Пьеро одинаковые

А вокруг картежные короли свадьбу справляют и все они Киркины отцы.

…во второй раз Маша и Кира танцевали танго.

– Ты, Машка, главное – глаза пострашнее делай! Выпучи их, как унтер на плацу или мертвец в «Заколдованной гробнице». Шаг назад, шаг вперед, а потом прижмись ко мне со всей страстью… Вот так.

А ты, мама, не лезь… тьфу ты, ногу отдавила! Вам бы с Машкой – слонихами в цирке!

– Ах, вот ты как, про мать родную! Сама дура! И нос вон какой!

Вонзите штопор в упругость пробки,И взоры женщин не будут робки!

– Да ну тебя, Никандровна!

…Теперь Маша увидела то, чего не заметила в первый раз – книжный шкафчик в углу гостиной. И там стояли не переплетенные «Нивы», а книги, которые Маша давно хотела прочитать или о которых даже не слышала. Кузмин, Ауслендер, Юрий Слезкин, неведомая Анна Мар.

И книги стихов со странными названиями. Особенно Маше понравился «Дневник дней моих и ночей грани».

– Кирочка, мне очень неудобно… Можно я буду у вас книги брать? Ты не бойся, я очень аккуратно. Просто у нас дома только «Живая струна» да «Чтец-декламатор», да у братьев книжки про сыщиков. У меня – однотомники Тургенева и Чехова. Еще отец «Вестник знания» выписывает – это мне скучно. Мама только божественное читает.

А в библиотеках, ты знаешь, на всё очереди.

Маша думала, что Кира сразу откажет или посоветуется с матерью, но она только осклабилась:

– Да бери, конечно. Вот эту очень советую.

И показала на «Идущих мимо» Анны Мар.

– …Никандровна? Нет, не против. К тому же она в последнее время… ну, рассеянная, что ли. Я вместо «Санина» хоть «Дядюшку-флейтиста» могу поставить, а она и не заметит.

…Когда Киркина мать провожала ее в прихожую, Маша заметила, что Любовь Никандровна как-то несуразно подтягивает живот и ахнула про себя:

«Да ведь она беременна!»

Больше Кира не звала Машу к ним в гости.

– У мамы что-то с сердцем… лежит почти все время.

Зато она сама заходила к Сергеевым и приносила книги. Маша жадно читала «Гнев Диониса», «Яму», «Ольгу Орг», «У последней черты».

Она слышала: такое называется «сладкий яд» – и вдосталь им нализывалась.

…Однажды «Гнев Диониса» открыл Машин отец, слесарь Валерьян Фомич Сергеев, и нахмурился:

– Ох, Машка, свернет это тебе голову! Вон в «Вестнике знания» о дирижаблях пишут, и скоро такое лекарство изобретут, что любую болячку вылечит. И язык уже придумали – его любой дурак выучит за месяц… «сперанто» называется. А эти «гневы» – для пшютов, для финтифлюшек всяких.

Но читать не запретил.

…В этих книгах были новые девушки. Они не слушали родителей, поступали на курсы, погибали на баррикадах. Иногда детей рожали внебрачных или даже вытравливали плод.

А замужние дамы изменяли супругам и стреляли в любовников.

Было и вовсе страшное – дети-пьяницы, дети-самоубийцы – как в рассказах Сологуба. И тени уводят их, приманчиво, зыбко, навсегда.

– Манька, а что обо мне наши гадюки шуршат?

– Ой, Кира, да я ведь дружу с тобой … и с Фенькой Рыбиной… только она…

– Да, «идол текучий». Но она не сплетница.

– Слышала я… урывками… что, например, ты жи… ой, прости, еврейка.

– В самом деле – это правда… так, середка на половинку. Вернее, на четвертинку. Дед у меня из кантонистов был. Ну а еще что?

– То, что у твоей мамы… ну, как это… много кавалеров.

– И это тоже – середка на половинку. Да, у нее бывают поклонники, но далеко не так много, как хотелось бы местным кумушкам.

Отвернувшись, прибавила совсем тихо:

– Не может она остановиться…

…по-настоящему ее любит только кузен-моряк. Тот, который кимоно и веера прислал, и мне – куклу японскую. Но они все равно пожениться не могут: церковь таких браков не допускает.

(«Может, этот моряк и есть ее отец?»)

А про то, что ее выслали из Питера за непристойное поведение, шуршали наши змеюки? И что дом ей некий купчик отписал…

– Д-да, слыхала краем уха.

– Совсем они и их мамаши с глузду съехали. Просто умерла родственница и оставила нам в наследство дом, да еще и с флигелем. Вот и завидуют.

– А еще говорят они, что Любовь Никандровна колдунья.

– Да, талдычат, а сами к ней гадать ходят чуть ли не толпами. Она многим отказывает, особенно дамочкам, вот они и рассусоливают слухи…

Но если мама гадает, то не за деньги.

Представляешь, она и мне предсказывает: отличную оценку я получу или плохую. Если плохую накаркает, то все равно провалюсь, как бы ни готовилась…

А ты ей по нраву… какой-то особый бугорок, нашла на твоей башке, фу ты ну ты…

Обе вы ушлые. Потому и люблю вас.

Кира усмехнулась, сплюнула под ноги, как мальчишка, и присвистнула.

– …знаешь, мы скоро уедем. Маме климат этот не подходит – так мы на юг, на солнце, на виноград. И моряк сейчас в Крыму служит.

– Ой, Кира, что же это такое… только я к тебе привыкла – и вот…

Маша чуть не плакала.

– Ну не рюмь ты, Машка. Поскучаешь и забудешь. Вон – Рыбина остается.

– Да о чем же с ней разговаривать?

– С ней и молчать хорошо. Да не бойся ты: буду тебе писать… ну, не каждый год. Ты обо мне еще услышишь: я или актрисой стану, или авиатором, или демимонденкой…

– Кем-кем?

– Ну, буду менять богатых покровителей, а на их денежки добьюсь того, чтобы женщинам голосовать позволили, а мужчин в правах ограничили. Обо мне еще в «Синем журнале» напишут.

Маше захотелось выкрикнуть злобно, истошно: «Да кто на тебя, мышь летучую, позарится? И все ты врешь, врешь, врешь! Иуда ты! А мать твоя…»

Но ей тут же стало стыдно:

– Мы ведь еще увидимся? И мама твоя… очень она мне нравится. Так и передай ей.

Была май 1914 года, последняя мирная весна.

…они больше не встретились. В понедельник Кира не пришла в гимназию. Во вторник заворошились слухи, которые оказались правдой: Любовь Никандровну нашли в спальне мертвой… возможно, убитой.

Говорили многое: и об ударе («Спилась, а что еще»), и о пропавших драгоценностях («Она содержанкой у купца-миллионщика была»), и о каких-то босяках – их видели ночью у дома Григулевич («Явно – по наводке»).

В дом Григулевич зачастили судебные приставы, понятые… Из города Я.

приехала дальняя родственница, старушка. Она поселилась с Кирой в гостинице, где та сидела почти безвылазно и выходила только на допросы.

…дело скоро было закрыто: в медицинском заключении написали, что вдова титулярного советника Любовь Никандровна Григулевич, 31 года от роду, скончалась от аневризмы аорты.

Кира и ее родственница уехали, а Маша рыдала по ночам и представляла дикое…Подушку на лице Любови Никандровны. Ее чуть слышные хрипы и то, как трещат косточки ее нерожденного ребенка.

И что нагадала она убийце перед своей смертью.

А может, и Кира видела – того, с коротенькими кровавыми пальцами?

…мать спрыскивала Машу «с уголька» и читала молитвы. Это не помогало. Вызвали доктора: он прописал полный покой и бромистые препараты.

В тот день, когда она впервые вышла в сад, объявили войну с Германией.

…через несколько дней Сергеевым принесли сундучок с книгами. Там было все знакомое: «Санин», «Идущие мимо», «Дневник дней моих и ночей грани» Анджеллы, альманахи «Венок» и «Весна», несколько томов журнала «Современный мир».

Маша перетрясла каждую книгу – в поисках записки.

«Но должна ведь она где-то быть? Не могла Кира, вот так, не попрощавшись… ах ты… найдись, миленькая, ну найдись, пожалуйста!»

И нашлась она – в углу сундука. Не записка, но тоже на букву «з». Запонка, золотая, в виде глумливой лунной рожицы.

«Господи, да где же я ее видела?»

И обмерла.

«Нет, показалось мне. Может, в книге какой вычитала… у Кузмина, что ли?»

…В августе она снова пошла в гимназию.

В мае 1915 с ней случилось страшное.

…в июне, через месяц после страшного, к Сергеевым прислали от генеральши Евлалии Захаровны Кутасовой, Машиной крестной. Та предложила ей место лектрисы:

– Совсем глаза у меня мутными стали, деточка. Ты ведь любишь книги, ну и будешь читать мне «Ниву» и «Родину» с приложениями. Это лучше, чем с коробками по заказчицам бегать. Спокойно у нас, тихо.

Незадолго до того умерла младшая дочь генеральши – слабоумная Лиза.

– …если хочешь – поживи у меня. Хоть все лето живи.

………

– …отец, я вижу: что-то не так с ней. Мается она, ох, как мается! Может, по Кире своей скучает.

– Ничего, мать… это она просто места в жизни не нашла. Вот будет она деревенских детишек грамоте учить или бедноту городскую – все эти фанаберии забудет!

…Маша переселилась на лето к генеральше, а в июле поняла, что ждет ребенка.

Рухнет все без нафталина

…в генеральшином доме запах нафталина смирял другие, чахлые запахи: кофия, ромашки, одеколона «Нильская лилия».

Маше казалось, что и пироги были с нафталиновым привкусом.

Моли она в доме не видела, но чуть ли не каждый Божий день кухарка и горничная набивали вонючим порошком сундуки и матрацы. Совали его в допотопные горжетки и тальмы. Перекладывали им книжные полки.

Как-то гостья сняла тисненый золотом альбом для фотографий с одноногого столика. А на нафталин ей – прямо на колени!

Расчихалась гостья.

– Вы уж извините, милая Лидия Феофановна, но в хозяйстве без этого – ни-ни… не посыплешь – так везде расплодится моль. Сладу с ней никакого!

Рухнет все без нафталина

Евлалию Захаровну в городе прозвали «нафталиновой генеральшей».

…Маша думала, что покойный генерал умер от вони. На самом деле он скончался от запоя.

Нафталин сбривал любые запахи, воздухи, вздохи.

А хозяйка прекрасно себя чувствовала, и спала крепко, и двигалась уверенно, несмотря на свои семьдесят три года.

Июнь был дождливым. Дом пропитывался сыростью, и от этого становилось еще нестерпимей…

«Заест меня эта нафталинная жаба, похлеще тетки Таисии…

Вот опять она – домашними туфлями не «шлеп-шлеп», а «хлюп-хлюп.

Мокрую моль всю пожрала, теперь за меня принялась.

Читай, Мария, романы тошные, дотошные, длинные, и мы с ними никогда не кончимся!

Да что это я… ведь добрая она. Родителям помогу… Мите – краски на именины»

И опять – «хлюп-хлюп»…

«Меня вовсе не от нафталина мутит»

…Июль был теплым, и они с генеральшей проводили много времени в саду. Машенька сидела, пряча глаза, почти возя ими по жухлым страницам «Нивы»:

«Его жена, Анна Павловна – бывшая прислуга… У нее неискоренимые манеры горничной… Она полуграмотная, простая женщина, состарившаяся в двадцать восемь лет. Такую ли теперь, при его положении, нужно ему жену?..»

Это была «Хамка» Оршина.

«Господи, когда же конец?»

…Она вспомнила Викторию Павловну у Амфитеатрова: ловкую, смуглую, гибкую. Как она пела «Что за радость ей откликнуться», а злые бабы называли ее «Калипсо».

Ей самой хотелось бегать по осеннему лесу, прятаться за рябинами, размахивать алыми рукавами, закидывать голову назад от хохота.

Плясать – хоть на рынь песках, хоть на горах туманных.

Дразниться и любиться… только чтобы потом не было того, страшного.

…а потом она хотела написать мадам Тарновской или тем, из книжки «Отравители», которую читал ее брат Коля – они такого яду Машеньке пришлют, что сразу отмучаешься.

…побежать бы к Ольгунькиному оврагу – там, на отшибе, где младенцы подкинутые, где собаки бешеные, где золоторотцы и их синие бабы денатурат пьют.

Но глаза ее захлебывались другой синевой – синим платьем Ольги Орг, и пятнами крови на нем, и ее мертвыми пыльными волосами…

…Не хотелось думать ни о нерожденном, ни о пропавшей, ни об убитой.

«Война будет скоро – не знаю, может этим летом, может, через год, через два, через пять… только не доживу я до этого»

Любовь Никандровна сказала это небрежно, будто сигаретку погасила.

………

Рви, не жалея, рви все покровы, Вскрой мои тайны И приобщись им – светлы и новы, Верь, они будут и чрезвычайны Снова и снова…

………

Прочь предрассудки, прочь этикеты! Будем свободны! Я уж готова, я вся раздета, Делай со мною все, что угодно. Только… не это…

Маша не знала, хорошие или плохие эти стихи из альманаха «Весна», который ей оставила Кира Григулевич.

………

– Машка, ты когда об этом говоришь, ну, проблеме пола, то, извини меня, совсем как мовешка у Чарской. «Лизочкино счастье» какое-то, а не Люля Бек. Протащила институтка под фартуком квас и солодовые пряники и ее за сие преступление лишили на целый день – того же передничка. Вот и стоит она в углу, хнычет… «Ууууу, моровая язва я! Всех устрашу, всех изведу!»

А на самом деле – умора. «Война в Крыму, Крым в дыму, ни черта не

видно!»

– Да уж, Кирка, ничего мне не видно…

………

…Маша вспоминала и другие стихи:

Роза, роза Ерихона,Перл, достойнейший царя,Для чего твоя корона,Для кого твоя заря?Иорданская лилея,Хоть тебя между цветов,Нет стройней и нет белееПод шатрами облаков,Но скажи мне, кто возлюбитЗатаенный аромат,Кто покоить вечно будетНа цветке любовный взгляд?

Мать качала новорожденную Ниночку и тихо напевала это вместо обычных «Барашеньки, крутороженьки» и «Святой похвалы».

– Ой, откуда это? – спросила Маша. Было ей тогда двенадцать лет.

Мать прошелестела:

– Бабка твоя в молодости горничной была у помещиков одних. Там барышня страсть как стихи любила и часто наизусть их сказывала. А у матушки память ух какая была… А я от нее… так, лоскутки… почти все и перезабыла.

Но она не поверила матери.

………

– …Безвинно она пострадала, оговорили ее… грех на них.

– Тссс, Марья… не ровен час дети услышат. Ну что тут поделаешь. Я-то в рай не верю, а ты завей горе веревочкой: таких, как вы, туда первыми пустят…

Это Маша подслушала ночью, когда родители разговаривали на кухне.

………

– …Ну, что же ты, деточка? Устала? Отдохни немного, чаю выпей и опять продолжим. Любопытно узнать, даст ли ему развод эта простушка.

…Плакать Маша не могла. Казалось, что никогда и не умела.

Однажды генеральша посмотрела на нее внимательно, даже с некоторым подозрением:

– Милая моя, да ты с лица спала… нездоровится тебе?

– Нет, Евлалия Захаровна, просто сплю плохо.

…Она не узнала себя в зеркале: не лицо, а черная косточка. Подошла к портрету:

«Теперь я на тебя совсем похожа, индианка».

узкая, длинная, глаза – как тесные лужицы

– …Евлалия Захаровна, давно хотела у вас спросить: кто здесь нарисован?

– Это моя бабушка. Ее мой дед, путешественник, привез из Северной Америки. Она там белой не считалась, в ней и индейская кровь была.

Крики, что ли… или кри название их племени.

Она умерла родами моего отца.

– …Евлалия Захаровна, а вы не находите… она и на меня чуть-чуть похожа?

И тут же испугалась своих слов.

Но генеральша спокойно ответила:

– Да нет, ничего общего. По тебе сразу видно: русская ты, с татарщинкой небольшой.

И в сторону, думая, что крестница не услышит:

– Из простых…

………

Маша раскрыла наугад один из номеров приложений к «Ниве» за 1902 год. Из него, как затхлая моль, вылетело несколько листков с крупными печатными буквами.

…Генеральша удивилась бы, узнав, что ее младшая дочь умела писать.

…Четверо детей было у генеральши

Старший, Вадим в шестнадцать лет покончил с собой. После ссоры с отцом – тот избил его, когда сын крикнул «Долой царя!». По другой сплетне, у Вадима был роман с гувернанткой его сестры.

Была еще Анна, Нюта, которая тоже умерла – как шептались теткины заказчицы, «в модном желтом доме… в самом Париже».

И еще сын, офицер, имени его Маша не помнила. Женившись на модистке, он был вынужден покинуть полк и служил бухгалтером где-то в провинции. Генеральша изредка посылала ему деньги.

И слабоумная Лиза. Она скончалась несколько месяцев назад, в возрасте 35 лет.

Родилась Лиза уже после смерти Вадима… тогда генерал много пил.

Генеральша почти не говорила о своих детях. Зато с гордостью показывала Маше фотографии единственной внучки Ольги, Нютиной дочери: Ольга в костюме Пьеро, Ольга в амазонке, Ольга, одетая, как мальчик – в штанах и матроске… коротко стриженая и маленькая, с нарисованной тушью слезкой на щеке.

– Она актриса, играет в театре миниатюр. Я, конечно, не очень одобряю. Раньше порядочные девушки выступали только в любительских спектаклях…

Но посмотри, как она изящна, какой у нее шарм, и улыбка такая … пикантная, я бы сказала, но по-хорошему пикантная.

Маше эта девица показалась дерзкой и угловатой.

«Явно бабка на многое закрывает глаза… а может, просто не знает этого многого».

Генеральшу в городе не любили – считали чопорной, гордой. Смеялись даже над ее филантропией и религиозностью.

«Сама кутила небось, по любовникам шастала, как все дамочки у них в Питере… а потом дочку полоумную родила и давай грехи замаливать.

Польская кровь у нее или у мужа ее… и кавказская. А они гордецы».

Под Р. у генеральши было родовое имение, но туда она редко ездила.

…Маша отнесла листки в свою комнатку и прочитала их ночью, когда в доме все уже спали:

«СЕГОДНЯ: Лиза слезы Лизу не зли Лиза ангел

Голова Лизы Голая Лиза

СЛЕЗЬ С ЛИЗЫ ………

Она писала либо совсем без знаков препинания, либо ставила точку после каждого слова. Дат в дневнике не было – только «сегодня» и «вчера».

Изредка – «завтра».

ВЧЕРА: Он. Глубоко. Много. Очень. Приходил.

ЗАВТРА: Придет. Люблю. Зачем.

Снизу – рисунок: ангел с ножом и вилкой и красное сердце. Подпись:

«Ест. Вкусно. Умер».

…иногда в дневнике были стихи:

Я вотМоя любовь годМои любовы коровыНа том берегуНи гу-гуНе мычат не рычатНе мечутДушу калечутМоя любовь клинЯ одна ты одинНафталинТы один я однаЛуна война

………

Первая запись: Он. Дышал. Гроб. Накрыла. Крышка. Не. Дышал. Похороны. Ыыыыыы. Вдова. Сирота. Говорят. Соболезнуем.

Я не сирота тот не отец другой отец

Там далеко

«Это она после смерти генерала», – догадалась Маша.

«…что же было с ней? Она придумала… или нет?..

Какая все-таки мерзкая рожа у генеральшиной экономки Афимьюшки, Евфимии Андреевны…

А вдруг она пускала к Лизе кого ни попадя. Может, и за деньги?

Генеральша ничего не видит, не слышит. Не хочет видеть и слышать не хочет.

Для нее три кита – это кофий, «Нива», нафталин.

А дочки стыдилась Евлалия Захаровна. Не мучила ее, но стыдилась. Сама же Афимьюшка эта подлая намекала.

…Нет, не верю я в это подлое. Ничего с Лизой не делали. Небось подсмотрела она, как Афимьюшка или сиделка со своими кавалерами… и пошла писать губерния».

………

…из перешептываний Афимьюшки с горничной она кое-что узнала о младшей дочери Евлалии Захаровны.

Сама генеральша обронила только: «Это был наш крест».

…Лиза жила во флигеле, отдельно от генеральши, под присмотром сиделки и Афимьюшки. На ее кровати всегда сидела тряпичная кукла.

«И они, те самые, страшные, эту куклу видели… да нет, не приходили они!»

К лицу куклы Лиза приклеила фотографический портрет сестры Анны.

Когда лицо отлипало, Лиза снова его наклеивала.

Кукольные ноги она замотала серебряными бумажками из-под шоколада.

Когда Лизу спрашивали, как зовут ее куклу, она с гордостью отвечала:

«Ангел-Лиза. Ангел-Нюта. Ангел-пай».

Или «Ангел. Вам. Бо-бо», если была сердита.

«СЕГОДНЯ: Мама мыло мама моль пахнет плохо я уйду воздух

Мыло больно рот худ

Моль крылья не ангел Лиза ангел Лиза другая

Ангел плечо право ангел плечо лево плюнь плюнь

Я лево нет крыло только право

Я получше картиннет нафталиня Лиза воздухя Лиза лечуЧУ»

В углу у нее сидела другая кукла, тоже тряпичная. Лиза часто била ее,

рвала, пачкала. Эту куклу звали «Ангел-бяка».

Лиза часто сердилась на Ангела-Бяку, грозила ему пальцем: «Ты. Убил.

Нюта бобо. Нет Нюта. Зачем замуж».

Однажды она решила его повесить, но когда затянула петлю на Бякиной шее, зарыдала…

«Ладно. Ангел-бяка. Живи. Только. Вот. Смотри. Грех. Тебе.

Гроб тебе Саввич Игнат».

Игнатий Саввич был мужем Нюты и отцом Ольги.

Иногда Лиза водила ангелов по комнате – причем держала Бяку за левую руку, а Паиньку – за правую. Никогда не ошибалась.

…И последняя запись:

«СЕГОДНЯ. Мыло. Больно. Язык. Умер. Грязный. Лиза нет. Приходил. Нет.»

…за «плохие» слова Лизин рот мыли желтым едким мылом.

А еще она узнала от экономки, что генеральша отказалась сдать Лизу в клинику: «Мы Кутасовы, мы своих детей туда не отдаем»

Но дочь свою почти не видела.

– …моя любовь кровь мои любовы коровы на том берегу ни гу-гу…

– Мария, что это за галиматья?! Тебе плохо?

– Это не галиматья, это ваша дочь, Евлалия Захаровна.

Маша подала генеральше листочки.

Та просмотрела их – удивленно-брезгливо:

– Но ведь Лизонька не знала грамоты. Только буквы «л» и «и» различала.

И вообще, откуда эти бумажки? Что за сумасшедший это накарябал?.. А, припоминаю: несколько лет назад была у меня служанка, очень странная… все писала на маленьких листочках. Пришлось отказать ей от места.

Пойди, Маша, выкинь.

Она не выбросила: «Авось пригодятся».

…за чаем генеральша посмотрела на Машу – не зло, а горько:

– Огорчила ты меня, деточка, ах, как огорчила…

«Сейчас выгонит»

Но генеральша ее не выгнала, а через месяц, в августе 1915 года, предложила Маше переселиться к ней навсегда.

– Привыкла я к тебе…

И она согласилась, несмотря на косые взгляды экономки.

Живот у Маши пока не был виден.

«А если домой вернусь – догадаются. Или я сама не вытерплю и скажу»

…погода в августе была солнечной, но не жаркой. И опять генеральша с Машей сидели в саду, и опять Маша читала ей вечные рассказы Бориса Никонова, Авсеенко и Степаниды Караскевич, иногда впадая в полуминутную дрему.

«Она была хорошенькая, тщедушная женщина… Звали ее Зоей Владимировной, а мужа ее, присяжного поверенного, Павлом Николаевичем Чайкиным. До встречи с Зоей Владимировной он жил холостой, распущенной жизнью…»

Это было из рассказа Лидии Авиловой «Опыт».

…Машенька, что же ты остановилась? Заснула?

…в эти полминуты она увидела холостую, распущенную чайку, но звали ее не Павлом Николаевичем. Чайка вопила и целилась клювом ей в живот. Маша не испугалась, а только подумала: «Зачем пузо такое огромное?»

В других дремах не было ничего страшного. Просто дрожит яблоко на ветке, вот-вот изойдет собственной мякотью, пружинит, но не срывается…

А в это время с яблонь падали настоящие плоды.

…В октябре Маше стало плохо прямо в гимназии.

– Огорчила ты меня, деточка, ах, как огорчила… а я так привыкла к тебе.

Евлалия Захаровна дала Маше денег и отправила ее домой.

…В феврале, через месяц после того, как умер Машин ребенок, к ним прибежала девчонка от тетки Таисии. Мать ушла с ней, а вернувшись, долго шепталась на кухне с отцом.

Когда Маша окрепла и начала выходить в сад, ей сказали, что умер теткин муж Виктор Степанович.

– Да так, не болел ничем и скончался. Доктор сказал: разрыв сердца.

Но Маша поняла: родители ей лгут.

Через несколько дней она подслушала разговор соседок:

– У сестры Марьиной муж, как собака, помер, прости Господи. Под поезд, говорят, кинулся, голову ему напрочь отрезало. И схоронили бы его без панихиды, кабы Таисья ручку попу не позолотила. Будто пьяный ее мужик был, поскользнулся, тут и карачун ему…

А может, и в самом деле нетверезый он был.

«Карачун» – повторила Маша, и слово было совсем нестрашным.

Мадам Аниска и мамзель Агашка

Она зачеркивала строчки, комкала листки и рвала их. Иногда ей хотелось порвать каждую строчку отдельно… Писала она быстро, без знаков препинания.

Любая точка или запятая казались камнями, о которые она непременно споткнется

«Милая Лёленька моя должна сейчас рассказать тебе то что давно лежит на сердце тяжким грузом

Чего не избыть мне»

Lalie не смотри по сторонам

Но она смотрит в саду баба не баба дама не дама в модном палевом платье в капоре в ажурных митенках но с мещанским румянцем во всю щеку сидит на скамеечке с книжкой журнала

Не пава и не ворона

Лицо красивое а сама словно кукла ватная

Рядом девочка лет двенадцати сосулька сахарная вот-вот растает

И тоже с книжкой

Огурцы не солят варенья не варят вирши почитывают благодетеля поджидают подлые барская барыня толстомясая барская барышня хлипкая

Lalie в свои шесть лет знала: благодетель это ее отец, помещик Захар Викентьевич Гловачев, барская барыня – его любовница-мещанка, новоторка Анисья

Козырева, а тоненькая Agathe, «мамзель Агашка» – ее единокровная сестра

…шебуршала дворня