Зимний вокзал

Олег Ланнер

Зимний вокзал

Глава 1. Зимний вокзал

Снег шёл так густо, будто кто‑то над городом встряхивал подушку, и миллионы белых перьев медленно опускались на крыши, на фонари с тусклыми ореолами, на рельсы, превращая сталь в мягкие линии, на людей – делая их силуэты одинаково тихими и немного потерянными. Ветер не свистел – он шептал, и этот шёпот путался в клубах пара, исходивших от локомотива, словно сам воздух был паровым.

Вокзал был старый, с витражами, потемневшими от времени, с каменными львами на фасаде, чьи морды упрямо глядели туда, где начиналась дорога. Внутри пахло углём, мокрой шерстью и кофе – крепким, почти чёрным, как ночь, которая не хотела уходить. Часы над кассами сердито щёлкали, и чем ближе к целому, тем настойчивее казалось их тиканье, будто они подгоняли не пассажиров, а саму зиму.

Анна задержалась у двери на платформу, чтобы привыкнуть к ветру и свету. На ней было неброское серое пальто с бархатным воротником, который щекотал кожу, когда она подняла его повыше. Перчатки – старые, мягко разносившиеся за годы, – и маленький чемодан с потертым углом, на котором темнела обожжённая отметина: след того самого лета, когда всё казалось простым. Она раз смотрела на часы, пересчитывая в уме оставшиеся минуты, хотя поезд всё равно задерживался. Её дыхание становилось белым, как тот лист, где она однажды так и не решилась дописать признание.

Громкоговоритель треснул, как льдинка, и женский голос сообщил: «Поезд на Вену задерживается на сорок минут из‑за погодных условий». В толпе кто‑то недовольно застонал, кто‑то – облегчённо рассмеялся, словно с него сняли обязанность принимать решение прямо сейчас. Анна почувствовала, как внутри всё негромко, но заметно сжалось – не от холода, от неопределённости. В сорок минут можно успеть всё, а можно – ничего.

Из белой завесы на противоположном краю платформы вышел мужчина. Он появился не сразу – сперва она заметила тёмное пятно пальто, потом – движение руки, прикрывающей книгу от снега, а потом – лицо, на котором застыл тот самый взгляд, что бывает у людей, умеющих подмечать детали и молчать, когда слова мешают. Он шёл неторопливо, будто давно здесь, в этой погоде, и спешить – значит разрушить что‑то хрупкое.

Их взгляды столкнулись случайно: Анна просто провожала глазами очередной снежный клубок, а он – искал табличку с номером пути. Столкновение оказалось тихим, но ощутимым – как лёгкий удар плечом в переполненном трамвае, после которого оглядываешься. Мужчина едва заметно кивнул, вежливо, и хотел было пройти, но замер на полшага.

– Вы, кажется, замёрзли, – сказал он на удивление мягким голосом, не слишком громко, чтобы не спугнуть тишину снега. – Здесь ветер прямой, отсыреете.

Анна улыбнулась краем губ.

– У ветра свои планы. Иногда полезно им подчиниться.

Он чуть наклонил голову – так слушают музыку, в которой что‑то не сразу ясно. Подошёл на расстояние, где чувствуется тепло человека, и всё же остановился, оставив ей пространство. Ближе – значило бы навязываться. Дальше – значит говорить сквозь снег.

– Зал ожидания сейчас пустеет, – заметил он. – Люди уходят в буфет переждать. Там кофе не лучше, чем здесь воздух, но по крайней мере горячий.

– А здесь – честнее, – ответила Анна, и почувствовала, что говорит не о ветре.

Он улыбнулся, и у этой улыбки была своя сдержанность, будто он привык держать на цепи и радость, и боли. Книга в его руке – тонкий томик в зелёной обложке, края страниц чуть распушились от влажности, – пахла типографской краской и чем‑то терпким, может быть, кожей перчаток.

– Позвольте, – он посмотрел на её чемодан, – помочь?

– Это мой якорь, – сказала Анна, но позволила взять. Рука у него была тёплая, ладонь уверенная. Он поднял чемодан легко, как поднимают ребёнка, чтобы показать ему что‑то интересное.

Они двинулись к стеклянным дверям зала ожидания, где тепло набрасывалось сразу, как плед. Их шаги по каменному полу отдавались в сводах; где‑то в дальнем конце шуршали газеты, кто‑то кашлял, кто‑то объяснял мальчику, что тёплый чай – это не наказание. Деревянные лавки были полупустые, на подоконнике – капли, похожие на янтарные бусины, – оседал снег, таял и оставлял маленькие лужицы, в которых дрожал свет.

– Карл, – сказал он, когда они сели. – Просто Карл. Так проще, чем «извините» и «позвольте».

– Анна, – ответила она. Имя на языке прозвучало как своё место, как ключ, которым открывают давно не тронутый ящик.

Они некоторое время молчали, слушая, как гудит в стенах тепло, как кто‑то в буфете бьёт посудой, ругаясь без злости. Карл положил книгу на колени, но не открыл.

– Вена? – он взглянул на табло. – Или ещё один город, где снежинки похожи на ваши?

– Вена, – сказала Анна, и слово стало как камешек, который наконец‑то переложили в нужный карман. – Если получится уехать сегодня.

– Если не получится, – он неопределённо шевельнул пальцами, – город иногда отвечает тишиной. Это тоже ответ.

Анна смотрела на его профиль – на высокую скулу, на линию виска, где снег только что растаял, оставив темноватую прядь волос влажной. Он был не молод и не стар – в его взгляде была усталость, которая идёт мужчинам, если они не торгуют ею. В нём угадывалось то, что называют достоинством – не напоказ, без маршей и фанфар, просто привычка держать спину ровно и слова – дозированно.

– Вы часто ждёте поезда? – спросила она.

– Слишком часто для человека, у которого есть мастерская, – ответил он с лёгкой улыбкой. – Но некоторые картины нельзя писать в одной комнате. Им нужен воздух чужих городов, гул вокзалов, разговоры чужих людей.

– Вы – художник.

– Иногда, – кивнул Карл. – Иногда – просто человек, который рисует, чтобы не забыть.

– Что?

Он посмотрел в окно, где снег лёг тонкой коркой на металлические буквы: номер пути превратился в загадку.

– Кто я есть, когда молчу.

Эти слова неожиданно лёгли на сердце Анне. Она знала, что это за молчание: не пустота, а пространство, в котором можно услышать своё дыхание. Ей вспомнилось, как когда‑то она сидела на подоконнике в комнате с видом на зимний двор, и в доме было так тихо, что слышно было, как от непривычного тепла потрескивает лак на крышке рояля. Она тогда записала на клочке бумаги одно предложение и спрятала его между страниц старого путеводителя. Клочок потерялся. А предложение всё время возвращалось.

Буфетчица, круглые серёжки в виде маленьких солнц, проехала мимо с подносом. Запах кофе был несытым, тревожным. Карл поднялся:

– Принести? Кофе, чай?

– Кофе. Если он здесь – честный, – улыбнулась Анна, и поймала себя на том, что улыбается давно не для приличия, а потому, что хочется.

Он ушёл на несколько шагов, и её неожиданно накрыло ощущение странной пустоты – как если бы из комнаты выходили и уносили с собой музыку. Она смотрела на его спину, и снег, прилипший к пальто, понемногу таял и темнел – как следы, исчезающие прежде, чем их успеешь запомнить.

Пока Карл стоял у буфета, к Анне подошёл кондуктор – худощавый мужчина с лицом, обветренным так, будто его каждый день стирала наждачная бумага ветра.

– Девушка, – он вежливо кивнул. – Тут чемодан ваш, кажется, сдали на склад. Номер совпадает. Ошибочно унесли с платформы.

Анна вздрогнула. Ей стало одновременно легче и холоднее.

– На склад? Сейчас?

– Как только закончится приём, поднимется дежурный. Минут двадцать.

– Спасибо, – сказала Анна и за эту вежливость почувствовала, как внутри отозвался давно забытый дом – в котором благодарили даже часы за то, что они идут.

Карл вернулся с двумя стаканами, в которых кофе был настолько горяч, что стекло почти пискнуло, когда он поставил их на стол. На его пальто пахло снегом – чистым, почти бесцветным запахом, и чем‑то древесным, вроде французской лаванды, которую иногда носят мужчины, не будучи этому обязаны.

– Новости? – спросил он, заметив её взгляд, который стал внимательнее.

– Чемодан ушёл на склад. Его можно будет забрать. Это смешно, – Анна усмехнулась. – Он всегда стремился уйти без меня.

– Чемодан с характером, – заметил Карл. – Я бы написал его портрет.

– Как вы рисуете характер вещи?

Он чуть подвигал пальцами, будто нащупывая карандаш.

– Тенью. Потёртостью на углу. Той линией, по которой человек держит предмет, боясь потерять. И – тем, как вы смотрите на него, пока рассказываете, будто он живой.

Анна почувствовала, как у неё к горлу подступило что‑то почти смешное – и совсем серьёзное. Она отпила кофе – он оказался и правда честным, грубоватым, с горечью, которой не скрыть сахаром. Тепло разошлось по рукам.

– Почему вы едете? – спросил Карл, и вопрос его прозвучал почти между делом, как шаг по знакомым ступеням.

– Чтобы не стоять на месте, – сказала Анна. – И потому, что есть письмо, которое я получила зимой. Не от него – от себя. – Она улыбнулась краем рта. – В письме была одна строка: «Ты ничего не узнаешь, если не пойдёшь».

– И вы идёте.

– Я пытаюсь.

Он кивнул так, будто понимал не только слова, но и то, что они скрывают.

– У каждого свои причины. Я тоже когда‑то получил письмо. Оно было коротким. Совсем коротким. Одно имя.

– Имя?

– Да. Иногда имя – это пункт назначения.

Она хотела спросить ещё – чьё имя, когда это было, чем закончилось, – но вместо этого сказала:

– Под снегом не видно, куда идут рельсы. И всё равно поезд доезжает.

– Потому что у него есть машинист, – улыбнулся Карл, – который знает дорогу на ощупь.

В дверях показалась женщина в меховой шапке, и снег посыпался на пол, как мука с сито. Голос из динамика объявил, что поезда на Вену всё ещё нет, и где‑то наверху вздохнули старые фермы перекрытий. Вокзал в такие минуты был похож на живое существо, которому зима придавила плечо – неприятно, но терпимо.