Сказка про буфетёров

– Ну что, проснулся? – раздался справа беззаботный голос, – Что ночью-то делать будешь?

Это был Путник. Александр, наконец, полностью осознал, где находится, и ему стало жаль ушедшего сна.

– А я не выспался, буду еще спать, – стараясь веселее ответить, Александр приподнялся на локтях. Но веселье получилось натянутым, всё из-за головной боли.

– Это хорошо, – подмигнул ему Путник; он сидел рядом, на земле в некоторой, свойственной только ему одному, задумчивости.

Александр считал большой удачей, что одним из его соседей был именно Путник. Превозмогая боль, Александр тоже сел и огляделся.

Вокруг раскинулась степь, всё та же степь – без края и без надежды на край; степь с редкими деревьями то тут, то там, но с густою травою и возвышающимся местами кустарником; степь, со все теми же назойливыми насекомыми, среди которых особо выделялись комары и муравьи, иногда, реже – саранча; степь с бесконечными ветрами.

Хотя сейчас, на больную голову, ветерок, веющий со стороны Путника, пришелся весьма кстати – голове стало чрезвычайно приятно в этом потоке теплого воздуха. Ещё лучше было бы, будь этот ветерок чуть холоднее.

– Пора возвращаться, – Путник кивнул за спину.

– Подожди, у нас ещё есть время, – устало сказал Александр, – Сейчас, голова немного пройдет – и вернёмся.

Никто не знал точно, почему Путника звали Путником. Говорили, что раньше он где-то путешествовал. Если это правда, то самому Путнику это только могло навредить – если он был где-то ещё, то зачем же он пришел сюда и здесь остался? Все кивали плечами или вертели пальцами у виска, но Александр был рад, что Путник рядом. Да и знал он его, в силу соседства, лучше, чем другие. И у них давно стало традицией уходить с утра из Очереди и возвращаться туда ближе к вечеру, проводить ночь вместе со всеми, а на следующее утро – вновь в степь, пребывая где-нибудь подальше от Очередного гвалта.

Уходить из Очереди никем не запрещалось; гораздо строже обстояло дело с теми, кто ушёл – и не вернулся. Но даже и для тех Очередь всегда размыкалась вновь, если только Место их ещё помнили и если его не заняли другие. Но и это, наверное, случалось редко – Александр сам не помнит ни одного подобного случая, ему об этом рассказывали старожилы Очереди.

И тем более было неясно – почему соседи Александра и Путника так возмущались этими двумя, их отсутствием? Ведь так делают многие, пусть и не в этой части Очереди, а там, позади, но что с того?

Никто никому не мешает покидать Очередь и даже сказкой про Коменданта никого уже не напугаешь. Её, наверное, выдумали от нечего делать те, кто своё Место никогда не покидает, но завидует таким вот бродягам, оставляющим свои Места на целый день.

Сказка о Коменданте Очереди рассказывается по-разному. Хотя сейчас можно уже рассказывать её от начала и до конца, но, говорят, ранее подобное было бы просто невозможно – тогда еще были живы рассказчики этой истории. Они спорили между собою, объединялись в большие партии, и партий этих было не меньше дюжины. Сам Александр видел лишь одного рассказчика, да и то тогда, когда тот ничего не рассказывал, а стоял в Очереди, упрямо уставившись на линию горизонта.

Александр хорошо помнит тот день. Он долго готовился к встрече с этим человеком. Но рассказчик или, как его называли соседи по очереди, Сказочник от общения с Александром наотрез отказался, просто отмолчавшись.

Соседи Сказочника извинились и объяснили его такое поведение своею виной. Просто Сказочник всем надоел своими историями; и если ему сначала ещё кто-то и верил, то затем и вовсе перестали слушать, высмеивали. Сказочник, в итоге, затих и никогда более не рассказывал историю о Коменданте. И даже приход Александра был воспринят Сказочником как провокация его соседей, которым больше не над чем было смеяться, а смеяться хотелось – вот они будто и подговорили Александра, чтобы Сказочник вновь заговорил.

Но Сказочник молчал и вряд ли заговорит когда-либо вновь. Потому Александру пришлось довольствоваться рассказами соседей Сказочника. Они рассказывали, перебивая друг друга, в то время как сам Сказочник задумчиво жевал травинку, продолжая пялиться на горизонт и делать вид, что до происходящего ему нет никакого дела. Хотя, возможно, так оно и было.

– Он ждёт Коменданта, – пояснили соседи.

По преданию некогда за всею Очередью наблюдал Комендант Очереди, по смерти своей сменяющийся очередным Комендантом. Говорили, что Комендант сам не стоит в Очереди, вернее, у Комендантов своя, Комендантская Очередь, в которой они ожидают вступления в свою должность. Если же текущий Комендант жил достаточно долго, то ждущий его смерти следующий мог не дождаться и умереть. Тем более, этому способствовало то, что все в Комендантской очереди, все очередные Коменданты были, в среднем, одного возраста. Потому Коменданты Очереди становились всё старше и старше, за Очередью наблюдали уже одни старики. Далее эта история расходилась в две стороны – в зависимости от статуса самой Комендантской очереди. Была ли очередь Комендантов совершенно независимой от основной Очереди или же первая формировалась из второй?

Собственно, если Коменданты набирались из основной Очереди, то становилось неясным – почему же Коменданты исчезли? Ведь основная Очередь и не думала исчезать; по слухам, она, наоборот, постоянно росла и все более удлинялась. По крайней мере, этого никто бы не смог опровергнуть – Очередь тянулась в хвост, насколько хватало смотрящих глаз – и так было всегда и везде.

Именно из-за этой нестыковки в истории о Комендантах, некоторые из ученых рассказчиков провели экспериментальные расчеты и выяснили, что Некто изначально создал две Очереди – одну длинную, другую короче; Основную и Комендантскую – создал из расчета, что завершат они свое существование приблизительно в одно время. Но затем произошла неполадка, какая – неизвестно. Основная Очередь росла и росла, а Комендантская лишь сокращалась. Потому и выходило по этой версии, что с момента вымирания Комендантов, основная Очередь ведёт совершенно бессмысленное и абсурдное существование, поскольку, опять же, по плану, Очередей должно быть две. Но и здесь к этим дуалистам было много вопросов: а в чем смысл этого плана? А если смысл этот неизвестен, то разве может утеряться смысл при нарушении подобного плана? А почему Очередей должно быть непременно две? Ведь, если следовать логике этой версии, то Очередей должно быть гораздо больше – за Основной следит Комендантская, за Комендантской – ещё какая-нибудь. И, поскольку следящие Очереди короче подследственных, то, в итоге, останется Очередь из одного человека. Вот этот один, собственно, и есть тот Некто, кто придумал весь этот план с Очередями. И этот Некто должен был следить за всем происходящим до самой своей смерти. Или, может быть, он считал себя бессмертным? Но что-то случилось – он, вероятно, заболел – и этот Некто умер, оставив совсем без присмотра все эти Очереди. В итоге всё вышло из-под контроля; основная Очередь разрослась, а остальные, в том числе и Комендантская, совсем исчезли.

Находились некоторые, кто называл вот эту основную Очередь Комендантской. Просто, вроде бы, основная Очередь вымерла, осталась наша, Комендантская. Теперь нам не за кем следить, потому мы просто стоим и ждём.

Против всего этого были те, кто полагал, будто Комендантская очередь формируется из основной. В самом деле, это было бы гораздо понятнее – основная Очередь сама избрала для себя тех, кто будет за нею следить. И в подтверждение этому вспоминалось поведение Комендантов. Они появлялись достаточно редко, проходили мимо, и тем, кто удалялся из Очереди – как сейчас это делали Александр и Путник, вежливо выражали просьбу вернуться обратно, не угрожая и не повышая тона. Коменданты, наоборот, были чрезвычайно дружески настроены, и даже любили поболтать с очередниками. У них были в Очереди друзья, которым они рассказывали больше, чем другим – именно друзья этих друзей впоследствии и становились рассказчиками и Сказочниками.

Сторонники этой версии не могли объяснить лишь одного – почему в итоге Очередь отказалась от Комендантов? Почему перестали их выбирать? Конечно, из-за их чрезмерного дружелюбия проку от них не было никакого, но зато создавалась видимость, что эта Очередь кому-то ещё нужна, что она может на что-то рассчитывать. Теперь же, с исчезновением Комендантов, было утеряно это важное чувство уверенности. Коменданты здесь олицетворяли шанс на надежду; для самой надежды их существования было явно недостаточно, а вот для шанса – вполне. Получалось, что Очередь сама, выбрав Комендантов, дарует себе шанс на надежду, создает своими руками иллюзию будущего. Ведь настоящая надежда приходит извне, а не творится руками надеющихся. Здесь же была создана такая, ручная надежда. Впрочем, вскоре Очередь позабыла про то, что Коменданты – это её рук дело, а потому и надежда на свою нужность переставала быть ручной, оборачиваясь реальной, дарованной извне и местами даже совсем дичала. И, опять же, было совсем непонятно – почему Коменданты исчезли? Вероятно, Очередь, забыв о том, что она их и породила, в этом забвении не могла уже посметь выдвигать из своих рядов новых кандидатов в Коменданты; из-за чрезвычайного уважения и возвеличения Комендантского авторитета, Коменданты и исчезли.

Александру были неинтересны все эти тонкости; ему просто хотелось верить, что Коменданты когда-то существовали. Приятно было говорить с теми, кто утверждал, будто Коменданты есть и сейчас. И хотя самому Александру в это верилось с трудом, но, всё же, рядом с такими людьми он чувствовал себя хорошо – чем-то далёким и, в то же время, родным веяло от этой их убеждённости. И если бы теперь существовала бы в Очереди партия, утверждающая существование Комендантов и поныне, то Александр непременно бы вступил в неё.

А вот Путник – вряд ли. Вообще, Путник остался в Очереди потому, что ему здесь всё показалось свободным – и порядки, и воздух, и люди. По крайней мере, он сам так утверждал, хотя другие смеялись над этими его словами; они говорили, что не видели в своей жизни ничего более унизительного, чем пребывание в этой Очереди. Путник же отвечал им, они не правы; что они заблуждаются только потому, что ничего в своей жизни кроме Очереди не видели вообще; к тому же, добавлял он, никто и не обещал, что настоящая свобода не унизительна.

Но это всё были разговоры, в которых Александр не смел участвовать: во-первых, он не считал себя настолько опытным; во-вторых, даже будь у него этот опыт, он вряд ли так легко смог бы вынести какой-то итог из него. Конечно, он для себя что-нибудь непременно бы решил, но только для себя и так, чтобы сам об этом своем решении не знал. Может быть, поэтому его в Очереди и прозвали Тугодумом. Но Александр не обижался – в Очереди у всех были прозвища; обидно было прозвища не иметь – это свидетельствовало бы о неприятии тебя другими, а Александра давно приняли. Принятый же в Очередь, окрещённый ею, сам теперь, в свою очередь, получал право принимать или не принимать других.

Так как люди в Очереди ничем не занимались, кроме как жили в ней, то и прозвища они получали соответствующие их жизни. Конечно, некоторые серьёзно полагали, что они, помимо простого пребывания в Очереди, ещё чем-то занимаются, что у них есть своя профессия. Последнюю они придумывали себе сами и говорили всем вокруг, что эта профессия и есть, собственно, они. Так в Очереди появились Журналист, Палеонтолог, Энтомолог и другие. Их соседи прекрасно знали, что эти профессионалы ничем таким не занимаются, но звали их именно по этой профессиональной принадлежности. Особо выделявшимся давали второе прозвище – например, Журналиста звали ещё и Занудою.

Александр себе профессию не выбирал; он вообще не понимал – зачем это здесь, в Очереди, надо. Будь он в другом месте – в одном из тех, о которых так часто говорит Путник – он бы непременно кем-нибудь стал. А здесь – он просто Тугодум.

Наверное единственной настоящей профессией в Очереди можно было бы назвать комендантство, но и того уже не было, а может не было никогда. Всё же здорово думать, что вот по этой земле, по этой жёсткой степной траве ступал когда-то Комендант; что его так же донимали комары и муравьи; что ему так же, как и всем им, стоящим в Очереди, было жарко; что на солнце его лоб покрывался испариной и ему приходилось постоянно доставать из нагрудного кармана носовой платок и вытирать им своё лицо. Стоящие в Очереди о себе заботились мало – каждый столько, сколько считал это необходимым – и не более; но Коменданту, в силу своего служебного положения, приходилось выглядеть всегда приятно и хорошо – чтобы его появление не могло вызвать у людей отвращения, страха или сочувствия. Александр себе представлял безупречного Коменданта, с которым он непременно бы подружился, только будь этот Комендант… Но его не было.

– Ты опять о Викторе думаешь? – поинтересовался Путник у Александра.

– Нет, о Коменданте, – ответил Александр. Голова его почти прошла – в этом была заслуга степного ветра, заходящего солнца и ушедшего сна.

– А что о нём думать-то? – без интереса спросил Путник. Было видно, что ему просто хочется поддержать разговор, но только не о Коменданте.

– Не знаю, – пожал плечами Александр и попросил, – Расскажи что-нибудь интересное.

– Мне интересно вот что: ты будешь уходить как Виктор или, всё же, остаешься? – Путник был серьёзен, такие моменты случались нечасто.

– Остаюсь я, остаюсь, – буркнул Александр, – Куда мне идти-то? Там же ничего нет…

И они вместе подняли глаза на степь. Она сейчас был освещена заходящим солнцем, садящимся за их спиною и бросающим свои последние лучи к самому горизонту. Степь была не такою уж и ровной, если только к ней присмотреться внимательнее – её тело покрывала череда невысоких холмов и неглубоких впадин. Конечно, если залечь в такой впадине, то тебя не будет видно уже из-за ближайшего холма, но, всё же, к горизонту степь выравнивалась, так, по крайней мере, казалось, и где-то там, на границе неба и земли, тянулась уже ровная полоска степного предела. Куда-то туда неделю назад ушёл Виктор и, вопреки скептическим заверениям своих соседей, до сих пор не вернулся. Даже Путник утверждал, что Виктор долго не продержится и вернётся через дня три-четыре, и лишь один Александр знал точно – кто-кто, а уж этот-то – не вернётся. Не для того он уходил, чтобы возвращаться. Хотя те же злые языки утверждали, что все уходят из-за одного – из-за прощания; мол, это звёздный час для неудачников. И, действительно, когда Виктор покинул Очередь, то вся она, насколько хватало глаз, глядела вслед уходившему до тех пор, пока тот не затерялся незримой точкой перед самим горизонтом. И всё же Виктор ушёл не поэтому, хотя ему было, наверное, приятно такое внимание, но совершил он свой поступок по большей части для самого себя. Весь вечер перед этим они с Александром спорили о свободе и назначении человека. Даже Путник немного в том разговоре участвовал. И потому ему теперь интересно было поговорить о Викторе. Сам Путник считал всё, сказанное Виктором в тот вечер, фальшью. А ещё быть может интересовался Путник Виктором потому, что для Александра ушедший был лучшим другом; сильно ценил Александр свою дружбу с Виктором; беседы между ними заставляли Тугодума не спать в раздумьях целые ночи напролёт – отсюда, видимо, и пошла привычка спать днём в степи, когда они с Путником покидали Очередь. Но теперь все кончилось.

– Путник, – позвал Александр.

– Да? – откликнулся тот, не сводя глаз с горизонта.

– А может, и Коменданты вот так однажды взяли – и ушли, как Виктор?

– Не верю я в твоих Комендантов, – улыбнулся Путник, – не верю. Ты же меня знаешь. Но если тебе так хочется думать… С чего бы это им уходить?

Александр ничего не ответил, лишь вздохнул. Воздух становился всё прохладнее; сидеть на земле было уже зябко. Но возвращаться в Очередь еще не хотелось. Александр вновь лег на траву; та, от нестерпимого солнечного света была жесткой и поблекшей. Собственно, зеленая трава им попадалась на глаза только тогда, когда Очередь проходила вблизи какого-нибудь дерева – и только там, у самого ствола, с западной стороны, можно было увидеть, и то не всегда, свежую, зелёную траву. Александр всегда непременно радовался этому зрелищу; Путника это тоже радовало, но он делал вид, что зеленая трава – это ничего особенного, что в тех местах, где он бывал ранее, только зелёная трава и растёт, а вот такая, поблекшая, какая здесь везде, там считается редкостью. Но удивлялся и радовался он все-таки не этой редкой, поблеклой там, а зелёной и свежей здесь.

– Ты не боишься? – вдруг спросил Путник.

– Чего? – вздрогнул Александр, тревожно окидывая степь взглядом.

– Ну, этого, – Путник неопределенно кивнул головой налево, – Очередь-то наша уже близко.

– А, этого… Нет, – Александр беззаботно пожал плечами, – Подумаешь… Ведь никто не знает, что нас там ждёт.

– Вот именно, – вздохнул Путник.

– А чего тогда бояться-то? – вновь пожал плечами Александр, – Ты вроде бы и опытный, а иногда меня удивляешь своими словами – прямо как ребенок.

– Я опытный, – скорчил недовольную мину Путник, – потому и опасаюсь. Ведь Её уже видно – посмотри сам.

– Да я уже видел, – нехотя повернул голову Александр, – Ничего особенного.

И всё же он тоже посмотрел налево – туда тянулась за их спиною Очередь, всё такая же бесконечная, но, теперь действительно стал виден её предел – всё упиралось в едва еще различимое, но всё же уже реально видимое одноэтажное здание Скотобойни, обнесённое со всех сторон серым бетонным забором. Очередь заходила во двор Скотобойни через всегда открытые ворота. За Скотобойней уже никакой Очереди не было – там тянулась далее безлюдная степь, точно такая же, какая и здесь, перед Александром и Путником.

– Может, Виктор ушёл из-за страха? – осторожно спросил Путник, опасаясь вызвать гнев Александра.

– Нет! – вспылил тот, – Ты уже спрашивал об этом! Не боялся он никакой вашей Скотобойни! Ушёл, потому что решил уйти! Не решил бы – достоял, как и все.

– Не знаю, не знаю, – протянул в раздумье Путник, – Скотобойня не только наша, но она ещё и ваша. Общая она.

– А вот это – спорно, – отрезал Александр.

– Да как же это спорно-то?! – опешил Путник, – Ты посмотри туда, – он протянул руки в сторону Скотобойни, – Там кончается Очередь, туда идут все, кто в Очереди. Скотобойня ждет всех!

– Спорно это, – вновь отрезал Александр и перевел тему, чтобы вконец не разругаться с Путником, – Пойдём обратно – а то уже холодает, да и ночь скоро.

Путник с негодованием поднялся с земли и поспешил к Очереди быстрее Александра. Недаром его прозвали Тугодумом, – вертелось у него на уме эта злая фраза.

3. Буфетёры

Очередь двигалась только по утрам, после того, как все просыпались. Времени официального подъема никто не назначал, его просто не было; однако, все ориентировались по какому-то общему чутью и вставали как раз за час-два до передвижения. Хотя, возможно, время подъема и было официальным – за час-два до передвижения.

Сразу же после передвижения Очереди с головы её в направлении хвоста разносили еду – дневной паёк на каждого, для всех одинаковый. Разносили еду человек пять-шесть с самого начала Очереди и потому ни для кого не было секретом, что Очередь где-то кончится. Более того, эти люди, каждое утро разные, всегда рассказывали одно и то же. Буфетёры – как их называли – это те из Очереди, кто подошёл после утреннего передвижения к самим воротам Скотобойни, и кто завтра утром туда зайдёт. Потому на них в Очереди всегда смотрели иначе, чем на других – кто с радостью, кто с восхищением, но всё больше с сочувствием и сожалением. Сами они, будто чуя свое промежуточное положение, всегда были в одном и том же настроении – таком приподнято-отчуждённом. С буфетёрами можно было поговорить на отвлеченные темы, переброситься парой шуточных фраз, но никто не смел заговаривать с ними о Скотобойне, хотя некоторые из них – и такие встречались – сами хотели поговорить об этом, рассказать об увиденном через открытые ворота. Но, собственно, никто не мог сказать – никто не видел – что же происходит с людьми внутри Скотобойни. Очередники заходят вовнутрь рано-рано утром; им открывают дверь, и, едва они скрываются в темном проеме помещения, дверь тут же закрывается. И так – каждый день, человек по шесть.

И некоторые впечатлительные буфетёры говорят об этом, разнося еду, и, как правило, говорят они об этом лишь вначале Очереди; чем дальше они удаляются от Скотобойни, тем более остывает их пыл, и, в итоге, для конца Очереди буфетёры предстают всегда злобными, раздраженными и неразговорчивыми разносчиками пайков, хуже церберов. Потому, чем ближе к концу Очереди, чем дальше от Скотобойни, тем меньше люди знают о том, чего они ждут в этой Очереди; тем больше там ходит слухов, легенд и сказок об этом ожидаемом всеми.

Еду буфетёрам никто не выносил; когда они просыпались рано утром, то вся еда была уже аккуратно выложена на траву за воротами. Собственно, никто буфетёров никогда и не просил разносить эту еду – просто так сложилось, и давным-давно закрепилась такая традиция. Искать корни этой традиции было бесполезно; несмотря на свой долгий срок существования, это была традиция без корней – никто никогда не был буфетёром более, чем на один раз; те, кто ими был, в Очереди никогда более не объявлялись. Потому каждый в Очереди мог быть уверен, что ему непременно удастся поработать буфетёром самому, но никто не хотел об этом думать, поскольку сама эта работа ассоциировалась со Скотобойней, а уж о ней почему-то очередникам не думалось вовсе. Хотелось думать о чём-нибудь другом – о птичках, о травке, о больном зубе соседа, о нарывающем муравьином укусе – о чем угодно, кроме Скотобойни.

Буфетёры в Очереди стали нарицательными, хотя эту нарицательность примерял на себе, в итоге, каждый. В конце Очереди буфетёров не любили, над ними смеялись, им корчили рожи за спиною; в середине Очереди к ним относились спокойно и равнодушно, а ближе к началу их жалели и лишь вздыхали, завидев как по утру приближаются с Севера эти люди с огромными тюками на спинах. И, каждый раз, глядя на них, вглядываясь им в лица, каждый надеялся увидеть лишь одно – чтобы сегодня пришли те же, что и вчера… Но такого никогда ещё не случалось, а потому получение еды по утрам, здесь, в начале Очереди, омрачалось дурным настроением.

Немногие из числа идеалистов – а таковых к началу Очереди становилось всё меньше и меньше – считали буфетёрство прекрасным и романтичным. Такие любили поговаривать, что быть буфетёром – это самое великое дело, на которое только способен стоящий в Очереди. Над ними без веселья шутили, что да, это самое великое, поскольку это самое последнее дело. Но идеалисты гордо вскидывали голову и говорили, что нет, буфетёр героичен потому, что перед завершением своего стояния в Очереди ему предоставляется возможность, во-первых, сделать для всех доброе дело, и, во-вторых, он видит всех стоящих в Очереди в лицо, чего никто не может себе позволить. Это так символично, вздыхали идеалисты, перед завершением всего попрощаться со всеми, увидеть, что жизнь-то продолжается.

Идеалистов не любили, но то и понятно – если их к началу Очереди становилось всё меньше, всё больше они, по приближении к Скотобойне, изменяли свои убеждения, то перед самою Скотобойней их вообще не оставалось – когда наступала их очередь быть буфетёрами, они пасовали перед героизмом и махали рукою на свои прежние слова. Ни разу в Очереди не объявлялся буфетёр-идеалист, зато сами буфетёры только отмахивались от идеалистов руками, когда те начинали их подбадривать, получая свой паёк. Идеалисты портили настроение и буфетёрам – если им его ещё можно было испортить, и своим соседям, сочувствующим разносчикам еды. О буфетёрах нормальные люди плохо не говорили.

Если в буфетёрах и было что-то воистину великое и возвышенное, то вовсе не то, что говорили об этом идеалисты и не так. Каждый прекрасно чувствовал эту буфетёрскую возвышенность и героизм, но чувствовал вернее через свое человеческое сочувствие и немое сожаление.

В этот вечер, едва Александр и Путник вернулись в Очередь, на свои Места, сосед Путника, Журналист, заметил, что через неделю-другую им самим придется разносить еду. Замечено это было с каким-то благоговением, отчего Журналиста можно было бы заподозрить в идеализме. И его непременно заподозрили бы, и уличили, если бы давно и так не знали, что Журналист – идеалист.

Это становилось понятно каждому, кто только слышал о прозвище этого человека. Выбрать себе профессию в Очереди, тем более такую, может только идеалист.

Журналист вообще был странным парнем; вернее, ему уже было за сорок. Многие его подозревали в сумасшествии, чему он, казалось, всеми силами сам и способствовал. Каждый день, после получения пайка, он приступал, как он сам выражался, к своим профессиональным обязанностям. Он брал интервью. А так как он считал недопустимым для себя покидать Очередь, то брал он его всегда у одних и тех же людей – у своих соседей. Вопросы у него тоже были всегда одни и те же, и задавал он их всегда в одной и той же последовательности. Но, самое страшное было в том, что соседям приходилось каждый раз на эти вопросы отвечать, поскольку, спрашивая, Журналист считал получение ответа делом профессиональной чести. Бумага у него давно кончилась, писал ответы он на паёчных обёртках, если таковые были. Потому, если утром приносили паёк с бумагой, то можно было ожидать активности Журналиста по части вопросов. Работал Журналист целый день, как он сам говорил – “с девяти до пяти”. Потому Александру и Путнику отчасти повезло, что они завели привычку покидать Очередь на день. Журналисту это очень не нравилось, при каждом их уходе он грозился написать о них уличающую статью, в которой непременно укажет на все их проделки. Но Александр и Путник лишь отмахивались от него, и уходили; а Журналист, при наличии обёрточной бумаги, писал эту статью и подкладывал на их Места. По возвращению в Очередь, Путник и Александр находили на своих Местах эти памфлеты и иногда даже читали их. Журналист писал всегда об одном – нельзя уходить из Очереди на день, но аргументировал это всегда по-разному.