Преемник. Борьба за власть

Иосиф, дабы она не висела между ними мёртвым грузом, спросил спокойно, почти буднично:

– Ты Яго́дку знаешь?

– А? – Бухарин моргнул, будто вынырнув из тяжёлых раздумий.

– Чекист. Генрих Ягода.

– Ну… – Николай поёрзал в кресле, – видел пару раз в наркомате. Маленький такой, щупленький. Говорят, умный.

Сталин медленно затянулся трубкой, выпуская дым колечками.

– Очень умный. И очень преданный, – он посмотрел на Бухарина сквозь дымную завесу. – Сейчас приводит в порядок архив Ленина.

Бухарин вдруг почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он знал, что это значит. «Приводить в порядок архив» – партийная формулировка для чистки документов. Для исчезновения неудобных страниц.

– Я… ясно, – пробормотал он, внезапно осознав, что маленький щупленький чекист, возможно, уже роется не только в ленинских бумагах.

Сталин наблюдал, как Николай теребит бородку, как его глаза беспокойно бегают по кабинету. Хороший малый, этот Бухарчик. Наивный. Пока что даже полезный.

– Не переживай, – вдруг сказал он, и в его голосе прозвучала почти отеческая теплота. – Для верных товарищей у нас всегда место найдётся.

За окном снова застучали топоры. Мавзолей будет готов к утру.

Глава 4

Тени от керосиновой лампы дрожали на стенах, удлиняясь и укорачиваясь при каждом порыве ветра за окном. Где-то вдалеке, со стороны Каланчёвки, доносился гудок паровоза – глухой, протяжный, будто предостерегающий.

На столе между ними стоял графин с коньяком – не лучшим, но и не худшим. «Казённый», как шутили в Совнаркоме. Две рюмки. Одна – уже пустая, с мутным следом на дне. Вторая – полная, нетронутая, в которой золотистая жидкость отражала мерцающий огонёк лампы.

Каменев налил себе вторую. Его пальцы – короткие, холёные, с аккуратно подстриженными ногтями – слегка дрожали, когда он подносил рюмку к губам.

– Ты не пьешь, Лев? – спросил он, намеренно не глядя на Троцкого, будто разглядывая что-то в углу кабинета.

Троцкий сидел неподвижно, откинувшись в кресле. Его длинные пальцы были сложены «домиком» перед лицом, пенсне блестело в полумраке.

– Жду, когда ты, наконец, скажешь то, ради чего позвал, – ответил он ровно.

Каменев вздохнул. Поставил рюмку. Провёл рукой по лицу – от лба к подбородку, как будто стирая маску.

– Хорошо, – голос его стал тише, но твёрже. – Ты хочешь откровенности? Получишь.

Он выпил залпом, поморщился – не от крепости, а от горечи собственных слов, которые он сейчас произнесёт. Ну, или хотя бы должен.

– Мы с Гришкой… не уверены в тебе.

Троцкий не шелохнулся. Только его глаза за стёклами пенсне едва заметно сузились.

– Продолжай.

Каменев налил ещё. Теперь уже не церемонясь.

– Ты слишком… блестящий. – Он усмехнулся, но в этой усмешке была усталость. – Слишком яркий. Слишком много говоришь. Слишком много пишешь. Слишком…

Он замялся, подбирая слово.

– Неудобный? – подсказал Троцкий.

– Непредсказуемый.

Троцкий медленно снял пенсне, протёр стекла платком. Давая Каменеву время. Давая себе время.

– А Сталин? – спросил он, наконец, надевая пенсне обратно.

Каменев развёл руками.

– Сталин – серый. – В его голосе не было презрения. Констатация факта. – Он не гений. Не оратор. Не теоретик. Он просто… аппаратчик.

– И поэтому вы с ним?

– Поэтому, – Каменев постучал указательным пальцем по столу, подчёркивая каждое слово. – Он не затмит нас. Не переиграет. Он… управляем.

Троцкий впервые за вечер дотронулся до рюмки. Провёл пальцем по краю. Но пить не стал.

– Значит, так, – произнёс он тихо. – Вы выбрали не того, кто сильнее, а того, кто слабее. Потому что боитесь, что сильный вас сметёт.

Каменев не ответил. Только его веки дрогнули.

– Лев, я ненавижу Зиновьева, тут есть правда, но по отношению к тебе я хоть когда-то позволял что-то? Ты женат на моей сестре, в конце концов.

Троцкий замер, его пальцы сжали тонкую ножку рюмки так, что костяшки побелели. В камине с треском прогорело полено, осветив на мгновение его резкие черты лица.

– Ольга Борисовна… – Каменев произнес имя жены медленно, как будто пробуя на вкус каждую букву. – Да, твоя сестра. Моя жена. Мать моих детей. – Его голос дрогнул почти незаметно. – И что это меняет, Лёва? Разве семейные узы когда-то останавливали политику?

Каминный свет играл в коньяке, создавая кровавые блики на столе. Каменев нервно провел языком по пересохшим губам.

– Я всегда… – он начал и сразу замолчал, понимая ложь, которая вот-вот сорвется с его губ.

Троцкий медленно опустил рюмку на стол.

– Оставь семейные сантименты, Лёва, – его голос звучал как лезвие, медленно входящее в плоть. – Я зря сказал про сестру. Мы оба знаем, что в этой игре родственные связи – последний аргумент проигрывающих.

Каменев резко поднял голову. Его лицо исказила гримаса, в которой смешались злость и что-то похожее на отчаяние.

– Хочешь правды про Гришку? – он вдруг заговорил сквозь зубы, срываясь на шёпот. – Он гнильё! Тряпка! Каждый раз, когда нужно сделать решительный шаг, он или в обморок падает, или бутылку за шиворот прячет!

Троцкий наблюдал, как Каменев вскочил и начал метаться по кабинету, словно раненый зверь.

– В семнадцатом он ревел, как баба, когда Ленин назвал нас предателями! В двадцатом, когда нужно было тебя добивать – запил! – Каменев с силой ударил кулаком по спинке кресла. – А теперь… теперь этот мешок с дерьмом дрожит, как заяц, и шепчет мне: «Лёва, а вдруг Троцкий прав? Вдруг Сталин нас всех переиграет?».

Троцкий медленно поднялся во весь свой рост.

– И почему ты это терпишь?

– Потому, что он мой лучший друг.

Троцкий усмехнулся. Его тень, удлиняясь в свете керосиновой лампы, накрыла Каменева целиком. В воздухе пахло коньяком, пылью старых книг и чем-то едким – потом, страхом, предательством.

– «Лучший друг», – повторил он, растягивая слова, будто пробуя их на вкус. – Интересно, Лёва, сколько раз за эти годы ты говорил то же самое обо мне? В семнадцатом – перед Лениным? В двадцать первом – на партконференции? А теперь Сталина лучшим другом зовёшь?

Камин потрескивал, отбрасывая блики на потолок. Где-то за окном проехала телега, громко стуча колесами по брусчатке.

Каменев вдруг обмяк, как будто из него выпустили весь воздух. Его пальцы бессильно разжались, выпуская измятую салфетку, которая медленно опустилась на паркет.

– Ты не понимаешь… – голос его стал глухим, будто доносился из глубины десятилетий. – Когда мы втроём с Ильичом и Гришкой выпускали «Пролетарий» в Женеве.., – он поднял дрожащую руку, будто пытаясь поймать в воздухе призраки прошлого, – мы ночами сидели в той крохотной редакции. Ленин правил статьи, я верстал, а Гришка… – на губах Каменева дрогнула что-то вроде улыбки, – этот болван вечно путал гранки, но зато приносил кофе и бутерброды, когда у нас не было ни гроша…

Троцкий замер у окна. В стекле отражалось его собственное лицо – внезапно постаревшее. Он помнил те номера «Пролетария». Помнил, как сам зачитывался ими, ещё не зная, что их писали эти трое в тесной швейцарской комнатушке.

– И что? – его голос прозвучал резче, чем он хотел. – Теперь вся революция должна крутиться вокруг ваших бутербродов?

Каменев резко поднял голову. В его глазах вспыхнул огонь.

– Нет! Но и не вокруг твоего самолюбия, Лев Давидыч! – он впервые за вечер выпрямился во весь рост. – Мы строили партию, когда ты ещё метался между меньшевиками и большевиками. Мы сохранили её ядро в самые тёмные годы. И да, мы имеем право… – его голос сорвался, – иметь что-то кроме этой проклятой политики!

Троцкий медленно повернулся. В его взгляде было что-то новое – не презрение, а почти что понимание.

– Вот в этом, Лёва, твоя главная ошибка, – сказал он тихо. – В революции нет «чего-то кроме». Есть только революция. Или ты отдаёшь ей всё – или она сметёт тебя. Вместе с твоими бутербродами, кофе и дружбой.

– Ну, так выпьем? – сухо спросил Каменев, его пальцы нервно барабанили по столешнице.

Троцкий замер у двери. В его позе читалось напряжение – будто он колебался между яростью и презрением.