Девушка у моря

К. Таро

Девушка у моря

Пролог

Цветы давно распустились, но только сейчас я это воочию заметил. Их легкие шапочки сновали туда-сюда от немого дуновения ветра, раскручивая, словно веретено. Тонкие мохноногие стебельки кланяются к теплой земле и обратно, пряча свои цветущие лики за юбкой зеленых листков, шаловливо вздымающихся вверх. Это был конец жаркого лета.

Крутя педали в гору, я невозмутимо рассматриваю красоты природы – желтые поля приятно напоминают тех цыплят, что недавно видел у бабушки, а пестрые, наполненные всевозможной палитрой цветов, походили на яркие дождевые капли, окрасившие собой каждый миллиметр, казалось бы, скучной ромашки. Ноги горят, икры кажутся каменными. Вот-вот и лопнут, если поднажму сильнее, чем сейчас. Сбавляю скорость. Легкий суховей резвится с недлинными волосами, как бы брезгливо касаясь их. Хоть и снаружи, но легкие будто не дышат: прелость в ноздрях душит, не давая проникнуть аромату цветения внутрь, наполняя меня сполна. Ощущение пустого сосуда не покидало и я, чтобы слиться c мгновением, бросаю руки с руля в стороны, запрокинув голову назад. Теплая свобода взлохматила волосы, окрылила, забрав лишнюю чувствительность; ноги не хотели толкать тяжесть металла верх и сдались; тело потихоньку потеряло равновесие, завалившись в левую сторону. Последнее, что мне запомнилось от свободы – то, как она романтично коснулась щеки, скользнув мягко под одежду.

Цвета. Они вмешались друг в друга, пока я кубарем летел прямо в поле: фуксия, синева, цвет ядреной горчицы – все наслоилось друг на друга, вызывая тянущуюся нитью тошноту. Рухнул в треклятый песок, смешанный с галькой. Руки будто нырнули в кипяток, полностью сваривший их, сердце билось о ребра, смачно боля, а дышалось настолько тяжело, что приходилось глотать пыль ртом, чтобы не задохнуться. Чувство грязи осело не только на теле, но и внутри, захламив легкие, трахею, вмешав пыль в кровь. Казалось, еще чуть-чуть и буду как те паровозы: выкашливать груду сажи наружу, смолью окрашивая чистое небо. И на кротчайшие секунды прикрыл глаза, только бы присмирить кричащее сердце.

– Ты в порядке?

Голос будто бы не отсюда. Я даже не поверил, что слышу что-то еще, помимо шелестящей листвы над ухом, пока мягкая, точно ластящаяся, тень едва ли не притронулась к моему лицу, как жар полудня отступил, оставляя мягкий шлейф хлада не скуле. И, неспешно раскрыв глаза, я вижу ее: поцелованные солнцем щеки, нарумяненные от духоты улицы.

Она уверенно подала мне руку с грудой колец на ней: все вперемешку – золото на серебре и все деликатно поблескивает на свету, ослепляя и без того уставшие глаза. Я также уверенно схватил ее за руку и без доли стеснения поднялся, мягко отряхиваясь от налипшей грязи.

Точно опешив, я вспоминаю ее вопрос, заливаясь в краску, и судорожно озираюсь на озорное лицо незнакомой девочки, с прищуром дожидающаяся ответа.

– Я? – неловко протянул сквозь сухие губы я, хмурясь от сказанного. – Да, сойдет… – и тыльной стороной ладони прошелся по взмокшему лбу, еле слышно сертыхнувшись, краем глаза завидев, как по руке вниз уже струились грязевые неприглядные капли, оставившие некрасивые разводы на коже.

И она рассмеялась. Совсем не злорадно, чтобы обидеть, а слишком уж непринужденно. На это я не смог сдержать свою улыбку, неловко пригладив непослушные волосы на затылке.

– Ой, извини, – она смущенно скрыла свой белоснежный оскал за ладонью мягкой руки.

– Все в порядке.

– Пойдем к морю. До него идти, правда, минут тридцать, но ты хотя бы умоешься.

Я согласно кивнул, болезненно наклонился за лежащем в скуке велосипедом и одним рывком поднял его на колеса, попутно вытирая налипшую пыль с сиденья. Как только я поднял взгляд в сторону, где стояла она, то ее и след простыл – только макушка горящих волос резвилась вдалеке, до которой мне очень хотелось дотронуться.

Оседлав помятый жизнью транспорт, я резко надавил на педаль, из-за чего от колеса полились брызги режущей гальки вверх, но пока она смиренно падала, я уже катился вниз по небольшой горке, прямо к ней.

– Эй!

– Не «эй», а Зина, – она заулыбалась.

– Извини. Зин, давай довезу? Быстрее будет.

Она перевела испуганный взгляд на мои изодранные в кровь колени и на грязный лоб, а после мягко усмехнулась в ладонь, отвернувшись.

– Это ты извини…

– Понял.

Аккуратно притормозив, я слез с велосипеда и медленно поплелся за ней, чувствуя наросшее напряжение в забитых мышцах.

– Слушай.

– М? – я как-то резко развернулся к ней. Колесо воткнулось в вытянутой формы камень, в ту же секунду вытолкнувшись под моим напором в воздух. Я в очередной раз чуть не упал.

– Сколько тебе?

– Двенадцать, – зачем-то соврал я.

– Вот и мне. Скоро тринадцать будет, – сказала она.

– Лето скоро закончится.

Я с печалью уставился в небо – облака потихоньку замедлялись, тени зловеще увеличились, а погода будо бы становилась с каждой секундой все приятней.

– Ты прав. – С досадой согласилась она. Только сейчас я услышал эту редкую печаль в голосе.

Весь остальной путь мы прошли в редкой тишине: приятной, как колыхание высокой травы на коже.

Солнце постепенно садилось, хотя жара по сей час плавила прелый воздух. Мы сидели на оборванном берегу моря. Я пододвинул бревно ближе к воде: ее ноги уже облизывались теплыми волнами, шныряющие меж пальцев ног, я же уселся на краю, всматриваясь в пылающее солнце.

– Знаешь байку местную?

Она неуютно свела руки на коленях, сжав попутно короткое платье, и робко поджала губы.

– Их много. Какую именно? – невозмутимо спросил я.

Небо потихоньку менялось: облака из молочного превратились в кисельный, голубизна неба понемногу сходила, меняясь на цвет переспелого апельсина. Вдалеке слышались лягушки и всплеск толстой рыбы. Против нас сидел рыбак в лодке – смиренно покачивался на мягких волнах, явно заснув. И я уже успел представить, как его унесло далеко-далеко к тому островку, едва ли виднеющийся с этого огрызка берега, который простилался на долгие километры вперед.

Зина прочистила горло, пяткой всколыхнув морское побережье. Приятно забурлила соленая вода, брызгами приземлившись мне на голени, только вот моя собеседница едва ли находила в этом приятную романтику, продолжив оставаться напряженнее струны.

– Ну вот, к примеру: те, кто родился под знаком «близнецы» могут сделать собственную копию, – я прыснул.

– Смеешься?

– Я серьезно! – она недовольно поднялась на ноги, взбудоражив песок: тот туманными красками рассыпался по водной глади, потихоньку исчезнув из вида. – «Рыбы» вот дышат под водой! Понимаешь?

– Сама-то кто по гороскопу?

Я с усмешкой взглянул на нее: потихоньку миловидный профиль с румяными щеками, тонкими чертами лица казался мне безобразным. То ли тень так некрасиво ложилась, то ли ее образ действительно стал выглядеть старше.

Но Зина же даже не пыталась скрывать нечто безобразное в своем анфасе, еще сильнее нахмурив тонкие брови от досады.

– «Дева», – она отвернулась, в опаске прижала руку к животу и еле заметно задрожала, как от ледяного бриза воды. Я всячески старался поймать ее взгляд, но не выходило – она настойчиво скрыла лицо за серебрящимися волосами.

– Ну, и? – я вздохнул и спиной рухнул на ребристую неудобную кору, чувствуя исходящее тепло, выжигающее новые царапины. – Какая же байка распространилась на «дев»?

Она несколько помолчала, засмотревшись в спокойный горизонт. Отчего-то я боялся глядеть на нее, но, из-под своих густых ресниц, я кое-как отловил тончайшую прядь ее пшеничных волос, красиво струящихся, словно упитанный лосось в толще воды.

– Говорят, – загадочно начала она, – когда солнце скрывается из вида, а небо темнеет, то все, кто родился под этим знаком – стареют. Все длится ровно до рассвета, а после вновь, как день сурка.

Легкий озноб пробил кожу. Я жевал сорванную траву, конец которой неприятно расслоился, заколов язык, и смотрел в небо. Отчего-то паника внутри шипела тонкими спазмами, желающие, чтобы я рванул с места и больше никогда не возвращался ни сюда, ни в этот поселок, отрезанный от цивилизации. Паника говорила бежать, хотя знала, что мне ломило ноги.

– Не знаю, где ты вычитала эту ерунду, но чушь весьма занятная. – Я резко поднялся на ноги, потянувшись. Внутри будто обрывался канат мышц, ноющих и просящих окунуться в прохладную ванну, совершенно позабыв о предстоящей работе. – Ну, что ж, м…

– Зина.

– Да, точно! Зин, встретимся завтра?

Повернулся к ней, как мальчишка, влюбившийся в воспитательницу: также неловко, взволнованно, неуклюже протянул к ней руку. Она, в пол-оборота, сунула свою руку в мою ладонь, никак не выглядывая из-за волос. Я удивился. Моя рука касалась ее руки: такой сухой, костлявой, жиденькой. Как только она поняла, что рукопожатие затянулось, то быстро отпрянула, аккуратно присев на то место, где сидела ранее, неприятно сгорбившись. А я ушел. Ушел и ни разу не обернулся, не зная даже, оборачивалась ли она.

Должно быть, оборачивалась: моя спина горела весь тот путь, который был виден ей с огрызка есчаного берега.

Вечером ехать по проселочной дороге намного приятнее, чем когда солнце в Зените. Я наслаждался шепотом сверчков, что засели в траве, легким ветром, холодящий вспотевшую кожу, и почти безлюдной округой. Местные бабки зачем-то рвали друг у друга красивые бутоны пионов, ехидно смеясь, а деды, занявшие скамьи около домов, играли в шахматы или обсуждали какую-то статью в посеревшей газете, но слишком громко потому, что каждый не хотел соглашаться друг с другом. Деревенская жизнь, как мне кажется, далека от нашей реальности: время здесь протекает, а не идет, а зимой вовсе останавливается.

Сейчас, когда август почти иссяк, тоска почему-то кажется особенной – она на редкость невыносима и хочется скорее в душный сентябрь, чтобы первые будни хоть как-то отличались от скудной летней киноленты.

Я остановился посреди дороги, ледеными руками впившись в изогнутый руль велосипеда, с ужасом глядя на семью, вовсю вымахивающая мне на горизонте. И будто бы весь одноименный фильм разбился об реальность, разбросав свои тусклые осколки по Приморску.

Подумать только, завтра ведь я уезжаю…

1

Адское деревенское лето с подсолнухами, или беспокойное подсолнуховое море, расстелившееся в местной глубинке подле водной пучины на десятки километров по обе стороны, загоняло меня, шестнадцатилетнего подростка, в глубины неизвестного сожаления. Мошкара не дает насладиться погодой – жара кажется куда невыносимее, чем есть на деле. Желтые лепестки щекотали кожу. Они будто бы нарывались на погибель, когда сами не знали, что один точно пожертвует своей слишком счастливой головой. В мире не может быть около одной тысячи солнц, так пускай из тысячи останется девятьсот девяносто девять.

Единственное, что радовало в этом бесконечном потоке духоты, так это настоящее море, ждущее меня на другом конце этого безумства.

А полуденное настоящее солнце все не отставало, жаря меня, будто местную амфибию на брошенной строителями решетке. Оно уже раскалило асфальт, на котором не могли теперь шляться даже бродяжные кошки, плавило бездушный воздух и на конце поселка подожгло этим утром сухие листья, которые с ночи забыл убрать чей-то дед. И как бы мне самому не хотелось остудиться в воде, к которой я покорно вышагиваю сквозь метровые цветы, уверен, что буйная морская гладь не способна избавить меня от летних страданий – вода, по рассказам местных рыбаков, до приятного тепла, словно парное молоко. Я шел туда исключительно из сентиментальных целей, которые давненько не навещали мою спекшую курчавую голову. Из-за диких вьющихся волос моя голова чем-то напоминала ссохшегося вида подсолнух. Да и на деле колючие стебли настоящего подсолнуха еле удерживали увесистую семенную головку, которая еле доходила даже до моего подбородка, потому мое неповоротливое тело можно было бы точно разглядеть с дороги, – мы были чертовски похожи с этим неуклюжим растением, но и до ужаса отличались друг от друга.

От землистой дороги пахнет горячим песком и жженым кунжутом, которым мать постоянно усыпала любые салаты, но даже так – идти вдоль прелой долины не доставляло мне и капли удовольствия, потому я не раз думал развернуться, только вот, прошел почти весь путь, и отступать было бы редчайшей глупостью. Тень на долговязого меня совсем не падала, и с моей кожи то и дело, что катился ручьем пот, в капли которого постоянно попадали надоедливые насекомые. Всю дорогу я, уже точно устав это делать, обтирался полотенцем, постоянно смачивая его водой. Но даже так я пах чем-то кислым, потому настроение совсем не было приподнятым, как часом ранее, ведь не думал, что за четыре года все так изменится. Подумать только!.. четыре года назад здесь простилалось цветущее редкостью поле, которое обдувалось легким ветерком, а сейчас на этом месте процветают плантации мелочных подсолнечников, за которыми никак не увидеть то, ради чего сюда забираются самые жадные – моря. Подсолнух, конечно, красив, но было глупо усеивать эту сторону поля, застилая столь захватывающий вид пучины с окон автомобилей. А раньше здесь точно пролегала дорога к берегу, но теперь ее почти не найти. Да и я не нашел, потому подкрадывался к самому обрыву, но все же вот оно – море.

Об скалу деликатно билась одна волна за другой, пытаясь достигнуть цветущей шапки обрыва, но для нее эта высота была просто недостижима. В какой-то мере я насмехался над беспомощностью столь дерзкой стихии, но внезапно сожаление вновь настигло меня, и улыбка стерлась с лица.

Я оглянулся. Это не было тем местом из моих воспоминаний четырехгодовалой давности и дело не только в ненужных плантациях: я не нашел клочок морского прибоя, о котором с такой жадностью вспоминал, но не стал сильнее отчаиваться – свесил ноги, на которые изредка приземлялись морские капли, и, намочив ладонь, прошелся ею по волосам. Пальцы успели несколько раз запутаться в жестких кудрях, потому спустя время я оставил попытки остудить голову, вновь устремившись взглядом к горизонту. В нос забился душный солоноватый запах с рыбной отдушкой, меня же чуть было не стошнило. Замешкавшись, я обернулся, чтобы прийти в себя, и увидел ее.

Бледно-желтое платье, усеянное неизвестными зелеными цветками, нравилось беспокойному морскому бризу, ведь оно старалось сорвать его с тела молодой девушки, открывая мне ее оголенные стройные ноги с кусочком белоснежного нижнего белья. Длинные рукава ее платья приводили меня к вопросам: «а правда ли здесь так жарко?» и «конец ли сейчас тошного августа?»; но вопросы быстро покинули мою голову, когда я взглянул в ее знакомое лицо. Да, такой красивый лик мне было бы непозволительно забыть даже с амнезией.

Розовый румянец на щеках она скрыла за плетеной шляпой, сама же развернулась в пол-оборота, вызвав до боли знакомое воспоминание из того лета. Если скажу, что она не изменилась, то точно совру, но не отметить, что она стала еще краше, я просто не мог. Изумрудные глаза шли этому полю, скажу больше – без них эта скучная плантация не была бы так очаровательна, как сейчас, а я, как на редкость удачливый посетитель галереи, смог выкрасть эту редчайшую репродукцию в самое неудобное для людей время. Но даже с этим она, хоть и стояла от меня на расстоянии вытянутой руки, была непостижима, как для волн эта подсолнечная ширь, как Мона Лиза, к которой выстраиваются километровые очереди в Лувре. Да и я не настаивал – отвернулся, до сих пор прокручивая ее пленительный образ в своей голове.

И все же, пытаясь погрязнуть в море, я не заметил, как стал вслушиваться в ее телодвижения. Зашептало ее платье, которое она задела свободной рукой, зашумела соломенная шляпа, которую она сдвинула на затылок, а после, краем правого глаза, я уловил нить ее медовых волос и вверх взлетевшую юбку. Она села рядом, зажав подол платья меж угловатых коленей, и уставилась, как и я секундами ранее, в море. Мне не доводилось предугадать ее мысли, потому что сам был занят тем, чтобы подобрать слова, хотя ничего не шло в отяжелевшую голову, а после она заговорила сама.

– Тоже не смог найти дорогу к берегу? – тихо поинтересовалась она.

Я кивнул. Будто бы это часть самой непринужденной беседы из всех, которые только существовали, и она хмыкнула, едва ли не разрушая безобидный образ, сохранившийся в моей голове в том далеком времени.

Больше не существовало миловидной девочки прошлого, о которой я бывало мог опрокинуть воспоминание, трагично завершающее мой пресный день. Она выросла, как и я, больше не жаждущий постороннего внимания, новых знакомств и шумных посиделок с друзьями, точно случилось то, что изменило нас, превратив в одиноких подростков, погрязжих в своем нескончаемом максимализме.

– Даже я не всегда могу ее обнаружить, хоть и местная. – После недолгой паузы пибавила она, пожав плечами. – За четыре года многое изменилось.

Верно. Меня не было здесь четыре года и в последний раз, когда я видел ее, это было ровно четыре года назад.

Было ясно, что мы не собирались уступать друг другу. Она помнила меня, я – ее, но веселее всего продолжить делать вид обратного, усмиряя пыл от встречи, которую и долгожданной не назовешь.

– Должно быть, ты меня забыл, – с притворной обидой протянула она, хмыкнув.

Я только лишь пожал плечами, отвернувшись к горизонту.

И все-таки забыть ее – сравнимо в мои одиннадцать со смертью, пока я не начал взрослеть, понемногу уставая от воспоминаний, резвящихся в омуте памяти, потому что было много того, чего мне хотелось помнить вовсе.

Краем глаза я завидел ее хитрый прищур, белоснежный оскал, точно кричащий о победе, и мне не хотелось больше ни спорить, ни играть в эту сомнительную игру без правил, ни громко спорить о том, кто оказался прав. Мне просто хотелось умиротворения, гармонии и тишины, из-за чего мне казалось, что для нее это было лишним.

– Хоть я тоже не помню твоего имени, но..

– Зина, – оборвал ее я, устало повернувшись к ней, – девочка у моря.

Она замерла с раскрытыми губами, глядя на меня все с тем же хитрым прищуром, и отвернулась, наклонив в мою сторону шляпу. Точно обиделась, что я так скоро прервал этот бессмысленный разговор, несущий в себе хорошую порцию лжи и притворства.Только еще я не знал, какой Зина была на редкость противоречивой, такой, какой я ее совсем не мог представить.

И только я был доволен, что морская пучина перехватила часть нашего разовора на себя, как она вновь оживилась, точно подметила мое удивительно приземленное состояние, совсем не настроенное на оживленные беседы.

– Не хотела я быть единственной, кто не помнит имя давнего знакомого, – возмутилась она, расплескав по плечам волосы из косички.

– Я и не говорил его тебе, – усмехнулся я.

Услышав негромкий вздох, кажется, мне следом послышалось и ее взволнованное сердцебиение, не желающее подстраиваться в такт уже обленившихся волн. Зина оперлась на аккуратные руки, отклонившись назад, и разомкнула колени: подол тонкой ткани ее юбки зарезвился в воздухе, лаская кожу моей руки. Но я только смиренно глядел вперед, совсем не поддаваясь на ее неясные провокации.

Море еще никогда не было таким скучным, а, может, и было всегда таким безвкусным и совершенно отстраненным, ничем не привлекающим и далеким. Невольно задумываешься, чем оно так влечет художников, готовых часами оставлять мазки на холсте, неусыпно смотря на несменный пейзаж впереди себя. Вдалеке показался чей-то парус, который так напоминал эту девушку, беспечно рассматривающую мое лицо. Наверное, в репродукции Айвазовского Зина – тот самый парус, поглощаемый ненасытными волнами, погубившие не один десяток морячков с их суднами. Кто же для нее эта сокрушаемая все живое волна?

– Девичья память, – улыбчиво говорит она в оправдание собственной лжи, приложив к затылку руку.

Неожиданный порыв ветра чуть не снес ее шляпу с дразнящим платьем. Зина хрустально рассмеялась, подогнув колени, и, прислонив к ним правую щеку, вновь стала разглядывать мое лицо.

– Саша? – предположила она.

Я нахмурился.

– Кирилл? – вновь попыталась Зина.

Сдавшись, я развернулся к ней, очевидно проиграв в это откровенное дурачество.

Ее глаза игриво выгнулись в полумесяцы, поддразнивая меня. Ей было забавно от всей души, потому я еще сильнее ощущал усталость, с которой не мог попрощать со дня приезда в поселок, но все так и не посмел отвести свой взгляд в сторону, буравя ее в ответ пристальным взором. Я видел только лишь ее светлые брови, которые незначительно приподнялись вверх, жаэе не прорезав лоб хмурыми морщинами. И этого было достаточно, чтобы доказать то, как сильно она старалась докучать мне своим озорством, будто бы прощупывала почву, откровенно упиваясь моим недовольным выражением лица.

И вот она слегка покачнулась в сторону и я, точно испугавшись, что она камнем кинется вниз, взволнованно вскинул руку, коснувшись ее плеча, и она вновь засмеялась.

– Леша! – громко воскликнула она, состроив победное лицо.

Я тяжело вздохнул, заставив ее заметно померкнуть, и раздраженно наклоняю голову в сторону, позволяя прикрыть глаза за вьющейся челкой.

– Богдан, – осипшим голосом говорю я, завидев ее мягкую улыбку.

– Вот как, – с притворной грустью проятнула Зина, – я даже не была близка.

Я даже понятия не имел, как выстраивались ее критерии, поэтому только лишь пожал плечами, продолжив смотреть за ней, точно ожидая очередное незаурядное происшествие.

– Тебе не жарко? – вскользь поинтересовался я, кивнув на длинные рукава ее платья.

Зина сцепила пальцы на коленях, крепко обхватив их в кольце рук, и подняла на меня взгляд.

– У моря прохладно, – неоднозначно ответила она, снисходительно дернув головой.

И я безразлично кивнул, решив, что спорить с ней – последнее дело. Улегшись на горячую землю, я был уверен, что она слегка остудит пылающую спину, но мне вышло почувствовать только лишь местами налипшую грязь, попутно закатив глаза. Выйти из дома без какого-либо головного убора было крайней неосмотрительностью, потому я был на грани от того, чтобы спрыгнуть с обрыва в неохотно беснующееся море, но покинувшие меня силы во всем теле протестовали, и я сдался. А спустя время на мое лицо приземлилась шляпа Зины, подарившая мне хоть какую-то прохладу в этот знойный день.

Кожей я чувствовал, как она смотрела на меня, но я все никак не мог предположить даже о единице того, о чем она думала. Да и не хотел. Восторг и трепет от встречи давно угас, неумолимо вернув в настоящее.

От тошнотворного бриза, приносящий всю падаль с морского дна, не осталось и следа; цитрусовый аромат ее шампуня щекотал нос. Я поморщился от перекатывающейся по языку тошноты и резким движением сел обратно. С непривычки зажмурился, потерял равновесие и отшатнулся, а после ударился об ее плечо. Зина выхватила из моих рук шляпу и одела ее мне на голову, задиристо усмехнувшись.

В это самое мгновение я понял, что она просто проверяла меня с каждым новым словом, точно пытаясь понять, где именно простилается грань дозволенного. Это было непонятно, странно и удивительно подходяще для нее, что злиться было бы простым расточительсвом сил.

– Знаешь?.. – полушепотом протянула она, сощурившись, – а я тебя сразу узнала. – Заверила Зина, пальцем щелкнув по козырьку шляпы.

Зачем-то ей нужно было юлить на месте, дергать меня из стороны в сторону и самой двигаться в сторону ветра. Все бы ничего, только вот едва ли мы знали друг друга, чтобы вести себя подобным образом.

Я снисходительно пожал плечами, ненароком притронувшись к краю глаза.

– По родинке? – зачем-то предположил я подобную глупость.

Она довольно резко замотала головой, точно ожидала от меня большего, и ехидно улыбнулась, подсев ближе, чтобы разглядеть детальнее: на нижнем веке правого глаза находилась тусклая родинка и на ней же, прорезая ее самую сердцевину, мелькал шрам, рубцом отпечатавшийся на коже. Я пожал плечами в ответ на ее откровенный интерес, она лишь усмехнулась, сдув волнистую прядь с носа.

– Это шрам? – интересуется она, резко подавшись ко мне, на что я опешил, едва не отпрыгнув от нее в сторону.

– Да, – сдержано отвечаю я, вновь пытаясь нащупать его на коже, но пальцы едва ли ощущали его присутствие, – раньше только так меня и отличали от брата, – невзначай бросил я, вздохнув.

– Близнецы, значит… – тянет улыбку Зина, хмыкнув. – Тогда мне интересно услышать, как он тебе достался. – Она оперлась локтем на колени и уложила подбородок на ладонь, внимательно уставившись на меня.

Я усмехнулся. Примечательным было то, что ей удалось меня разговорить, а это было действительно редким в моем случае.

– Простарая царапина. – Отвечаю я, проселживая за ее безразличием. – От ножа, – лукаво прибавляю я, присвистнув своему заявлению.