Времена года

Герман Власов

Времена года

© Г. Власов, 2025

© Русский Гулливер, издание, 2025

© Центр современной литературы, 2025

Первое

«Мне кажется, стихи это хлеб…»

Мне кажется, стихи это хлеб.Огромная сумеречная зона. —со стула поднялся Глеб,стоял у двери Иона. —Мозаики произвол, полотно. —И раньше нас лес был создан…Потом приоткрыл окнои зачерпнул свежий воздух.Скорее, судьбоносный нектар. —спичка высветила их лица. —То, что мы называем дар —элемент ускользнувший таблицы.Рассвет, выжигавший илзастолья, бил прямо в сердце.Борис, добывший чернил,помог Марине одеться.Друзья спустились во двор —неприбранный, полуспящий.Арсений вёл разговорс Иосифом о настоящем.Я их проводил в метро,мы шли в тумане по пояс.Кассир, назвавшись Петром,пустил их на первый поезд.

«оттолкнись от невесомого…»

оттолкнись от невесомогои на правильной скользина подобранной от сомовадо чюрлениса мазиот сассеты или тернерадо белинни и назадслишком многими крученымитропкой ввинченною в адтам качелей ход ритмическийшатунов полозьев скрипэвридики лоб девическийк мутному стеклу прилипи уже не видит зрениебологое ли ямално ложится озарениечерной ниткой на эмальистопник неразговорчивыйвстал спиною к январюи снегирь и ангел створчатыйвострубившие зарю

Эклога

Завидя изогнувшуюся спинуподумаю, что так сминают глинуи держат чашку дымную в руке;гончар проводит глине по щекеладонью. Рядом истекает кровьюсентябрь, пока соседи чинят кровлюи берегут уют перед приходомдождливых дней. Заметишь мимоходом —как изменивший цвет орешник вырос,как сарафана полосы и вырезтебе к лицу. Грядущий выходнойбыть обещает ветреным, но теплым.Тут планов громадье и нужно топнуть:чтоб, планы не спугнув, побыть одной.Покинешь огород и снимешь боты,достанешь с полки горький шоколад.Жизнь состоит из Бога и работы,а щеки от смущения горят.

«Как солнце бывшее всегда…»

Как солнце бывшее всегдаи времена, где нас любили,день утекает как водаи масло из большой бутыли.Свет октября не уберегсебя, темнеет золотое;и сам он больше как упрек,где место гения – пустое.Здесь ангел месяца разут,унынием обезоружен:вокруг него дожди, мазут,листва и лужи вместо кружев.Но как прощалось небо с ним,с какой чайковской сильной грустью —так белокрылый серафимдля гения из захолустьявнушает: Друг, не надо ныть,в молчании опустим лица;тебя бы досками закрытькак в нашей в северной столицев саду. Мы движемся к зиме,нешкольный мел грозит обоим.Ты растворяешься в земле,её приправишь ты собою;но, умерев, уже растешь,ростком зерна расправишь спину.Зима. Зимой, пока ты ждешь,ты жив, попомни Прозерпину.

«вот дерево…»

вот деревовсе выдохи еголицом меняясь в осень пламенеяи не умея обогнать когособралось абрисом в аллееверней волчком точней в плаще худомуже души лоскутья а не кожино продолжает двигаться с трудомпугать прохожихпоскольку ветер сильный и колючего напор бездомная собакаон ищет имя нужное и ключно пониманья не было однакоя капюшон надвину затянуверевку горизонт событий сужуя ветру в душу нет не заглянудругому пусть другому пусть послужиткак парусу на море ветрякуна суше где без голоса они жеи с черной ветки пятую строкуне оборвет но чек пустой нанижетмне близок дом и близость дорогаа не дорога где меня не слышатскорей бы снег и месяца рогапар изо рта когда у кромки дышатбалкона когда кончили куритьпоспешно и декабрь обжигаяведет в тепло где снова говоритьно тема разговорная другая

«Можно устроить быт в мысленном словаре…»

Можно устроить быт в мысленном словаре —с буквами Брута плыть, вынырнуть в январе:где ты, весна-красна,вызолочена, неясна?Или, забыв букварь, азбуку ртом ловить:Тот ли январь, как встарь, где не мог говорить?Но от потока букв —станешь прямой, как труп.Нет, мне ближе сентябрь, поползень, его клюв,гроздь калин, канделябр. Стилус, грифель мне люб.Я пером вывожу:Ладно, и я вожу.Я вывожу слова – пленных, скотчем слепых:Вот он вам, котлован, поздно участь лепить.Выстрел – ответом страх,крик – безотчетный взмах.Превозмогая боль, вскользь кувырок, чебурах.Выскочка, си бемоль, скрип вощеных бумаг.Видишь – скворцы пищатгвоздями на хвощах.Слышишь, осень идет каинами осин;Чуешь, как правда льнет выговором мужчин.Будто дырка в клозет,любят они глазеть.Да, но зачем варить в сыворотке словари?Стекла бить и кричать, жабу с розой венчать?Славить бандер и малют? Речь о том, что уют —спичечный коробок,Кладезь, клюв и лобок.Все же, милый мне серп, строгость школьная карт —в небе, а здесь офсет астрономии. Кант,где ты? Прийди, изгладьлиниями тетрадь.Красная полоса – каллиграфии сплин.Выговор в волоса, вдумчивый пластилин.Лучше в тепле лепить кров московских рябин.И по капле их кровьвыдавить на Покров.

«Мы прошли мужчину с горном…»

Мы прошли мужчину с горном,с проволокой вместо ног,слова сглатывая горломневесомый холодок.Полуспиленные в паркелипы, шебурша листвой.И старухи, будто парки,открывали рот пустой,черный, как асфальт. У будкиасфодели не цвели.Ждали мы чужой попутки,мы своей не завели,личной. Обретая личность,мялись, мерзли, как никто.И цветное, как античность,подхватило нас авто.И водила с длинным носоми кудрявой головойпосмотрел, и без вопросовмы отправились домойот Коцита и Нимфеи,Персефоны и вина,ибо всякого орфеяждет в Сокольниках жена.Узнавали город снова —с тленьем смешанный елей;и держали в горле слово,от которого теплей.слаще, проще, глубже, тоньше;берегли, как дефицит,твердо веруя, что большене переступить Коцит.

«Он с письменной вязью говорит…»

А. Т.

Он с письменной вязью говорит,на палимпсест прищуриваясь будто,и речь его не вязнет, но парит,выуживая гусеницу-букву;он окрыляет целые словашиповника цветением горячим —в бутонах многоока голова,удел паренья не знаком незрячим;он осуждает пламени войну,но дым ему приятен сухостоя;еще он любит чай и тишину,печенье юбилейное простоев то редкое беспамятство секунд,когда они не заняты друг другом,когда он синим красит рыжий кунг,войдя в закатный контражур за лугом;волос и глаз меняется состав,он – ангел, не умеющий обидеть —из гусеницы бабочкою став,слова умеют говорить и видеть.

«хочешь пойдем наверх…»

хочешь пойдем наверхпросыпайся идис пятницею в четверггде сегодня дождитам дождей полосаи опять голосакрики ранних скворцовруки поздних отцовосени клавесинна рябине виситтак рябит без концачто слепит от вершини не видно лицамерзлый фут за аршинпринимаешь и врозьвидишь осень и гроздьздесь с балкона обрывон сегодня оврага назватра арыкобороток бумагнабросал книгочейи качает качельветер ветер ночнойнад постелью речной

«Чубушник – белый сарафан поблек, с теплицы целлофан…»

Чубушник – белый сарафан поблек, с теплицы целлофаншуршит, как на морозе куртка.И длинный листопада сон, тот, чей рисунок невесом,дымок перечеркнет окурка.Под тусклым небом октября войти, его дремоту для,штакетника огладив спину.По склизким листьям в тусклый двор войти, в домщитовой, как вор, как ветер входит в окарину.О чем мелодия твоя, что может ветер изваять?Возвысится волной и тонет.Железом кровельным стучит, обидится и замолчит, теплане удержав ладоней.Осенний ветер бедный Фирс сравнить бы мог с волнойо пирс, сном падчерицы, отрезвленьем,твердящим, что спасенья нет, но солнца обернется свети пахнет яблоневым тленьем.Нет, есть в отечестве пророк и жизнь, спеленута в комокпечатной желтой целлюлозы,запахнув серой, задрожит и – пламя весело бежитпо вырванным страницам прозы.

«Я не грущу о перелеске…»

Я не грущу о перелеске,шуршащей листьями ходьбе,где на закате от железкинаощупь двигался к себе;о ватнике и дранке в стенах,окне, веснушках на щеках —всё видимое только сцена,живые в ней любовь и страх.И дверь, и желтые обои,и в парке дева без весла,и осень – видели такое,чего не знает мир числа.И от кровати шарик медный,как в море унесенный буй,найдя, скупое солнце медлити длит воздушный поцелуй.Есть ужас в банковской купюрегде тучный профиль лысоват,перегоревшей в абажуревольфрама нити в сорок ватт.Но если гул эпохи тоньшеи вишням больше не цвести —идти к себе немного дольше,но больше некуда идти.

«Смотрящий изнутри невидим…»

Смотрящий изнутри невидимсебе – он вышел далеко.Он зорок – потому и беден,как белый хлеб и молоко;парной и теплый и пшеничныйв суть проникающий черничной.Милейший, а скажи, Корейшагде обозначен, где лежит;каким топонимом свежайшимсухую прорастает жизньи будет голыми рукамитолочь стекло и черный камень.Смотри: с ночного этажавираж светящийся вопроса;дождь безымянный ходит босо,парит сусальный дирижабль.Труд и часы всё перетрут,Черкизовский замёрзший пруд.Преображенка спит под снегомразбита, сожжена, разъята.Но от земли восходит к небуовальный ангел и крылатый,бросая удивлённый светна то, чего на свете нет.Во всяком мире без войныизбыток тишины матросской;вольно деревьям, переросшимсебя, – как флоре из каймы,заглядывать за окоём:тут родились мы и живём.Здесь время не горит свечойи ветер – бестелесный флюгер —все время крутится и любитнад безголовой каланчойвыть: Сколь немилостлив Создатель…Здесь твой топоним – наблюдатель.

«Когда он рядом, но не хочет…»

Когда он рядом, но не хочетопять попасться на глаза,а ретивое – рвёт, клокочет;как из ладони стрекоза,вдруг выпорхнет с шафранным шумомнавстречу синеве глухой —ты понимаешь: он не умер;он – для тебя живой, живой…Он мой! – ты думаешь и счастьеотметится в твоей руке,и мира целого участьем —слеза сбегает по щеке.Пройдя сквозь влагу удивленья,как сквозь игольное ушко,ты принимаешь смерть и тленьес каким-то радостным смешком.И начинаешь верить в чудо,ты снова слышишь через шум:друзья, осенняя простуда,слова, идущие на ум.

«Взять себя в кулак, разжать…»

Взять себя в кулак, разжатьи – расплакаться, влюбиться;птицу взглядом провожать,с птицею летящей длиться.И на станции однойоказаться на платформев будни или выходнойвыросшей сосны покорнейи решительней тропыцвета извести, суглинка.Все мы беглые рабыгородского поединка.Скройтесь в темные леса,птицы, звери и народы —первой влаги полосана двойном окне природы.Так скрывайся и молчи,сетуй, не греми вещами.Не нашел впотьмах ключи —разговаривай ключами.

«то ли бабочкой то ли сном…»

то ли бабочкой то ли сномили ласточкой в январеотрок сделался невесомон проливом па де калевидит солнце и острых оси шуршанье над ним стрекози подходит к дереву гделик сияющий из дуплалик сворачивающий тенькружевные бубнит словастанешь пастырем будешь мужбудешь пластырем гнойных душстанешь раны гнева лечитьперековывая мечичтобы в ниве зацвел восторгили в ниле тонул востоки охотник упрям и рыжнаблюдал как искренен стрижкак сшивает кривой иглойветер тучу озеро знойа еще по-русски сказалгородок твой жд вокзалимя упражненья умуни к чему они ни к чемулучше волны и сердца плёссолнце птицы шорох стрекозбиться правою сторонойпрорасти в стороне иной

«Он видит нас во сне, Он ложечкой мешает…»

Он видит нас во сне, Он ложечкой мешаетгустой настой. Почти не говорит.Он, будто листопад, вдыхает нас, листаяи серебром звенит.И если крепкий чай, и если нужный градус,характер у крутого кипятка, —просыпет Он в стакан нечаянную радостьи станет жизнь сладка.А, если беден сбор и вкус его несносен —скривит свой рот, отставит серебро.Он в круглое окно оценит взглядом осеньи выплеснет в ведро.Он – Диоклетиан, но стены дома ширеИллирии; не просочится мышьв дубовый кабинет и ты в его квартирекарандашом лежишьповерх счетов, бумаг. Вот стародавний свиток,вот с проволокой общая тетрадь.Но если ложки нет – тобой густой напитоквозьмется размешать.

«Во всей червивости предзимней…»

Во всей червивости предзимней(а не свезет – и до весны)искать полоску ярко-синей,а то молочной белизны;клубок из рук заснувшей парки,чужой, берущий на испуг —свет галогенный, белый, яркийиз арки выкатился вдруг;и, ослеплен столпом белёсым,застывший лотовой женой,хоть не попавший под колёса,но опаленный тишиной, —присев потом за чашкой чая,ты начал жаловаться всем —вздыхать о снеге, как о рае,которым вылеплен Эдем.

«тебе огрызок карандашный…»

тебе огрызок карандашныйкак опыт облака лобастыйи перистых седые прядипо обе стороны тетрадиа что случилось между нимикакая горечь целлюлозыуже неважно ибо имясветлее прозывиновница всех происшествийсоюза розы и ножапривычно гладишь против шерстикогда октябрь желт и ржавсмахнет не глядя нить седуюи свет продлится от неговот потому и негодуеттьма не объявшая его

«Сглатывая горечь и ругая…»

Сглатывая горечь и ругаярастворимый кофе – кипятокобжигает, мама дорогая —пальцы, губы, рыжий завиток.Ты еще запомнишь тот глоток:уезжай, не медли, уезжая.Вспомнишь шум, окно без занавески,лайнеры под сереньким дождем,проигрыш дурной от Анны Вески,как пробился луч один, но резкий;заспанность, морщинок арабески.Жили здесь, пока не рухнул дом.Вызывают, убрана посуда,смуглой официантке горсть монет;паспорт, вещи. Ты стоишь покуда,ждешь не промедления, но чуда;веером в руке твоей билет.Но никто не провожает, нет.Неужели только эта горечьс нёбом обожженным про режимпровожает русскую брижит,полосою бенефис закончишь:обрываешь с родиною связьободком от чашки испарясь.Ты живешь, своей Москвы не слышишьчасовых за девять поясов;спать ложишься, не по-детски дышишь.Ты еще мне на стекле напишешьбуквами из вражьих голосов,арлекином выйдешь из часов:боль прошла, а горечь стала тише.

«есть подземная река…»

есть подземная рекаот москвы до иорданахолодна и глубокаи она течет как рананожевое ли шрапнельпочти в каждом человекеесть до киева тоннельвырытый в девятом векекак по тонкому по льдулучше раной сердца к сердцуя глаза закрыв пройдувольно мне единоверцусном шелковым прилипатьна ресницы кожей к кожеэто я пришел опятьспит москва и киев тоже

Второе

«Не бежать от изъяна…»

Не бежать от изъяна,полюбить, врачевать.Как открытая рана —ноутбук и тетрадь.Этот полдень прогорклыйи хрустящий листомвозвести в поговоркус непохожим лицом.Глубиною притворствов тишине не звучит.Знать не может актерство,пусть актер помолчит.Пусть единственный ляжетжелтый лист у прудаи по-своему скажет,что упруга вода;что, пройдя между ними,измельчается год;что текущее имяпревращается в лед.Избежав повторений,прикоснуться беды;в череде ударенийстать прозрачней слюды.

На картину Караваджо «Обращение Савла»

Разве имя сменивший отбросит меч,разве реки вспять потекут?Но, плашмя упав, забывает речьи навис лошадиный круп.И копыта тяжки его коня,и грохочет: Из Тарса Савл, —вторит: Савл, зачем ты гонишь Меня?Это Павел, не Савл упал.Он встает, пошатываясь, другим,потирая плечо, ребро.Говорит: Я Твой слуга, Господин.Медяки раздает, серебро.Удивлен ли был или озарен,обращен как к морю река?Но был взят на службу другим Цареми ветра – несли облака.

«откуда эти имена…»

откуда эти именамы были к ним глухимелодия права однатак пишутся стихинешкольный мел немая взвесьасфальт посеребрита ты живешь уже не здесьи снег заговоритстраница выпукла в окнеплывущий силуэти вереница из конейи праздник из каретфонарик движется свечнойслед желтого мазкаи в этой музыке ночнойтеперь жива москвасмотри сверкает вся паритбеседует со мнойи звезды со своих орбитглядят на шар земной

«Внимательно – так тело и душа…»

Внимательно – так тело и душасвязуемы – так след карандашавсё явственнее на бумаге длится.Проклёвывает кальций птичий бог(он теплый, желтый изнутри?), итог:пучок волос, глаза, зрачки, ресницы.Так в комнате пустой висит портрет,и не мигая, смотрит он на свет,откуда и принес с собою солнце.Ноябрь бесснежный, шум чужих машин,хлеб, чашки, стол (сюда бы апельсин!)Мы видим мир сквозь тусклое оконце.Не говори, что речь твоя бедна,что родина отсюда не видна,внутри у нас растянутое лето,здесь зеркалом натянута вода —неси сюда, скорей неси сюдавсе узелки на память и приметы.Все звуки сохраняет тишина,прозрачная на свет – вода она,помещена на стол в графин стекольный.Не говори, а лучше умолчи,считая преломленные лучи —стеклянный, оловянный, отглагольный.

«Я выкрою время, в котором меня не поймут…»

Я выкрою время, в котором меня не поймут;я угол сниму и загну в обезглавленной комнате,где тело – не тело – но грубый и потный хомут,и сердце – не сердце – в отверстии правильном омуты.И сколько мне лет – я не знаю, мне нечем считать.Пульсирует кровь – красновато ее спотыкание;я выгорел весь и мне нечего больше сказать,но слово приходит само – с теплотой придыхания.О чем же, о чем закипает у губ моих речь;и гонит, и держит, летит паутинкою узкою;и дышит, и слышит, и бьет снеговая картечь;осенняя горечь, присев на плече трясогузкою?Вертясь и завися – ни тронуть ее, ни спугнуть;стерпеть, не обидев, и тем сохранить равновесие;по капле дождя собирается в горле как ртуть —и сладость, и радость, и горе – с которыми весел я.Смотри, как живое сквозь мертвую глину растет,как чайник вскипает, стакан наполняют с заваркоюи целый букет продолжительный – гибок остёр —растет, разрастается; виден в окошке над аркою.

«В тишины угольное ушко…»

В тишины угольное ушко,смотровой и белый кабинетможно, сняв одежду и пешком,удивленья теплого на свет.До смешной припухлости желёз,до распочкованья немоты:Кто здесь тихомолкою живёти разводит белые цветы?Дует мне в затылок, добелапротирает тоненький фарфор:Неужели ты не умерла —сколько времени прошло с тех пор?Сколько отшумело черных лет —столько я ботинок исходил.Я на белизне оставлю след,а потом забуду, где я был.На салфетке в уличном бистрострочку запишу о тишине,о тебе, о снеге на Покров.Но опять чернил не хватит мне.

«Жидкий утренний свет…»

Жидкий утренний светчерез серую марлю тумана.N, купивший билет,свой билет достает из кармана.И сощуренный взорконтролера его изучает.Короток разговор.Ритм колесный цезурой венчаетход. Внимание нарасцветающий Северо-Запад:всё длиннее длинаи болота отчетливей запах.Утренние чертежи,провода через островы плёса.Весь рисунок дрожит,верстовою расческой причёсан.И сидят впередипассажиров влюбленных затылки,и смелее глядишьна подлесок, перрон и развилки.Бродит утренний сок,наливается цветом янтарным.И стирается сонот мазутных цистерн и товарных.

«в Новый год не особенно ною…»

в Новый год не особенно ноюо лакунах в неровной судьбераспрямлюсь и замёрзшую хвоюподнимаю на лифте к Тебеи пока в ожидании маннычёрен тополь в бесснежном лесуя иду с леденцами в карманахя игрушки девчонкам несув год под новый и несколько позжев нерабочие дни январястановлюсь оживленней и тоньшеесли вижу в окне снегиряжаль что в самом конце переулкапутеводная мне не виднапотерялась в сугробе снегуркане фигурка досада-женавсе равно веселы топотушкинепоседы нарушат покоймарципаны несу и хлопушкибудто я перигринус какойне из олова я не из сталивсё равно маету не унятьнужен мне новогодний хрусталиквсе увидеть и разом понятьстать другим поднимаясь над шумомРождества как на крыльях стрекозэто Глинка а может быть ШуманБах Чайковский Глиэр Берлиоз

«если мягок и в дымке огни…»

если мягок и в дымке огниесли лоб на проспекте целуетснег в сочельник когда мы однидля одних на земле существуетсуществуют приметы метроили буква его и схожденьев существо лабиринтовхитроперемешаны смерть и рожденьяну а мы по проспекту скрипетьлипким снегом еще не забудембудем петь будем внутренне петьсуществами под снегом мы будемили парой увидевшей снегмы свидетели снега живаговидишь как вырастает побегкак столбец испещривший бумагугде снежинки родов именаалександр марина иосифговорит что неслышно зимапроросла эту мертвую осеньмы уйдем от осенней бедыот проспекта к домашнему чудуна снегу мы оставим следыиз под рыбы домоем посуду

«Время бывшее истлело…»

«Всё то, что с нами было. – Где оно?»

А. МашевскийВремя бывшее истлелокак сорочка и бинты.Спрашиваешь то и дело:Тело бедное, где ты?Подбородок где, ресницы,влажный, розоватый рот.Это две большие птицы,это повести страницывырванные, их полётпродолжает лист кленовыйнад асфальтом в сентябре.Это шляпа, галстук новый.Остановка в серебре.Это мир похож на глобус.Это контурная тишь.Это подошел автобус.Вышел в поле и – скрипишь.На странице невеличкой,запятою, но в пальто.Птичкой божьею синичкой,но при галстуке зато.

«И рот кривишь, и свету щуришься…»

И рот кривишь, и свету щуришься,идя единственной прямой —расцвеченной московской улицейв году на длинный выходной.Где вы, затейники с колядками;вы, записные шулераиз переулка с тёмной аркою,границы с совестью – вчера?Ухватят за обшлаг ли меховый,а то с перчаткой телефонизымут, иль мешок с орехамиволхвы, идучи на поклон,вручат? Мне более неведомо,в каком пространстве год назадидем со Старого и бедногона Новый дорогой Арбат.Сияет красный, синий, розовыйнад обнажённой головой.И снег, как голова философа,белеет кучей угловой.Еще он видим в папской шапочке,он – бронзовый, простёрший длань.Всё это, надевая тапочки,пурпурную полив герань,прочти в окне за толстой рамоюв туманном Альбионе ты:движенье улицы – то самоеи – беглый взгляд поверх толпы.

«понимаешь снег белей хамсина…»

понимаешь снег белей хамсинапотому сосчитаны следыи виднее перья серафиманад замёрзшим озером водыи зерно пророщенной пшеницыслаще чечевицы в январеи гостей торжественные лицав круг стоят с дарами на дворедальше выйдя из пустыни снежнойснова будут говорить и плытьв тишине одной большой безбрежнойкак могли такое позабытьвспомнят рощу тёплую купальнюмаму папу бабушку как встарьна тахте сидела в детской спальнеи читала вытертый тропарьпонимаешь если все мы домани чумой не взяты ни войнойвсё опять непрошено знакомомир один искрящийся живойкаждый купол вычищен и уголлуч зелёный марлевая гладьа следы ведут тебя по кругудаже не пытайся их считать

«О зимних мальчиков снежки…»

О зимних мальчиков снежки,их локти и осанка.Их щёки, разворот, прыжки;затылок, как приманка.Ладони красные и шарф;как из пращи Давида,их рукотворный белый шари круглая обида.Расстёгнуты пальто, и смехлетит в квадраты окон;и если есть чего-то сверх —то это белый локоннад улицей. Нет, лучше мел —он мягкий и не школьный;и я – добыча его стрел —не жалуюсь, что больно.Скорее скомкан и смущёнили взволнован даже,что от урока отвлечёня белизной пейзажа.

«Точка приложения сил…»

Памяти Лены Семёновой

Точка приложения сил.Почка в мартопрель, облака.Море, Юнге склеп, апельсин.С рыжей коркой схожий закат.Где была – теперь силуэт,абрис, танцовщица, фантом,голая смешинка, поэт.Где сейчас – мы будем потом.Не паром во сне, но Харонфортку приоткроет слегка.Смерти нет и нет похорон —перистые есть облака.Ничего на облаке нет,обнажилось и – ничего.След, инверсионный портрет.А смотрящим вверх – каково?Сложно ли растаять вот так,попадая в след кучевыми инверсионному в такт —оставаясь гибким, живым?

Теснит дыхание

Ни боль, ни знание, но сила и магнит —теснит дыхание и речь мою теснит.Словесно выльется, прикажет: Отпусти.На волю вырвется скудельной из горсти.За далью даль, за женкой муженек.