Шесть русских поэтов

Все костыли, встающие под сердцем,уйдут дворами в белом молоке.Тебя притянут согревать и гретьсяк высокой, твердой маминой ноге.Пока не повернется с боку на боккот у порога вялым сапогом,побегай на ходулях косолапых,выпрашивая дудку со свистком.И что до них, до первых и последних,горланящих, заламывая кнут,когда тебя в узорчатый передникпо крохам на дороге соберут?Мне б чубуком еловым расколоться,схватить буханку умными плетьми,но в наших жилах растворилось солнце,а кудри сладко пахнут лошадьми.

Восьмистишия

1Поднимаясь с тяжкой ношей на престол,разомлевший от дремучего вина,с длинной лестницы сорвется мукомол,мягче войлока, бледнее полотна.Промелькнет, навек теряясь в глубину.и, не ведая, что стало в этот миг,удивленный, я свободнее вздохну,будто горе развязало мне язык.2Мама шаль тянула по траве,до неба глядела и уснула,королевне северной во Литвеназывала имя страшное – Улла.Королевна шла по глухим углам,высоко у стен тяжелых вставала.И меня к своим водяным губам,словно круглый камешек, прижимала.3Я корову хоронил.Говорил сестре слова.На оплот крапивных крылупадала голова.Моя старая сестра,скоро встретимся в раю —брось на камушки костраленту белую свою.4Холодно медведю в лесу,и в душе его стынет лед.Я его к реке отнесу —на льдине пускай плывет.Пусть его рыжий животгорит как пожарище.Без меня пусть вопит-ревет,без товарища.5Навсегда распрямляется темный лес.На плече замирает ружейный ствол.Я уже одинаков с тобой и без.Я уже понимаю, куда забрел.Я уже различаю сквозь треск помех,становясь все спокойнее и трезвей,как ко мне приближается детский смех,шелестя и качаясь поверх ветвей.6Я под твой клинок потянусь плечом.Не скакать с тобой за степным лучом.То ль кишка тонка, то ли кость бела —развали меня прямо до седла.Я тебя, мой друг, все равно предам.Слишком верен я травяным цветам.В стременах привстань, чтобы от бедымой гайтан размел все твои следы.7В чистом небе легким птицам нет числа.Прошлогодний под ногами мнется лист.Знает только половецкая стрела —наша жизнь – всего лишь долгий свист.Знает только москворецкая хула,что мне сердце без печали не болит.Улыбнешься ли – привстанешь из седла,а по Волге лед уже летит.8Приносили в горницу дары:туеса березовой коры,молоко тяжелое, как камень.Я смотрел на ясное крыло,говорил – становится светло,голову поддерживал руками.Мама в белой шали кружевнойПела и склонялась надо мной.

«Ты, наверно, ничего не поймешь…»

Ты, наверно, ничего не поймешь,потому что я пишу в темноте.Кто-то спрятал под полой острый нож,Кто-то вскрикнул на далекой версте.Кто-то выхолил коня на войнус длинной гривой, наподобие крыл,и, приблизившись к родному окну,не спеша глухие ставни прикрыл.Если голубь залетел в черный лес,чтоб доверчиво упасть на ладонь,вряд ли ловчего попутает бесзасветить ему в дороге огонь.Если нужно, как задумал Господь,променять шелка на старенький креп,впопыхах твой гребешок расколоть,наступить ногой на свадебный хлеб —я пишу тебе письмо в темноте,и гляжу перед собой в темноту.А до подписи на чистом листея немного поживу… подожду…

Нитка

Любимая, не пишите письма.Не посылайте курортную мне открытку.Я жив и здоров. Не сошел с ума.Пришлите короткую шерстяную нитку.Я хочу повязать ее на левой руке.Двадцать лет назад, в суматошной дракея выбил сустав на Катунь-реке.Завывали сирены, на горе брехали собаки.Черт знает, в какой свалке, в стране какойрука моя в прорубь холодную окунулась.Пощечин не бьют, родная, левой рукой,но ожидание затянулось.Мне сказала гадалка двадцать лет назад:повяжи на запястье простую нитку.И потом ты достроишь небесный град,развернешь его схему по древнему свитку.Я просил о блажи этой, о чепухемногих женщин. Я лбом им стучал в калитку,но взамен получал любовь, от ее избыткаготов на петушиной гадать требухе.Любимая, пришлите мне шерстяную нитку.Пожалуйста, обыкновенную нитку.Повторяюсь, родная, всего лишь нитку.Я на ней не повешусь. Я не умру в грехе.Не вяжите мне шапок и пуховых рукавиц,не приучайте к колдовскому напитку.Я хочу стать одной из окольцованных птиц,надевшей на лапу твою шерстяную нитку.Любимая, мне больше не нужно ничего.У меня слишком просто устроено счастье.Подвенечная радуга, последнее торжество.И красная нитка на левом моем запястье.

Эфрон

Шлагбаум поднимается во тьме —и разрывает плотный кокон пара.Изменчиво дыхание земли.Зерно как зверь готовится к зиме.Торфяник остывает от пожара.И сутки до расстрела истекли.Парижского пальто холеный драпщекочет многодневную щетину.И галстук неуместен как цветыв руках немногословных темных баб,что смотрят настороженно мне в спину,выпячивая злобно животы.Я полюбил бы каждую из них.Когда твой дух тоской обезображен,ты беспричинно лезешь на рожон.И правды ищешь в трещинах дверных,прильнув щекой к дыре замочных скважин,в бессмертие по пояс погружен.Никто не сожалеет о любви.Если она была, уже спасибо.За полминуты прогорает блажь.Я быстро говорю тебе – живи.Без хрипоты и горестного всхлипазастенчиво слюнявлю карандаш.В эфире кашель переходит в крик,не дав сказать названия платформы.И замирает в воздухе дугой,охватывая хмурый материкнадеждой политической реформы,и невозможной радости другой.К нам подойдет тщедушный лейтенантогня попросит и немного спичек,в лицо посмотрит, и потом опять.Так в детях проявляется талант,прорвавшись через будущность привычек,отсчитывая время вспять.Так пуля вылетает из груди,и прячется в патронник карабина,будто вдова закрылась на засов.Я крикну конвоиру – упади.Увижу возвратившегося сына.И поверну колесико часов.

Барчук

Была война. Метель мела.Мы их раздели догола.Скажи, к чему одежда мертвым?Но в их толпе лежал один,приличный с виду господин,казавшийся чрезмерно гордым.Холопья пуля под ребропронзила нежное нутро,совсем не потревожив душу.Он излучал живой покой,средь мертвецов один такой,что превозмог судьбу и стужу.Нам было жаль, что он погиб.Точеный рот, бровей изгиб,достойный кисти живописца.Покуда кость твоя бела,цвести должна обитель зла.И ненависть должна копиться.Была война. К чему рыдать?Нам не дано предугадать,что уготовит нам Всевышний.Мне в очи, барин, не смотри.В раю танцуй, в аду гори.Но среди нас ты будешь лишний.Комвзвода дал приказ отбойИ мы сложили их гурьбой,облив пахучим керосином.И пламя улыбнулось нам,Отчизны преданным сынам,прощаясь с тем, кто отдан снам…И вечно будет блудным сыном.

Хлеб упадет

Хлеб упадет.И лампа упадет.И запылает ситцевая скатерть.И полудурок изгнанный на папертьне зная ни о чем, откроет рот,огромный рот, немой и бесполезный,И осень глотку листьями забьети смочит губы окисью железной.И смерть вокруг, и ей не все равно,что здесь она – настолько ее много,похлеще, чем в романах и кино,и ей открыта каждая дорога,что кружит, уменьшая шар земнойстремительною ниткой шерстяной.Дурная весть становится краткадля разговора, строчки дневниканам все известно и без разговоров.Растерянность в глазах у билетеровпоникших у киношного ларька.Ее так много, будто мерзлых ягодна обнаженных ветках за окном,не сосчитать убытков или выгод,настолько мир смыкается в одном.И солнце стало будто в красной краске,рассеянной по северным лесам,И дурачок бежит в рогатой каске,и нет людей, и воздух дышит сам.

Монашка с арбузом

Часики тикают гулко,время не вяжется с грузом.По городскому проулкубежит монашка с арбузом.В виде инопланетныхчудищ сидят на террасахдамы в платках разноцветных,их кавалеры в лампасах.Им хорошо и приятнокушать дырявую брынзу,солнца вечернего пятнафокусируя в линзу.Им феноменом культурывидится все, что случится:гроб пронесут трубадуры,лошадь шальная промчится.Празднуют дружным союзом,или кронпринца хоронят.Бегает баба с арбузомникак его не уронит.Точится злато коронок,слышится грохот из штольни.И белоснежный ребенокплачет на колокольне.

Достоянье империи

Червем богата пашня наша.В отвале вспаханной межи…Они шевелятся, Наташа!Какие крупные, скажи…Червям отвратен птичий клекот,им не охота умирать,такие ловкие, что могутаккорды струн перебирать.С таким червем пахать не надо,он сам суглинок разрыхлит.Червяк мне – радость и отрада,покуда трактор барахлит.Здесь похоронены троцкисты,крестьян российских палачи.Свой танк пропившие танкисты.И отравители-врачи.Вот на кого мы ловим рыбу,и существуем не по лжи,для них душевное спасибоскажи, Наташенька, скажи…В любой семье не без урода:лежат без лычек и погонв земле сырой враги народа,проклятым имя легион.Их плоть равнины удобряетшлет плодородие в поля.И каждый русский одобряетдеянья мудрого Кремля.А, может быть, они невинны,как нынче думают в Кремле…Но все же русские равнинывсех урожайней на земле.Неплох червяк в мятежной Польше,но худосочен и белес.А наш червяк красней и больше,он на крови твоей возрос!Земля, что западнее Бреста,она девица, не жена,пусть в ожидании арестазастынет каждая страна!Пусть зарождается по новойбесстыдный креативный класс,что не присмотрит за коровой,и не заварит терпкий квас!Врага идея не свершится,пока Петрова судоверфьстучит, и в недрах копошится,и жаждет крови русский червь!

Песенка

Лере Манович

В Праге расцвели сады.Пастушок дудит в дуду.Или ты ко мне приди,или я к тебе приду.Сколько утекло воды,но блестит вода в пруду.Из косматой бородыя косицу заплету.Ты со мною посиди.Я намедни был в аду.Ты со мною поглядина вечернюю звезду.Алый орден на груди,мозг в горячечном бреду.Счастье где-то впереди.Я с тобой не пропаду.Мне наследника роди,станет лучшим он в роду,от пустой освободи —драгоценную руду.Брага горькая броди,пиво стынь в парящем льду.Или ты ко мне приди.Или я к тебе приду.

Иван и Федор

Два друга, Иван и Федор,едут в телеге на отдых к морю.У одного часы на цепочке,У другого – крест золотой.Один постоянно сверяет время,другой вожделенно кусает крестик.Два человека, Иван и Федор,один старый, другой молодой.Федор имел большое хозяйство,его жена каждый год рожала,но вся семья умерла от тифа,он остался совсем один.В грязном трактире города Пскова,он повстречал Фролова Ивана,и они легко подружились.Ваня стал ему брат и сын.Они пошли на прогулку, обнявшись,стуча сапогами в чужие ворота,кидая камнями в уютные окна,веселые песни пели они.В Златоустовском переулкеони для смеха раздели студента,а потом топорами убили,чтобы он тайну лучше хранил.Два друга, Иван и Федор,в тряской телеге кушают щуку,они роняют в несвежее сеноее соленую чешую…Один из них станет матросом,поднявшим восстание на броненосце.Другой, в операции под Перемышлем,геройски погибнет в ночном бою.

Галиция

Нету выбора в хлипком таборе,с горя скрипка стремится за море.Мы с тобой становились старыми,до рассвета стояли в тамбуре.Отражались друг в друге лицамикак зияния над божницами,под русинской звездой в Галициисвои судьбы вязали спицами.Говорить мне покуда нечего,кроме глупого человечьего,коли сдуру услышал речь Егои возвысился опрометчиво.Мы кормились зеленой ягодой,вспоминая прожилки яблока.Ты была мне любимой ябедой,сиротой на груди у бабника.Нас сырые стога с оглоблямизвали в гости немыми воплями,чтоб сложить в эту землю голымии укрыть ледяными волнами.

Свобода

Какое время для самоубийц:апрель, ноябрь, хмельной холодный ветер.Луженой глоткой песни о любвипоют в подъездах. Шелестят газетой,чтоб сделать в шутку шутовской колпак.В развалку едет сумрачный трамвай,опустошен, разбит, ветхозаветен.И в двух вагонах вместо сотен лиц —одно лицо, безбровое лицо,оно черно, разбито до крови,ее лицо, и черный глаз газетойприкрыт, как полотенцем каравай.О, музыка, замри и не играй!Ты слышишься теперь из подворотен,когда и подворотен в мире нет.И Бога нет, остался только светдля горестных уродцев и уродин,а нам остался – безвоздушный рай.И на руке – стеклянное кольцо.И в голове догадка – ты свободен.

Холод

Есть холод неживой, а есть мертворожденный.Один стоит в домах и у истоков рек.Другой пронзает дух у форточки вагонной.И он твой лучший друг, и он не человек.Он трогает стекло руками меховыми —и на большой земле становится светло.И на губах твоих написанное имяслетает в пустоту как легкое крыло.Заборы до небес прозрачные как полденьв балтийских деревнях, увиденных во сне,куда ушел и я отчаянно свободен.И каждый человек соскучился по мне.Приветствую тебя отзывчивый учитель.Ты научил молчать и думать про огонь.Я с твоего плеча примерил черный китель,и приложил к груди неверную ладонь.

Элегия

Где ты, картонный Марко Полочто плыл за море на спине?Где два горбатых богомоластирали простыни в огне?Где бродит молоко верблюжьескисая в сладостный шубат?И огнестрельное оружьесо стен стреляет невпопад?С мечтой о молоке и хлебеиз глины человек возник.Пусть молния сверкает в небе,пусть в дельте падает тростник.И голубой мятежной кровьюмолитвы пишет рифмоплет,а на устах – печать безмолвья,и на глазах прохладный лед.Сравни монаха лысый черепс нетленной мудростью яйца.Но разве циркулем отмереновал любимого лица?И разве брошенные в пропастьсвои объятья разомкнут,и в небеса бесценный пропускладошкой нервною сомнут?Я знаю в яростной атакеглубинной грусти седину,и в лае загнанной собакиво рту тяжелую слюну,и неуклюжего престоласлоновью вычурную кость.И свет слепого произвола.И счастья праведную злость.

Пасечник

Я пчелам объявил, что пасечник погиб.Он больше не живет в привычном теле.И в липовых лесах раздался горький всхлип.И золотые улья отсырели.И пчелы отреклись от пищи и воды.И в саркофагах восковых уснули.И больше не жужжат, не путают следы.И не свистят над ухом, словно пули.Алхимик существа, искавший веществоспособное приблизить воскрешенье.Ты молнией убит. Что с этого всегонам будет для принятия решенья?Ты помнил назубок секреты диких пчел,знал нежные слова для матушки-природы.О чем ты позабыл? Чего ты не учел?Куда теперь пойдут влюбленные народы?Зачем нам красота и сладкой песни мед,когда никто им больше не внимает?Меня ты не поймешь. И мама не поймет.Она же ничего не понимает.Меня ты привяжи к позорному столбув таинственном лесу в конце аллеи.Мне хочется сверкать звездою в белом лбу.И петь как можно чище и светлее.

Убеги из Москвы

Убеги из Москвы,прокляни тополя на Плющихе,погребенные реки,незримость Никитских ворот,где влачат свою жизньпроститутки, маньяки и психи.И дымит самокруткамипришлый рабочий народ.Убеги из Москвы,разорви полосу притяженья,преклони свою голову,но не теряй головы.Ты любил этот городдо полного самосожженья.И теперь он сгорел,чтобы ты убежал из Москвы.Убеги из Москвыв полосатой как зебра пижаме,в черно-белых кроссовкахс ошметками жухлой листвы.Позабудь, что когда-то грубилнестареющей маме.Дай ей денег на жизнь.И потом убеги из Москвы.Нас никто не простит,если мы ненароком вернемся.Здесь монгольское иговернулось на тысячу лет.Ты не веришь слезам,но мы сами слезами утремся,заявившись с похмельяна скудный прощальный фуршет.Убеги из Москвыв достопамятный город Калугу,заточи себя в башне,где призраки стонут во тьме.Или лучше махни на авток Черноморскому югу,прижимая к грудина семи языках резюме.Нас отчаянно ждутв этом мире без счастья и веры.Мы расскажем им правду.Мы все до конца объясним.Но в Москве ляжет снег,что умнее любой ноосферы,и в своей первозданностимолод и непогрешим.Пусть следы беглецовзапорошены свежей метелью,почему-то сегодня нескучно