Город 2.0

Андрей Варай

Город 2.0

ТИХАЯ ПРИСТАНЬ

Глава 1. Нулевой пациент

Дом престарелых и инвалидов №17 «Тихая Пристань» на самом деле не был ни тихим, ни, уж тем более, пристанью. Он был терминалом. Конечной станцией, с которой поезда уже никуда не уходили. Здесь гудели не пароходные трубы, а старые холодильники «ЗиЛ», хрипели казенные телевизоры и непрерывно, как фоновый шум вселенной, скрипели кровати, суставы и души. Елена Викторовна, социальный работник с двадцатилетним стажем и лицом, на котором усталость оставила такие же глубокие следы, как ледник на ландшафте, знала это лучше всех.

Ей было пятьдесят, возраст, когда женщина в России становится невидимой для мира мужчин и предельно видимой для мира госструктур. Она была идеальным сотрудником для такого места: достаточно циничная, чтобы не плакать, и достаточно совестливая, чтобы не воровать.

Проблема началась со Степаниды Петровны из сто седьмой палаты.

Степанида Петровна, бывшая учительница младших классов, была похожа на одуванчик после дождя – сгорбленная, полупрозрачная и готовая в любой момент разлететься на семена от случайного дуновения. Ей было восемьдесят девять, и единственным, что связывало ее с внешним миром, была внучка, которая звонила раз в полгода из какого-то «богатого рая», чтобы убедиться, что бабушка еще не освободила жилплощадь в Бирюлево.

Впервые Елена заметила это в среду, во время планового обхода. День был серый, как казенное одеяло. Свет из окна, за которым висела вечная московская хмарь, был тусклым и вязким. Степанида Петровна сидела на кровати, пытаясь вязать. Но что-то было не так.

Елена Викторовна прищурилась. Старушка казалась… менее плотной, чем обычно. Словно ее изображение на старом кинескопе начало терять контрастность. Солнечный (если это можно было так назвать) свет проходил сквозь ее плечо, не встречая особого сопротивления, и ложился на стену почти таким же четким прямоугольником, как если бы на его пути ничего не было. А вот тень… Тень за спиной Степаниды Петровны была густой, чернильной, непроницаемой. Она была реальнее, чем сама старушка.

– Степанида Петровна, как вы себя чувствуете? – спросила Елена, подходя ближе.

Голос старушки прозвучал так, будто доносился со дна пересохшего колодца. – Ничего, Леночка… Руки вот только не слушаются совсем. Спицы выпадают.

Елена посмотрела на ее руки. Пальцы, тонкие, как сухие веточки, с трудом удерживали толстые алюминиевые спицы. И сами пальцы… они тоже казались размытыми по краям, словно кто-то неумело растер их ластиком.

– Может, вам витамины поколоть? – машинально предложила Елена. – Для суставов. – Да какие уж тут витамины, деточка… Память бы поколоть. А то все уходит. Имена, лица… Вчера вот пыталась вспомнить, как звали мою первую любовь. Гриша, кажется. Или Миша. А фамилию – ну никак. И лицо его… как в тумане.

Она вздохнула, и этот вздох был почти беззвучным. Спица с тихим стуком выпала из ее руки, прокатилась по полу и закатилась под кровать. Но звука почти не было. Словно предмет терял не только цвет, но и массу.

Елена вышла в коридор и прислонилась к обшарпанной стене. Ей стало не по себе. Это была не просто старческая немощь. Это было что-то другое. Что-то из области физики, а не геронтологии. Процесс, который не был описан в ее должностных инструкциях.

Она решила поговорить с заведующей, Зоей Аркадьевной.

Глава 2. Разговор

Зоя Аркадьевна была женщиной-функцией в кубе. Она состояла из постановлений Минздрава, санитарных норм и бюджетных отчетов. Ее кабинет, обшитый дешевыми панелями под дерево, был штабом по борьбе с энтропией за минимальные деньги. На столе стоял портрет какого-то важного больничного чиновника из департамента, а рядом – искусственный кактус. Настоящие растения в ее мире не выживали.

– Зоя Аркадьевна, у меня вопрос по сто седьмой палате, – начала Елена, присаживаясь на краешек стула. – По Степаниде Петровне. Мне кажется, с ней что-то не так.

Зоя Аркадьевна не отрывалась от монитора, на котором были открыты таблицы Excel. – Давление? Сахар? Пролежни? Что «не так»? Формулируй по форме.

– Она… исчезает, – выпалила Елена и тут же поняла, как глупо это прозвучало.

Заведующая наконец оторвала взгляд от цифр. В ее глазах не было ни удивления, ни беспокойства. Только холодное раздражение.

– В каком смысле «исчезает»? Она что, ушла из пансионата? Опять недоглядели? Я вас всех уволю к чертовой матери!

– Нет, она на месте. Физически. Но она становится… прозрачной. Как будто ее плотность уменьшается. Тень от нее темнее, чем она сама.

Зоя Аркадьевна посмотрела на Елену так, как смотрят на религиозного фанатика, пытающегося проповедовать в налоговой инспекции. – Лена, у тебя переутомление. Или ранний климакс. Ты в отпуске когда последний раз была? Возьми больничный, отдохни. Какая еще, к черту, плотность? У нас тут, если ты забыла, бюджетное учреждение. У меня проверка на носу, а она мне про тени рассказывает.

– Но я серьезно! Я видела это своими глазами! И не только с ней. С Иваном Захаровичем из двести третьей то же самое. От него почти один силуэт остался.

Иван Захарович, бывший инженер-конструктор какого-то секретного оборонного завода, был самым одиноким стариком в «Пристани». Его единственный сын погиб в Чечне, жена умерла от рака. О нем не помнил никто. Он уже почти не говорил, только сидел у окна и смотрел на проезжающие машины, словно ждал кого-то. Его фигура на фоне окна действительно была почти неразличима.

– Так, Викторовна, давай закроем эту тему, – отрезала Зоя Аркадьевна, снова утыкаясь в монитор. – У нас реальные проблемы. Поставщик опять привез гнилую капусту, в третьем корпусе трубу прорвало, а из департамента спустили новый циркуляр об оптимизации расходов на медикаменты. А ты мне тут со своей сказкой. Следи лучше, чтобы твои «прозрачные» старики вовремя таблетки пили и под себя не ходили. Это твоя работа. Все остальное – лирика и саботаж. Свободна.

Елена вышла из кабинета с чувством полного поражения. Она поняла, что ей не помогут. По крайней мере здесь система была спроектирована так, чтобы не замечать подобных вещей. Человек был набором показателей: температура, пульс, вес, стоимость содержания. Понятия «плотность реальности» в этой системе координат не существовало.

Но Елена уже не могла это «развидеть». Она начала наблюдать. И то, что она открывала, было страшнее любой мистики.

Она завела тайный журнал, как юнный натуралист, описывающий цветочки. В нем она отмечала степень «истончения» постояльцев по пятибалльной шкале. И вскоре выявила четкую, ужасающую закономерность.

Степень дематериализации была прямо пропорциональна степени забвения.

Старики, которым регулярно звонили дети, приносили передачи внуки, писали письма старые друзья – были плотными. Они были здесь. Их голоса были громкими, их рукопожатия – крепкими.

Те, кого навещали раз в год на день рождения, были уже чуть бледнее. Их слова терялись в общем гуле, их прикосновения были невесомыми.

А те, о ком не помнил никто… они исчезали.

Память. Вот что это было. Память других людей работала как гравитация, как сила, удерживающая атомные частицы вместе. Она придавала человеку вес, плотность, неоспоримое право на существование в этой реальности. Как только эта сила ослабевала, человек начинал распадаться. Превращаться в тень, в эхо, в набор данных в архиве.

Самым страшным открытием было то, что некоторые уже исчезли совсем. Елена подняла архивы. Палата №112. Числится пустой. Но в документах за прошлый год там жила некая Анна Львовна, бывшая балерина. В ее личном деле – ни одного контакта родственников. В графе «посетители» – прочерк. Последняя запись в медкарте: «Состояние стабильное». А потом – ничего. Словно ее просто стерли.

Елена зашла в сто двенадцатую палату. Пустая кровать, застеленная по уставу. Тумбочка. Стул. Но в воздухе висело что-то еще. Едва уловимый запах старых духов «Красная Москва» и тихое, почти неслышное эхо музыки Чайковского. И на стене, напротив окна, там, где должна была быть тень от сидящего на кровати человека, было темное пятно. Оно не пропадало даже ночью.

Анна Львовна не умерла. Ее просто забыли. Окончательно.

Глава 3. Книга мертвых имен

Осознание этого было похоже на удар. Елена поняла, что она работает не в доме престарелых. Она работает в предбаннике небытия. Она – Харон, который не перевозит души, а наблюдает, как они растворяются, не дойдя до лодки.

Что она могла сделать? Бить в колокола? Писать в газеты? Ее бы упекли в психушку быстрее, чем она успела бы дописать первое предложение.

Она попробовала бороться ее же методами. Она начала обзванивать родственников самых «прозрачных» стариков. Разговоры были как под копирку.

– Здравствуйте, это Елена Викторовна, соцработник из «Тихой Пристани». Я звоню по поводу вашего отца, Ивана Захаровича. На том конце провода – долгая пауза. Затем раздраженный голос молодого мужчины, который она оторвала от чего-то важного. – А что с ним? Умер? – Нет, что вы! Он жив. Просто… я подумала, может, вы бы хотели его навестить? Ему было бы приятно. – Навестить? Лена, или как вас там, вы не представляете, какой у меня график. У меня три проекта горят, дети, ипотека. Я ему деньги на содержание перевожу? Перевожу. Что еще от меня надо? Я нанимал ваше учреждение, чтобы оно обеспечивало уход. Вот и обеспечивайте. – Но дело не в уходе. Дело во внимании. Он вас совсем не видит. – Слушайте, не надо меня грузить чувством вины. Он всю жизнь был сложным человеком. Мы с ним никогда особо не общались. Давайте так: если что-то серьезное – звоните. А просто так – не надо. Всего доброго.

Короткие гудки.

Елена положила трубку. Она поняла, что воюет не с черствостью. Она воюет с новой экономикой. В этой экономике память и внимание были таким же ограниченным ресурсом, как нефть или газ. И никто не хотел тратить этот драгоценный ресурс на «нерентабельные активы». Старики были списанным оборудованием. Их истории были неактуальным контентом.