Шаровая молния

Чтоб там в единой точке прорасти.

Но отступался. Кто бы мог те супер –

Сверх индивидуальности свести?

—–

А иногда коты текли утайкой,

Как тати, к дальней роще за рекой.

Но возвращались, снисходя к хозяйкам

За налитое в миски молоко.

—–

Котам был дан защитой в жизни бренной

Тот вертикальный, узкий, лунный, древний

Зрачок – пароль на связь со всей Вселенной,

Возвысив их до звёзд – от чердаков.

Ивы

Над речкой Кустаркой в деревне Моревка в Мордовии

Над рекой с золочёною ряской

Ивы лист серебром лишь богат,

Но не только в легендах и сказках

Защищает она от врага.

Но умеет листвой своей светлой

Укрывать от обид, от дождя.

И к тебе лишь протягивать ветки,

А не прочь от тебя уводя.

Путь к вершине не кажется кручей,

Но выводит из сумрака вверх,

Так как щедро разбросаны сучья

По её тепловатой коре.

И с листвой шелестящею слиты,

Как почти различимая речь,

Обещание тихой защиты

С тихой просьбой её уберечь.

Адам и Ева

Что – шалаш перед песчаной бурей

Против смерчевого виража?

Вся защита – лишь тростник да шкуры.

Он стоит, колеблясь и дрожа.

Но под вой песчаной бури мрачной

Равноценно сладостны душе

И тоска по раю, что утрачен,

И любовь, и дети в шалаше.

Ева и Мария

Здесь трава во сне от зноя глохнет.

Воздух сух, а пыль бела, как мел.

Здесь гремели голоса пророков.

Здесь ли голос Евы отзвенел?

Этого не знают даже камни

Возле виноградников и троп:

Что на месте тех, что были в давнем.

Прежние, рыча, унёс потоп.

Но в саду, где ветка уронила

Золочёной каплей мирабель,

Кто, незримый, маленькой Марии

Колыхнул с надеждой колыбель?

Комары

Он сегодня ночью жаждет лакомств –

Крови спящих, алой, как вино.

Комары, посланцы вурдалака,

Осыпают каждое окно.

Тот, кто жаром крови обозначен,

Мог с окном распахнутым уснуть.

Комары ликуют, а не плачут,

Комары указывают путь.

Скоро, обойдя опасный угол,

Где чеснок навешан на плетень,

И клыки, и жаждущие губы

Выпялит сгустившаяся тень.

Сгинь! И сгинет. Комары же крови

Жаждут шибче, тонко ноют: – П-и-ить.

Не дают уснуть, язвят и колют,

Обсыпают – бить не перебить.

Ой! И – хлоп. И – хлоп. Скорей бы осень –

Тут уж вы получите своё,

Кровопийцы злые, кровососы,

Вурдалачье племя, комарьё.

Паук

Почти по Брэму

Отдалённый потомок Арахны,

Он, шныряя в рассветной росе

И ещё не предчувствуя краха,

Создавал свою ловчую сеть.

Меж татарником и чертополохом –

Попытайся-ка их различить –

Для начала строительных хлопот

Перекинул он первую нить.

Закрепил. Огляделся пристрастно.

И ещё одну вниз поволок.

Сколько подвигов было и странствий,

Чтоб такой отыскать уголок.

Шёл сюда он по травам, по росам,

И сверяли со звёздами путь

Восемь глаз в произвольном разбросе

И упрямая головогрудь.

Для своей паутины парящей

Выбрал место он в том уголке,

Что от прыткой калитки подальше

И от звонкой тропинки к реке.

Чтоб всё краткое лето Господне

Здесь, вкруг сети, мерцал и парил,

Исчисляясь в мильонах на сотни,

Перламутровый бал мошкары.

Снова – вверх. Огляделся, довольный.

Хорошо, что остались вдали

Трассы с пасек к гречишному полю,

Клеверам и соцветиям лип.

Избежал он путей к медоносам,

Чтоб тенета, опасно крылья,

Миновали бы наглые осы

И таранная лихость шмеля.

То ныряя в глубь листьев колючих,

То взмывая меж них в небосвод,

Создавал он из ниток тягучих

Круг – основу для мощных тенёт.

Нить за нитью ведя постепенно,

По диаметрам нёсся бегом

И творил: создавая систему

Концентрических белых кругов.

В центре – шёлковых, нежных и тонких.

Дальше – липкая вязь узелков,

Чтоб враги и добыча тенётов

На неё налипали легко.

План рисунка нигде не прошляпив,

Ни один узелок не забыв,

Все диаметры ловкою лапой

Он сводил, словно нити судьбы.

Сеть всё больше светилась. Ваялась,

Шла по кругу, как стрелки часов.

И сквозь время текло, не вращаясь,

Никуда не катясь, колесо.

Но внезапно откуда-то, с маху,

Сквозь нахлынувшей вечности гул,

Вдруг запретный рисунок Арахны

Замелькал в его тёмном мозгу.

Как невольник, творил он узоры

И тянул по наитию нить,

Возрождая рисунок, который

Только он лишь и мог повторить

Чередой бесконечных касаний.

И рисунок почти что возник,

Открывая пред смертными тайны

Олимпийцев любви и интриг.

Но откуда-то взявшийся ветер

Паутину раздул и напряг.

Он, почуяв опасность для сети,

Поступил, как заправский моряк,

Вдруг застигнутый бурей средь странствий,

С этой сетью творя чудеса:

То менял направленье в пространстве,

То спускал её, как паруса.

Напрягал свою круглую спину,

Тормозил всею силою ног.

Но липучая часть паутины

Сбила сеть в бесполезный комок.

И, кляня этот шквалистый ветер,

Он скукожился, грустен и сер.

Всё погибло! И ловчие сети,

И в разгаре творенья шедевр.

Утро на кухне

И порезать прохладную мяту,

И чеснок поскорей потолочь.

Мать стоит над распластанным скатом:

– Будь же чуть попроворнее, дочь.

Вдохновившись огня полыханьем,

Очагом управляет Гефест.

А котлы отражают мельканье –

То ладони, то ступку, то пест.

– Где тут было топлёное сало?

Да очнись же и носом не клюй.

А она этой ночью узнала,

Что творит – лишь один – поцелуй.

– Где оливки? Неси их скорее.

Дай сюда базилик и чабрец.

Шевелись же: вот-вот из Пирея

Возвратятся твой брат и отец.

– Эта печень как будто подтухла?

Кинь собакам, подальше, в траву.

…Тают стены родительской кухни

Средь блаженного сна наяву.

Козий сыр так пронзительно порист…

Он сказал ей в той жизни, вчера:

– Хоть опасно с богинями спорить

Красотой, но она бы смогла.

– Наколи для баранины соли, –

Мать кричит. – Да очнись, наконец.

Для лентяйки такой и засони

Жениха не отыщет отец.

Кто засони? Но машут хвостами

Красноглазые рыбины вновь.

А она этой ночью узнала,

Как вдвоём совершают любовь.

Под хитоном, горячим и грубым,

Сердце бьётся звончей и звончей:

Пересохшие вспомнили губы

Тот стремительный шрам на плече.

– Дочь, ты слышишь? Неси-ка лимоны

Да вино не забудь перелить.

…Он средь скал, что над морем бездонным,

Ждёт. Чтоб вместе. Исчезнуть. Уплыть.

Он – под небом, высоким и синим.

Там, где вольная чайка летит.

Воздух горек понтийской полынью.

А она всё не может уйти.

Тесто сбито и ровно, и плотно.

И, наверно, наверно, пора

К белым скалам, где спрятана лодка,

И они… А теперь уж – вчера…

Даже моря не видно в окошко.

Солнцем съедены пристань и мол.

Так легко разбивается плошка,

Ударяясь о каменный пол.

От огня очага всё багрово.

Всплеск воды – как прощающий всхлип.

А ладони алеют от крови

Потрошённых для завтрака рыб.

Неужели вот-вот ей придётся –

Руки всё ещё в рыбьей крови –

Без хитона, под яростным солнцем,

Обмирать и сгорать от любви?

Блинная в Сокольниках

Сокольники. И молнии, и ветер,

Египетская тьма ревёт, как зверь.

Меня грозой прибило к двери блинной,

Чья вывеска огромнее, чем дверь.

Вся дверь была в каких-то тёмных пятнах,

Наверно, не от этого дождя.

– Откроется? Иль, может быть, заклята? –

Я, кажется, подумала, входя.

Вошла. В котле, искрясь, кипело зелье.

Две бабищи огромной ширины,

Две ведьмы в совершенном исступленьи

Со злобой молча жарили блины.

Тут лампочка горела в треть накала.

Стучал и бился кто-то за стеной.

И было всё так жутко и так странно,

И каждый блин во тьме сиял луной.

Одна из ведьм, меня надрезав глазом,

Схватила чайник красною рукой –

Да мне в стакан. И было видно сразу,

Что этот чай – смертельный, колдовской.

Что в том котле? Разрыв-трава иль мята?

Дождь хлещет. Тьма – хоть нет ещё пяти.

И ноги стали словно бы из ваты.

И мне теперь, конечно, не уйти.

Здесь воздух как-то сразу: пухл и плотен.

И так тяжёл, что не поднять руки.

А сердце так молотит, так молотит,

Что скоро разбегутся позвонки.

Не зря же так пыхтит и стонет тесто.

Я – в путанице сгинувших веков?

Я – в изменённом времени и месте?

Попалась, словно муха в молоко.

Хоть кто-нибудь. Бывали здесь когда-то,

Наверное, хоть тати иль шиши.

Но всех заколдовали. Всё заклято.

И нет во всей округе ни души.

Но кто стучит и, может, смотрит в щели

И, кажется, простуженно сопит?

Такой, как я, пропащий, иль Кащея,

Чтоб зря не шлялся, держат на цепи?

Тут нет границ меж истинным и ложным.

Отсюда перекрыты все пути.

Здесь всё не так. И, значит, невозможно

Самой спастись. Или – кого? – спасти.

Вдруг лампочка совсем почти пожухла.

Сковороде гремучей вторит гром.

Из дальней двери прямиком на кухню

Вошёл мужик. Синюшный. С топором!

Ой! Может быть, всё это снится ночью?

Как занесло меня в такую мглу?

Мужик сказал: – Подсыпьте-ка блиночков.

Наладил вам я полочки в углу.

– Вишь, у стакана пересохло донце.

Смелей – не перельётся через край.

И всё вернулось – выглянуло солнце,

И зазвенел отмывшийся трамвай.

А время, что казалось рыбой снулой,

Творя ошибки, ринулось: спешить.

И средь кустов в Сокольниках очнулись

Забытые им тати и шиши.

Шаровая молния

С утра собиралась гроза.

На зеркале было заклятье:

В нём стали чужими – глаза,

Нелепым и горестным – платье.

Во рту, словно два леденца

Из хины, навеки отлитых,

Катались, горча без конца:

– Я брошена! Я позабыта!

Лицо изменяли, как флюс,

К губам прилипали несластью.

Чтоб горький и горестный вкус

Сильней соответствовал платью.

—–

Болтаясь меж штор, сквозняки

Гадали: сдержусь иль заплачу.

А зеркало отблеск реки,

Меня и соседскую дачу

Включало в скользящую гладь

Всей лиственно-солнечной дрожью,

Но если б могла я сбежать

Куда-то из собственной кожи!

Ведь только представить: ты – здесь,

С другой, у меня за плечами.

И зеркалу не перенесть

Напор, или натиск, печали.

И рамы тяжёлый обрез

Осядет вдруг, стёклами щёлкнув,

Чтоб ты в Зазеркалье исчез

Средь тысячи брызг и осколков.

Под осыпи шорох и звон

Из этого мира бы сгинул

В тугом завихреньи времён,

Пространств и крутящихся линий.

За множеством странных земель,

На веки веков, безвозвратно.

Она пусть рыдает теперь,

А ты не вернёшься обратно.

Но зеркала глубь холодна,

Незыблимы плоскость и грани,

Там – я, совершенно одна,

Средь тёплых туманов дыханья.

—–

А пригород жил, как всегда –

Небрежно растянутым часом.

Окрестный народ осаждал

Цистерны с пузыристым квасом,

Округа сомлела в жару.

А дом был с ней крепко повязан.

Хоть льдисто сверкал на полу

Осколок разбившейся вазы.

Вразброс – и ещё, и другой,

Цветы, обречённые тленью,

И я – с опустевшей рукой,

В попытке возврата мгновенья,

Средь сотен осколков и брызг.

Как символ сплошного несчастья.

Пусть всё разбивается вдрызг,

Сейчас же, на мелкие части.

На мне – словно чумная сыпь,

Что рядом со мной быть рискует?

Вот – умерли, стали часы.

Чтоб прочь от меня, в мастерскую.

Вчера лишь – потеря ключей.

Сегодня – из рук, да и об пол.

Ко мне – до таких мелочей! –

Все беды несутся галопом.

И – пусть. И – вперёд. И – не жаль.

Но в мире меж тьмою и светом

Есть что-нибудь? Свиток. Скрижаль.

С начертанным. Даже об этом?

—–

Но пригород жил, как всегда.

От зноя попрятались кошки.

В ларьках раскупалась вода.

На рынке же – лук для окрошки.

Хоть пригород таял, как воск,

Но жил себе, в силу привычки.

Открылся газетный киоск.

Прошла, грохоча, электричка.

А я, собирая фасоль

Стручковую в белую миску,

Всё сыпала, сыпала соль

На рану, к чернейшему списку,

В ничтожнейший перечень бед

Добавив сгоревшие гренки,

В метро позабытый пакет

Со свитером, струп на коленке.

Себе я казалась смешной

И знала, чего это стоит.

Но, боль обходя стороной,

Блуждала околицей боли.

Стручки находя меж листов,

Что никли, желтели и тлели,

Хотела – не знаю, за что, –

Но пусть бы меня пожалели:

И ты бы внезапно возник.

Иль выпало мне хоть бы это:

Губами коснуться на миг

Потухшей твоей сигареты,

Где вкус твоих губ и тепло.

Так больно – стать третьей и лишней.

А время меж пальцев текло

Легко, навсегда и неслышно.

Зачем родилась я иной –

Иной, не умеющей звякать

Оружьем, что Евой дано –

Лукавить, молить или плакать.

Кто создал, на милости скуп,

Моей немоты неизбежность?

Не знает пути к языку

В гортани замкнутая нежность.

—–

Был день, но темнело. К беде,

Вдогонку, в добавку и в прибыль.

Река стекленела. В воде

Застыли осока и рыбы.

Дождь чуть шелестел через сад,

Как тонкого веера шорох.

Но тучи – их первых отряд –

Несли для сражения порох.

И словно старинная рать

Сбираясь – и кучно, и грозно.

И не собираясь менять

Намерений самых серьёзных.

Но кто-то, как юркая тень,

Проверил готовность к осаде.

Вот хлопнула форточка. Дверь.

И трещиной стёкла в мансарде

Пометились после хлопка

И злого щелчка шпингалета.

А белая сеть гамака

Казалась начертанной светом.

Но светом, слепящим всерьёз,

Округу подняв и наполнив,

Свиваясь, и разом, внахлёст

Ударили несколько молний.

И грохот расплющил, как пресс,

Меня возле грядки с фасолью,

Бледнее, чем обморок, лес,

Весь струсивший дачный посёлок.

—–

А в грохоте слышался смех,

Как будто – но кто? – обнаружил,

Что я не такая, как все,

Что странность заметна снаружи.

И туч разодравшийся мех,

И молний сиганье и сшибка,

Твердили, что вся я – из тех,

Чьё имя – Сплошная ошибка,

Неправильность, Замкнутый круг.

Но с каждой растущей минутой

Всё быстро менялось вокруг –

Зачем, отчего, почему-то.

Листвою штормило в саду

Под белыми вспышками света.

И облик свой вмиг, на лету,

Смещаясь, меняли предметы.

Что – выбрав округу как цель,

Возникшее в глуби Вселенной,

Сюда приближалось теперь

Стремительно и закономерно?

Шли тучи, черней, чем мазут.

Бедой иль виною, невольно,

Не я ль притянула грозу –

И, может быть, тысячи молний.

Весь тот нисходящий поток

От центра древнейших мистерий.

А я так слаба – как листок,

Прибившийся к замкнутой двери.

—–

И тоже, как сорванный лист,