нацелился на меня.

– Так и думал, – выдал Мишель, переводя взгляд с ружья на мое лицо.

– Ч-что вы д-думали? – запинаясь, вопросил я, ощущая, как конечности мои обмякли и в груди замерло сердце, готовое принять безжалостную пулю.

– Прицел сбит, – сухо отозвался Баринов. – Оно и немудрено, ружье старо как мир… еще моего деда помнит, представляешь, подруга? После десятого выстрела у ружья уже косится ствол, траектория пули меняется, так что учти это, олень, когда стрелять в сородичей будешь, целься вбок. Лови!

Еле ухватив трясущимися руками подкинутое ружье, я перемахнул им через плечо и уставился на Мишеля любопытными, выжидающими глазами.

– Чего? – насупился Баринов.

– Думал, вы меня застрелите, – отозвался я, на что Миша лишь рассмеялся и схватился за живот.

– Ну ты и зоопарк! – прекращая хохотать, выдал князь. – Ничему тебя жизнь не учит. Бедный ты мой слепыш, совсем маленький еще. Не мудрено, что тебя вокруг пальца обвели!

После этого разговора мы с Мишей принялись бродить по лесу в поисках добычи. Мое присутствие раздражало Баринова, я постоянно хотел прервать тишину, заговорить, а тот шипел на меня и грозил кулаком. Долго мы ходили безрезультатно, собаки сбивались со следов и разбредались кто куда, Алекс бегал мимо нас с ружьем, но не за охотой, а просто резвился, как малое дитя, прыгал по снегу, падал в него, выделывал ангелов и хохотал. В конце концов Мишель отделился от нас, тогда-то охота и пошла. Баринов подстрелил оленя, загнанного уже вспотевшими собаками. Тогда Паша и Артур, словно верные псы, прибежали по первому же свисту Миши, чтобы утащить животину в дом, но затем так и не возвратились, поэтому оставшуюся дичь пришлось тащить мне. Миша использовал меня как тяговую силу.

Вернувшись с охоты, у нас был Державинский кабанчик, Бариновский олень, и мой заяц. Пока готовились кушанья, Мишель отвел меня в охотничью галерею, наказав Артуру, Паше и Алексу устроить мне знакомство с коллекцией. Каких животных только не было среди чучел, встретились даже три громадных медведя и ирбис, также я насчитал четыре гигантских лося и восемь рысей. Что примечательно, у всех животных был зашит левый глаз.

– Господа, все эти звери – добыча Мишеля? – вопросил я у ребят, пока те, находясь в отдалении от меня, насмехались над чучелом медвежонка, указывая на него пальцем.

– Нет, вот этого медвежонка поймал Лев Константинович. Видите, у чучела все глаза на месте? Вот, значит, это не Мишка, – нехотя ответил Шведов, тогда как Девоян презрительно скорчился, а Державин от чего-то пытался не засмеяться.

– И всегда ли Баринов был столь меток?

– Да. Так что, когда Миша из вас не сделал чучела после дуэли, я даже удивился. Причем неприятно удивился, – с омерзением ответил Артур и, минуя меня, скрылся вместе с остальными в следующую комнату.

Долго я рассматривал животных, ружья разных видов и размеров, ножички и сабли, пока меня не настигло внезапное озарение: «значит, Баринов пожалел меня, когда не убил на дуэли? А ведь я думал, что он лгал мне, говоря о меткости своей! Теперь же вижу, что меткость его и впрямь непревзойденная. То есть и все остальное, что он рассказывал, вполне может быть правдой?» Тут в охотничью галерею вошел Мишель и, по-братски обнимая меня за шею, горделиво вопросил:

– Ну как моя добыча? Это все я поймал, кроме медвежонка. Когда кормил заблудившегося малыша с руки, отец застрелил его в спину. А вон там видел ирбиса?! Это я поймал, когда был совсем мальчишкой! Ну что ты все молчишь, тебя пугают чучела? Скажи что-нибудь!

– Как же вы промахнулись на дуэли? – вопросил я, смело взглядывая на Баринова, на что не получил решительно никакого ответа, кроме самодовольной, хитрой ухмылки.

Застолье звенело разговорами, в которых я мало участвовал, от чего ощущал себя одиноко и сжато. Да, мог бы сам заговорить, встрять, но прекрасно понимал, что в их дружеском кружке я всегда был и буду лишним. Заметив мое напряжение, Мишель начал рассказывать историю про ирбиса, постоянно обращаясь ко мне:

– Тогда остался один-одинешенек, Андрюха! Сторожил ружья, место привала, ходил вокруг да около и рвал траву, заплетая из нее косички. Вдруг вижу: крадется ко мне эта ушлая кошатина! Недолго думая, нацелился на нее. Кошка сейчас же кинулась на меня, но я выстрелил, и осталась она без глаза! Вот как, Андрюха. Представляешь, что было бы, ежели эта кошатина напала бы на меня? Сожрала бы!

– Не люблю я эти истории, Мишечка, – неуверенно возникла Елена Владимировна. – Ты же знаешь, сыночек, я так переживаю за тебя, когда ты выбираешься на охоту.

– Лен, ну прекратите, – вставил Лев Константинович. – Он же все-таки мужчина.

– Я тоже мужчина, но охоту не люблю, – выдал Гавриила Васильевич. – У нас это семейное, Пашка тоже не охотник, и слава Богу! А то, как Мишка говорит, сожрали бы его уже давно.

– О! Адольф постоянно болтал! – разрубая дружеский круг вновь, захохотал Мишель, поднимая случай сегодняшнего дня на смех. – Говорит и говорит, бубнит и бубнит, совсем не глядит по сторонам! Я на добычу крадусь, а он как начнет болтать! Всех животных мне распугал!

– Да, побеседовать люблю, – подтвердил я, тоже начиная смеяться.

Поздно вечером у нас была баня. Пока мы пили пиво, Артур все сетовал на то, что ему не хватает девочек, что горячего пара ему недостаточно и температуры, постоянно сравнивал хамам с русской баней и обижался на то, что сегодня ему не досталось порядочного ружья, мол, именно из-за этого он не вышел охотиться сегодня. «Миша просто завидует, что я лучше охотник, чем он, поэтому и ружья не дал. Нашел кому дать – де Вьену, он же совсем стрелять не умеет!» – бахвалился армян, но отнюдь не из-за того, что охота не состоялась. После смерти Твардовского в Артуре произошла заметная перемена, и как раз из-за этой-то перемены он говорил слишком громко, слишком вычурно, слишком размашисто, слишком да слишком всего, лишь бы погасить то скребущее на душе, что не давало ему покоя и только разрасталось в груди. И все-таки ворчал он настолько много, что осточертел ребятам. Схватив Девояна, Алекс, швед и Миша выбросили его в бассейн с холодной водой. Армян так обиделся, что разбранился, оделся и вышел из бани, захватив с собою ящик пива.

Так как все гостевые комнаты были заняты Девоянами, Державиными и Шведовыми, я расположился у Мишеля. Спали мы на одной кровати. Засыпал я плохо. Мне все мерещилось, что Баринов выжидает, когда усну, дабы придушить подушкой или зарезать, чтоб я никому не рассказал о Твардовском. Повернувшись на Мишеля, я едва приоткрыл глаза, желая проверить, спит он или нет. Князь глядел на меня сумасшедше, безумно улыбаясь.

– Всегда мечтал дружить с тобой, подруга. Все детство проходил за тобой, пытаясь покорить, но ты словно и не замечал меня, – вздохнул Баринов, перекладываясь на спину.

– Ты обзывал меня цаплей и постоянно дразнил – вот что я помню. Не любил находиться рядом с тобою, ты задирался. Однажды, помнишь, ты обмазал медом мои любимые туфли, а я надел и прилип? Откуда мне было знать, скажи, что ты хотел подружиться? – тихо ответил я. – Еще ничего не потерянно. К тому же, с недавних пор мы друзья на крови, помни про это.

– Это ты помни. Я-то ничего не забываю… – отметил Мишель и развернулся, стащив за собою большую часть одеяла, после чего сразу оборотился назад и произнес: – Ну говорил же я, как в воду глядел, что и кровать у нас с тобой общая! Ой, дурак ты, подруга, ой, олень! Смотри мне, дачу мою не сожги.

Отвернувшись от Баринова, я пытался привлечь сон: всякое фантазировал, чтоб скорее уснуть, воображал себя знаменитым художником, мечтал о завтрашней встрече с Соней, но где-то через час Миша принялся ковырять мою спину ногтем.

– Чего придуряешься-то? Знаю же, что ты не спишь, – выдал он. – А ну подымайся, сочинения свои покажу тебе, пиеску и костюм петрушки, который для Морилье сшил! Пойдем-пойдем, не валяйся, дубина!

Скоро я уже слушал Бариновские сочинения, которые, к слову говоря, вышли у него замечательными. Потом Миша показывал мне костюм петрушки и зачитывал пьесу, получившуюся у него почти шекспировской. Сомнений в том, что Баринов одарен, у меня не было, так же как и в том, что он не совсем адекватен. Та разъедающая плесень сумасшествия, охватившая Артура, была и в нас, только в меньшей степени. Все мы вспоминали труп Даниила, все мы винили себя, все мы были травмированы этим событием, только кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. «Альберт вовсе воевал, там еще хуже, там еще больше смертей. И ничего, не сошел ведь с ума, крепко спит. Пьет, правда, но пьет даже не от того, не от крови и трупов, а от одиночества», – каждый раз успокаивал я себя перед сном. В ночь на даче я решил обсудить это с Мишей, но стоило заговорить о Дане, как Баринов омрачился и, дернувшись к самому краю кровати, показательно замолк, вытворив из себя спящего.

Уже на утро мы с Мишелем проснулись в обнимку. Прошлый разговор, мысли о Твардовском оставили нас, как бывает всяким утром – плохое забывается до следующей ночи.

Отзавтракав, Баринов решил отвезти меня в город, дорогой не давая мне покою. Мишелю было уж больно любопытно, чем я собираюсь заниматься сегодня, кроме подготовки к «Кощееву воскресенью» в Шувиле. Разумеется, я ни слова не сказал Мише о Софи, но тот, видно, подозревал, что от него нечто скрывают. То и дело Баринов задавал мне практически одни и те же вопросы, входя в мое доверие с разных сторон, точно стратег, высчитывающий удобный план для нападения на вражескую батарею.

В два часа приехал к Соне. К моему приезду был накрыт примечательный стол. Мать Леманн, Ксения Алексеевна, с виду была суровою немкой с толстыми седыми волосами, но стоило разговориться с нею, я узнал, что она довольно простодушный, открытый человек. За обедом мы беседовали только о картинах, София задавала мне самые обычные вопросы и часто ставила меня в пример, возвышая в глазах своей матери.

Вскоре мы вышли в коридор, он же был галереей, где располагалась коллекция картин, видно, писаных Софией. То были картинки бессюжетные, например, среди них была змея с раскрытой пастью, висели бесчисленные портреты каких-то гусар, наброски лошадей, широкие поля, церкви, деревья, так что я даже усомнился, может ли Соня написать что-то потяжелее, но так было лишь до времени. Скоро передо мною раскрылись двери мастерской, где все стены пестрили смысловыми работами. Где-то виднелись кровопролитные баталии, причем писанные слишком реалистично, где-то вновь я видел военных. Было среди картин и полотно, наиболее любимое Леманн, – «Сражение при Дрездене». На нем она специально остановилась и ждала каких-то особенных комплиментов. В других художествах я лицезрел портреты известных поэтов, музыкантов, художников, свое лицо и даже профиль, похожий на Баринова. Еще заметил недавно начатую работу, поразившую меня в большей степени, на ней была изображена гладящая кролика Татьяна, выглядывающая из окна.

В общем и целом, картин было много, всех не упомнишь, но что хотелось бы отдельно заметить, так то, что работы являлись необыкновенно реалистичными, они словно жили своей жизнью внутри себя, продолжали существовать, хоть и безмолвно. Всякое полотно захватывало меня и погружало в свой мир. Глядя на баталии, я четко слышал крики, пушечные выстрелы, хлопки ружей и лошадиный гогот, чувствовал запах пороха; наблюдая за военными, улавливал их разговоры, ощущал вкус табака и запах пота солдатской роты; созерцая Таню, ощущал, как пальцы девочки скользят по мягкой шерстке кролика, как шерстка эта щекочется. К чему бы я ни подходил, у всего, что создала София, была душа. «Гениально! – подумала моя не на шутку разболевшаяся голова. – Как много жизней и судеб, все шумит и говорит со мною, давит на меня весом истории. Как Соня справляется со своей гениальностью, как она живет среди этих картин?» Осмотревшись внимательнее, я увидал на крючке ментик гусарского полка и панталоны, внизу стояли сапоги, совсем не новые, но в хорошем состоянии.

– У вас есть брат? – вопросил я, указывая на военную форму.

– Это мое, – ответила Соня и, заметив, что я удивился, объяснилась: – Вы знаете, недавно слышала разговор двух писателей… ходила в литературный кружок… Они, литераторы эти, говорили, что писатель – тот же актер, только актер играет одну роль за вечер, а писатель сразу несколько ролей, глядя на мир глазами своих персонажей. И я согласна с теми господами. Писателю свойственно раздвоение, даже раздесятирение личности гораздо больше, чем актеру, хотя и актер, нельзя сказать, что профан. Чтоб сыграть другого, нужно войти в тело другого, а многим людям вообще не под силу поставить себя на место другого человека. Так и с художником, считаю. Когда пишешь человека, невольно вживаешься в него, начинаешь его лучше понимать, потому как принимаешься глядеть на мир его глазами. Разумеется, можно выдвинуть мне в опровержение то, что мы глядим глазами позирующего из своих предубеждений на его же счет. В этом, возможно, есть какая-то правда, но мне все-таки ближе другое воззрение. Только настоящий художник способен прочувствовать своего позирующего, обличить его душу, лишь настоящий писатель способен изменить роль, развернуть перед нами своего персонажа так, как будто бы он про себя пишет, а не про кого-то другого, не про выдуманного человека, только настоящий актер способен преподнести нам сценическое воплощение в полном объеме, с характером, чтоб мы поверили в правдивость игры. Обычный актер лишь играет, причем дилетантски, неумело, обычный писатель лишь марает чернилами лист, и марает так, на скорую руку, для досуга, а обычный художник – маляр. Настоящий же творец живет в своем творении, а не вне его. Я пишу то, что интересно моей душе, я живу тем, что пишу; сплю и вижу во сне жизни наших офицеров, полковых командиров, генералов, особенно тех, кого уже нет в живых. Этот ментик – воплощение моей души, он помогает мне забыть о насущном, творить прошлое. Надевая его, я с ним сливаюсь в одну историю, и история эта неотделима от меня. По-другому жить не умею, по-другому я умру.

– Теперь понимаю, почему ваши произведения столь реалистичны, вы пишете их глазами души, воплощая то, что видела она.

– Как рада, что вы меня понимаете! Именно так и есть! – в страстях перебила Леманн, глаза ее засверкали и, кажется, стали даже вдвое ярче обычного своего цвета.

– Глядя на картины мастеров прошлого времени, вижу мастерски исполненную работу, не более того. В ваших же творениях наблюдаю душу, причем отдельно существующую. В жизни повидал немало батальных картин, но то просто рисунки, у вас – окно в прошлое. И вот что, София, хотел бы купить несколько ваших работ, Эдмонд де Вьен устраивает вечер в Chouville. За сколько вы продадите?

– Ой… не знаю, ежели честно… заберите просто так, – застеснялась девушка. – Никогда не продавала, да и не показывала никому.

– Как это не показывали? Ладно, это мы исправим, начнем с оценки. Во сколько вы оцениваете свои работы?

– Г-н де Вьен, пожалуйста… Я не знаю, не думала об этом… Не напрашиваюсь на похвалу, вы не подумайте… Но правда не знаю! Может, в рублей десять?

– Ясно. Оценю профессиональным взглядом, – подхватил я, зачиная рассматривать работы пристальнее, но не их написанное содержание, потому как оно и без рассматривания было безупречным, а рамы, качество полотна и краски, которыми писала Соня. – Итак, София, вижу, вы пишете дорогими красками, используете только качественные материалы. За три больших картины плачу вам четыре тысячи. Так же купил бы и маленькие работы, тоже батальные, но не для себя и не на выставку, а на продажу, с вашего позволения, конечно.

Скоро пришлось вернуться на Английскую за деньгами и лакеями, которые впоследствии погрузили выкупленное мною и увезли домой. Ксения Алексеевна была рада грандиозной покупке и весьма подвижна до суетливости, чего нельзя сказать о Соне. Девушка выглядела потерянно и даже как будто напуганно, не сказала мне ни одного слова, только округляла глаза и вытягивалась, а приняв плату, вовсе помутнела и заплакала.