Полная версия
Лена Левина
Селение без петухов
Назначение
Тусклый, мерцающий свет люминесцентных ламп лениво расползался по потолку, будто сам не был уверен, стоит ли озарять эту комнату до конца. Кабинет пах застоявшейся бумагой, старым линолеумом и чем-то ещё смутно знакомым, как школьный актовый зал, забытая канцелярия или засушенные васильки между страниц дневника.
Занавески на окнах выцветшие, советские, с рисунком, напоминающим вязь из детского сна: то ли цветы, то ли лица. За столом, среди аккуратно сложенных папок и чайной чашки с мутным разводом, сидела Плетнёва – начальница отдела образования. Сухопарая, будто высушенная временем, она не смотрела на Аню – только листала страницы с торопливой щёлкающей скоростью, словно листы могли убежать.
Очки на цепочке покачивались, как маятник: туда-сюда. Туда-сюда.
Аня сидела напротив, с прямой спиной и непроницаемым лицом. В руках у неё тонкая папка, выцветший зелёный картон, по углам загнутый. Пальцы её сжали угол, так, что ноготь побелел.
На первой странице чёткими печатными буквами:
Деревня Нежитьё. Школа №13. Ученики: 12 человек. Срок: бессрочно. Проживание: предоставляется.
Глаз у Ани дёрнулся едва заметно. Она перечитала название деревни снова – губами, про себя. Слово будто что-то тронуло в груди, как льдинка в рукаве: холодно и в то же время… знакомо?
Нежитьё.
– Деревня старая, – сказала Плетнёва небрежно, не отрываясь от бумаг. Голос у неё был тягучий, как сироп, но с металлическим привкусом. – Школа там была до двухтысячных. Бумаги пришли. Кто-то ж там живёт. Учащиеся числятся. Говорят, странная. Но куда вас ещё? – Плетнёва подняла взгляд. В её глазах не было ни интереса, ни сочувствия, только усталость. – В городе мест нет. Зато там отдельный дом, пусть и глушь.
– Но я не… – начала было Аня, но осеклась. Пальцы листнули дальше.
Из соседнего кабинета послышался смешок – тихий, как трещинка в стекле. Мужчина в свитере с вытянутыми локтями высунулся в приоткрытую дверь, словно специально подгадав момент:
– Это та, что без времени, – прошептал он с усмешкой, склонив голову. – Где часы не идут. И рассвет приходит не всегда.
Аня медленно повернула к нему голову. Мужчина кивнул и исчез в тени, как будто дверь его засосала. Плетнёва не отреагировала. Только вздохнула.
В животе у Ани что-то сжалось. Лёгкая, почти неощутимая дрожь прошла по позвоночнику. Она не смеялась – не потому что не хотела. Просто не могла. Название деревни било по вискам глухо, как удар в подушку. Оно отзывалось не словом, а чувством: тревогой, дежавю, осколком сна, где она когда-то стояла на пороге деревянной избы и слышала, как кто-то поёт за печкой.
И ещё крик. Странный, сдавленный, как если бы петух кричал не к рассвету, а вовнутрь ночи.
Аня сжала папку крепче. Бумага в ней зашелестела, будто вздохнула.
Петушок не пел – ночь осталась жить…
Стих всплыл в голове сам собой, как пузырь из тёмной воды.
Комната, в которой жила Аня, была ничем не примечательной, как и сотни таких же, разбросанных по унылым общежитиям провинции. Стены, выкрашенные в тускло-оливковый, местами шелушились, как старая кожа. В углу облупленный письменный стол с искривлённой лампой, подоконник, на котором когда-то стояли цветы, а теперь копилась пыль, и кровать с продавленным матрасом, скрипящая при каждом движении, словно отзываясь на чужие сны.
Над головой гудела лампочка. Не электрическим звуком, а нервным, насекомым, будто в ней поселился кто-то, кто шепчет, но только высоко и тонко, чтобы нельзя было расслышать слов. Тёплый свет, рассеянный, как парное молоко, едва касался углов. Всё здесь будто бы было оставлено в спешке. Или никогда толком и не начиналось.
Чемодан стоял у двери, застёгнутый, готовый к отъезду. Аня складывала вещи методично: пачку книг – методички, сборники сказок, «Психология младшего школьника»; чёрный блокнот с резинкой; маленький фонарик с потрёпанной кнопкой; аптечку – в ней валерьянка, бинт, пластырь, термометр.
На кровати, поперёк покрывала, лежала тетрадь – старая, в мелкую клетку, с ободранными краями. Обложки не было вовсе, лишь серая подложка, испещрённая временем. Бумага пожелтела, будто её держали в дыму. На полях разводы, отпечатки пальцев, засохшие пятна.
Аня держала её на коленях, одной рукой придерживая корешок, другой осторожно переворачивая страницы. В этой тетради не было ничего официального, ничего, что следовало бы хранить. Детские рисунки – скособоченные домики, солнце с глазами, девочка с тремя косичками и огромными глазами. Подписи неразборчивые, словно их писали в полусне.
Но почерк…
Что-то в этих буквах отзывалось глубоко внутри, там, где не должно было быть ничего знакомого. Она знала эти линии. Эти петли, неправильные «ж», где средняя палочка длиннее остальных. Знала, как держали ручку, – слишком крепко, так, что пальцы уставали. Одна страница была особенно чёткая. На ней строка, написанная фиолетовыми чернилами:
Петушок кричал в полночь – кто проснулся, тот исчез.
Всего одна строчка, но будто дверь, слегка приоткрытая в темноту. Аня не сразу поняла, почему её затрясло. Это не было испугом, скорее, узнавание, как будто она не читала, а вспоминала. Строка скользнула под рёбра, осела во рту вкусом золы.
Пальцы зябко сжались. Страницы захрустели. Где-то в коридоре за стеной хлопнула дверь, и звук эхом отдался внутри неё.
Аня закрыла тетрадь. Не просто, захлопнула, как если бы та могла вырваться наружу. Тонкий пух пыли взлетел над обложкой, кружа в воздухе, как пепел. Тетрадь пахла… странно. Не бумагой – застоявшимся летом, мокрой землёй, куриным пером, бабушкиной печкой.
Она глубоко вдохнула. Нет. Всё в порядке. Просто усталость. Просто детская ерунда. Она никуда не исчезнет. Петухи в полночь не кричат. Тем более в тетрадях.
Аня поставила тетрадь на край стола, оттолкнула чемодан ногой, не глядя на него, и легла на кровать. Пружины взвизгнули, как будто что-то разбудили. За окном ни шороха, ни звука, ни света.
Перед тем как заснуть, ей почудилось, будто кто-то прошёл по коридору на цыпочках, задержался у двери… и замер. Что-то, у чего есть горло, но нет дыхания. А потом, далеко-далеко, она услышала, как что-то крикнуло. Не петух. Не человек. Не животное.
Серая трасса, выцветшая от дождей и времени, лениво вытягивалась ввысь, тонкой лентой теряясь в полутьме лесных холмов. Асфальт был мокрым, будто совсем недавно по нему прошёл ливень, но капли с неба больше не падали, лишь туман медленно ползал по земле, будто карабкался обратно в чащу.
Аня стояла у подножки междугороднего автобуса – облупленного, с мутными окнами, в которых отражались только её собственные глаза. Табличка с маршрутом была выцветшей настолько, что буквы на ней угадывались больше по памяти, чем по зрению: "г. *** – дер. Нежитьё".
Водитель не сказал ни слова. Только приоткрыл дверь с длинным, ржавым вздохом пневматики, будто машина сама не хотела ехать. Он был широк в плечах, но сгорблен, как будто всё его тело тянулось вниз, в землю. Лицо у него было землистое, почти безбровое, с тяжелыми веками, и молчание его было густым, как заплесневелый мёд. Он лишь кивнул, принимая её билет, и указал на середину салона.
Внутри пахло железом, старыми сиденьями и чем-то прелым – запахом, который иногда идёт от погребов, забытых под полуразрушенными домами. Свет скудный, лампочки мигают, словно не решаются гореть по-настоящему. По проходу – лёгкая рябь пыли, будто сквозняк шевелит память автобуса.
Аня выбрала место у окна. Пальцы невольно сжали ремешок сумки, внутри которой лежала та самая детская тетрадка. Странно, она не хотела доставать её, не хотела даже чувствовать, но как будто это была последняя ниточка между ней и чем-то… не названным.
Кроме неё, в салоне сидела только одна пассажирка – старая женщина, завёрнутая в чёрный платок так, что из-под него виднелись лишь тонкие губы и острый, как птичий клюв, нос. Она не отводила взгляда от окна. В её руках покачивался деревянный петушок на палочке – вырезанный грубо, но с каким-то древним вниманием к форме. Краска облупилась, но гребешок – алый, будто свежая кровь. Петушок чуть покачивался, как будто двигался сам, не от руки.
Аня почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она отвела взгляд, уставилась в мутное стекло, где небо и деревья плыли, как в акварельном сне. Всё казалось приглушённым, будто их автобус медленно отрывался от мира и входил в другую толщу – тягучую, зыбкую, как вода в болоте.
Мотор заурчал. Сначала глухо, почти неуверенно, а потом обрёл размеренное, гипнотическое ворчание. Автобус двинулся, переваливаясь, будто вздыхая всем своим телом.
Дорога катилась под колёсами, лес всё сгущался, небо темнело – не от времени суток, а от чего-то иного, словно вечер подползал не по часам, а по воле. Аня положила голову на спинку кресла. Её глаза тяжело закрылись.
В треске шин, в глухом гуле мотора, в покачивании автобуса было что-то убаюкивающее. Мысли Ани начали растворяться, как капля чернил в воде. Она слышала, как женщина в платке что-то бормочет себе под нос, словно напевает. Слова не разобрать, но в них был ритм, странно похожий на детские колыбельные. Или на заклинания.
Сон пришёл мягко. Неплотной вуалью лёг на глаза. И повёл её куда-то прочь от трассы, прочь от города, туда, где не поют петухи и рассветы забывают наступать.
Туман лёг на землю густым молоком, вязким и тяжёлым, как будто ночь разлила свои остатки и не успела их убрать к рассвету. Аня брела вперёд, чувствуя, как влажный воздух липнет к коже, как трава под ногами цепляется за подол её пальто, будто пытается удержать, не пускать дальше. Мир вокруг дрожал в серой пелене, не различить было ни горизонта, ни времени – не ночь, не день, не утро. Всё было погружено в это зыбкое между, где законы знакомой реальности растворялись, как соль в болоте.
Где-то справа, словно изнутри самой земли, раздался крик петуха. Хриплый, слишком низкий для утреннего зова, он прокричал не трижды, как положено, а один – гулко, с тяжёлым эхом, будто провозглашая не начало, а что-то иное. Его голос отозвался в груди Ани колющим страхом – неясным, детским, как от сказки, услышанной не до конца.
Она шагала, не чувствуя под собой дороги – то ли земля, то ли старая деревенская улица, покрытая мхом и сухими листьями. Всё дрожало в дымке. Внезапно из неё вынырнула изба – чёрная, искривлённая, будто деревянные брёвна запоминали каждую бурю, что когда-то касалась их. Крыша осела, печная труба казалась обгорелой, а ставни висели криво, как закрытые глаза. И всё же в одном окне горел слабый, зыбкий свет.
Аня остановилась. Сердце глухо ударило раз, второй. В окне стояла девочка.
Она узнала её сразу безошибочно. Не потому, что та была ей похожа, а потому что это была она. Младше лет на десять, в рубашке с вышитым воротником и растрёпанными косами. Лицо девочки было бледным, но не призрачным. Оно дышало жизнью, обидой и чем-то древним, безымянным.
– Ты же обещала вернуться, – шептала она. Губы почти не двигались, но Аня слышала голос ясно, как если бы он звучал в голове. – Где ты была?
Аня не знала, как ответить. Руки дрожали. Она тянулась к двери, к хрупкой деревянной ручке, покрытой паутиной, но прежде чем коснулась…
…резкий толчок.
Сквозь сон – дрожь автобуса. Свет.
Она проснулась. Лоб прилип к стеклу, в ушах всё ещё звенел петушиный крик, а в груди бушевало то самое чувство, как будто что-то важное выскользнуло из рук. Или из памяти.
Автобус вздрогнул, будто споткнулся о что-то невидимое, и затормозил с протяжным скрежетом, неуместным в этой тишине. Мир за запотевшими стёклами застыл, будто затаил дыхание. Колёса чмокнули по мокрой траве, не по асфальту – он, видимо, давно здесь закончился. Аня приникла к стеклу: за пеленой пыли и зарослей проступала остановка, наполовину съеденная временем и сыростью. Железная табличка, согнутая ветром и ржавчиной, покачивалась на одном гвозде. На ней едва читалось: НЕЖИТЬЁ.
Название словно выдохнуло холод в лицо.
Аня медленно поднялась, закинув рюкзак за плечи. Хотела спросить у водителя – правильно ли это место, не рано ли, но тот уже отвернулся, сидя с каменным лицом, как будто вообще не знал о её существовании. Его глаза были закрыты, пальцы сжаты на руле, и только редкое дыхание напоминало, что он живой. Или, может быть, просто не исчез ещё.
Она обернулась – бабки не было. Ни на соседнем сиденье, ни у выхода, ни за её спиной. Будто и не сидела здесь вовсе. Только на полу, у обивки, осталась одна мелочь: деревянный петушок на палочке, блеклый и истёртый, с отколотым клювом. Он лежал, как выброшенный талисман, и казался вдруг куда страшнее, чем мог бы быть в детской руке.
Аня шагнула наружу.
Тишина накрыла её сразу – густая, звенящая, нереальная. Воздух был тяжёлым, пах мокрыми листьями, корой, влажной землёй и чем-то сладковато-сгнившим. Остановка давно поросла травой, а деревянная лавка развалилась под мхом. Над ней клонились деревья – не то берёзы, не то осины, но с потемневшей корой и ломаной листвой. Казалось, лес дышит. Он стоял стеной – плотной, как ткань, из которой вырезан чёрный сон. Его тень растекалась по земле, и каждый куст будто поворачивал голову, наблюдая.
Листья вихрем поднялись от первого порыва ветра. Он прошёлся по дороге, загремел по табличке, тронул волосы Ани и умолк, будто втянут назад, в чащу.
И вдруг, из-за деревьев, один-единственный, надтреснутый, как скрип старых петель, крикнул петух. Далеко, глухо, будто из-под земли. Невовремя. И слишком поздно.
Аня вздрогнула, сердце сорвалось, грудь обожгло.
Водитель повернулся к ней, глаза его были мутными, губы пересохшими. Он прохрипел, будто проглатывая пыль:
– Он зря крикнул. Тут петухов давно нет.
И прежде чем она успела что-либо спросить, дверь захлопнулась с металлическим щелчком, как крышка склепа. Автобус тронулся. Мотор взревел, сорвался с места, подняв за собой пыль и листья, и исчез, будто его и не было, только след шин и гул в ушах.
Аня осталась стоять на обочине дороги, ведущей в никуда. С одной стороны лес, плотный, как заклятие. С другой туман, в котором угадывались очертания деревни, будто вырезанные из сна. И всё вокруг шуршало. Шептало. Смотрело.
…Почему-то она знала, не разумом, а телом, кожей, костным предчувствием, что дальше придётся идти пешком. Что шоссе, как жила, перерезана, и дальше только тропа. Не обозначенная на карте, не ведущая ни к одному из известных пунктов. Она не ждала маршрутки, не звала такси, даже не обернулась – автобус, увозивший её из прошлого, исчез без следа, будто провалился в зыбь между мирами. И теперь она стояла одна. На границе чего-то, что нельзя было назвать деревней. Или временем. Или сном.
Тишина была не пустой. Она дышала, как существо: то затаивая дыхание, то шевелясь под землёй, то наблюдая из-за елей, которые слишком плотно прижимались друг к другу, словно прятали что-то между своими чёрными стволами. Воздух густел, и с каждым шагом становился чуть плотнее, как вода, в которую входишь медленно – сначала ноги, потом бедра, потом грудь.
Она знала. Не потому что ей сказали, не потому что логика, но знала.
Кто-то уже знал, что она приехала.
Имя её было произнесено. Шёпотом. Или во сне. Или, может, много лет назад, когда она ещё не родилась, а её всё равно уже ждали. Здесь. В этих местах, что давно выпали из времени и памяти, но не забыли своих.
Её ждали не как гостью. Не как блудную. А как ту, чьё появление часть круга. Неизбежность. Как зреющее семя, которое наконец проросло сквозь шов снов и настоящего.
Аня вгляделась в тропу – узкую, спутанную, что вела вглубь чащи, туда, где воздух казался синеватым, а свет чужим. И поняла:
Назад нельзя. Ни сдаться. Ни убежать. Ни сделать вид, что это ошибка. Это не было выбором. Это было зовом.
И шаг вперёд, под этот невидимый зов, прозвучал в ней, как замыкающееся заклинание.
Никого
Туман висел над землёй, как промокшая вуаль, затягивая дорогу молочной зыбью. Табличка с названием «Нежитьё» – перекошенная, полусгнившая, будто сама стыдилась быть в этом месте. Чёрные буквы осыпались, древесина покрыта мхом, словно её никто не трогал целую вечность.
Аня стояла на обочине, вжимая рюкзак в плечи, прислушиваясь к лесу за спиной. Лес не шевелился. Даже ветер, гнавший листья по дороге ещё минуту назад, притих. Только гравий под её ногами отозвался шорохом, да старая лямка рюкзака скрипнула, как дверь в забытом амбаре. Всё вокруг будто затаило дыхание. Даже птицы, если они тут ещё были, молчали.
И вдруг…
Из-за поворота вышла фигура. Медленно, как вода из подземного ключа. Сгорбленная, завернутая в длинную, пыльно-сизую шаль, свисающую до самой земли. Лицо у неё было похоже на запечённое яблоко – в морщинах, в складках, в следах бессчётных зим. А глаза как лёд, тонкий и блестящий, синие до пронзительности. Старуха остановилась на вытянутую руку от Ани и не поздоровалась, не назвалась, только произнесла:
– Ну вот ты и пришла. Думала, не доберёшься.
Голос хриплый, скрипучий, словно давно не говорила. Или слишком долго ждала.
Аня чуть отступила, по коже прокатилась волна холода, как от промёрзшего подвала.
– Кто вы? – спросила она, голос её прозвучал тихо, неуверенно, как будто слово могло спугнуть само место.
– Евдокия я, – сказала старуха, будто это имя Аня уже должна была знать. – Ты ко мне, стало быть. Я ж тебя жду с полнолуния.
С этими словами она развернулась и пошла обратно, не оборачиваясь, оставив Аню на распутье – между дорогой, туманом и старым знанием, которое вдруг зашевелилось где-то в глубине, как пыльный свёрток памяти.
Будто кто-то давно записал эту встречу на треснувшем лунном календаре, где ночь могла длиться год, а обещания дольше жизни.И в голосе её не было ни удивления, ни любопытства, только осознание, будто всё происходящее уже однажды случилось.
Евдокия шла впереди, не оборачиваясь, и посох её, тонкий, с сучком на верхушке, как кривой палец лесной старухи, стучал по камням, по мерзлой колее, по доскам заброшенных мостков, как если бы кто-то невидимый бил в барабан. Не торопясь, уверенно, с неумолимостью старого ритуала. Тук. Тук. Тук. Ритм этот завораживал, впивался в слух, как заклинание, и вскоре Аня поймала себя на том, что её шаги сливаются с этим ритмом, будто ноги сами знают дорогу, которую разум отказывается признавать.
Туман, вязкий, как простокваша, вдруг стал редеть, но не рассеиваться, а как будто отступать, с почтением распахивая дорогу, и за этой завесой возникла деревня. Но не как посёлок, куда можно приехать по расписанию, не как географическая точка, а… как воспоминание, чужое и зыбкое, словно вставшее из сна. Старые избы тонули в дымчатом мареве, как выбеленные временем черепа. Их крыши обвалились, кое-где до балок, до прогнивших перекрытий, но из некоторых печных труб упрямо тянулся дым: сизый, пахнущий мхом, берестой и… чем-то сладким, чуть вонючим, то ли сушёными травами, то ли чем-то похоронным.
Аня замедлила шаг, чувствуя, как в груди расправляется ледяное предчувствие. Калитки, кривые и перекошенные, одна за другой оставались позади и все были открыты. Не настежь, а приоткрыты, будто кто-то только что вошёл. Или вышел. Тропинки к дверям были свежо утоптаны и ни одной живой души вблизи. Ни звука, ни лая, ни петушиного крика. Только этот ритм посоха, и шелест занавески в окне, хотя ни одно дерево не качнулось, ни один лист не шелохнулся.
– Здесь кто-то живёт? – спросила Аня, с трудом отводя взгляд от окна, где, казалось, что-то мелькнуло – силуэт, блик, тень без тела.
Евдокия не остановилась, не обернулась, только бросила через плечо:
– Хозяева… в пути.
И сказала это с такой обыденной, почти хозяйственной интонацией, что у Ани мурашки прошли по позвоночнику. В пути, как будто это были не соседи, а гости, опаздывающие на пир. Или мертвецы, возвращающиеся издалека к ужину.
– Но ты не беспокойся, к тебе всё готово.
И, как по команде, из одной из изб распахнулась дверь. Сначала медленно, со скрипом, как будто кто-то изнутри надавил плечом. Потом шире, окончательно. Никого. Просто открытая дверь, и свет изнутри тусклый, жёлтый, словно сквозь старый воск. Он не звал и не пугал – он ждал.
Дорога свернула к этой избе, и Евдокия свернула вместе с ней. Аня не сразу последовала, что-то в ней сопротивлялось: не страх, а чувство неправильности, будто реальность отступила, и она шагала по чужому прошлому, оставляя следы там, где следов быть не должно.
На перекрёстке перед домом перебежала кошка, чёрная, с белой грудкой, но без тени. Совсем без тени, даже в свете фонаря, что вдруг вспыхнул у крыльца, хотя никто его не зажигал. Кошка замерла на секунду, взглянула на Аню и исчезла в щели между домами, не оставив ни шороха, ни следа.
– Иди, – сказала Евдокия, уже стоя у дверей. – Дом помнит тебя. Он всегда помнит своих.
Ветер, которого не было, вдруг качнул старую ель у ворот. И Аня поняла – обратной дороги больше нет.
Половицы в сенях заскрипели, будто нехотя, принимая новый вес. Воздух внутри дома оказался густым и тёплым, как шерстяное одеяло, только снятое с печи. Здесь ничто не разрушилось, но и не жило, словно кто-то, уходя, аккуратно сложил время и поставил его на полку, рядом с берестяной туеской и деревянной миской.
Аня шагнула внутрь и невольно замерла. Всё было… неправдоподобно целым. Местами до абсурда: натёртые до блеска доски пола, словно по ним только что пробежали босые детские пятки; связки сушёных трав, аккуратно свисающие с потолочных балок, источали терпкий запах – зверобой, полынь, мята, лаванда. И яблоки. Запах печёных, сладких, с корицей. Он был такой плотный, что обволакивал горло, будто Аня уже откусила.
Качалка в углу покачивалась едва заметно, с лёгким поскрипыванием, словно чья-то рука только что оставила спинку. Аня даже ощутила, как по позвоночнику прокатилась волна ледяного предчувствия – не страха, а чего-то глубже, старше. Того, что не нуждается в объяснениях.
На столе дымился суп – густой, как утро после дождя, с каплей жира, лениво расплывающейся по поверхности. Ложка лежала рядом. Аня машинально взяла её, и только коснувшись поверхности, поняла: горячее. Только что. Только вот… кто?
Она оглянулась.
Евдокия сидела у печи. Словно сидела здесь всегда. Сгибалась над вязанием, длинные костяные спицы мерцали в её руках, будто вытягивали из клубка не нить, а само время. Лицо её скрывала тень, отбрасываемая поленьями в очаге.
За стеной скрип. Один, настойчивый, как выдох человека, тяжело опускающегося на стул. Затем тишина. И снова: шаг. Скрип. Пауза. Выдох.
Аня замерла с ложкой на полпути ко рту. Голос, тяжёлый, как земля после дождя, всё же вырвался:
– Там кто-то есть?
Евдокия не подняла взгляда. Пальцы продолжали вязать, словно сцепленные с невидимым ритмом.
– Не нынче. Раньше был.
Она остановилась. Спицы тихо щёлкнули. В избе стало слышно, как за стеной что-то сдвинулось, будто по чердаку кто-то тянул тяжёлую ногу.
Евдокия продолжила, теперь чуть тише, не глядя:
– Ты только не ходи туда ночью.
Слова её, сказанные без угрозы, прозвучали страшнее любого крика. Потому что были как предостережение из глубины сна – знакомое и неизбежное.
Аня кивнула. Ложка всё ещё дрожала в руке. В супе отражалась не только комната, но и что-то за её спиной. Что-то, чего она не могла увидеть. Но уже знала: оно там. Ждёт. Не нынче.
Ночь стояла густая, как снадобье ведьмы – чёрная, с примесью ветра и чего-то недосказанного. Дом спал, но не был мёртв – он дышал, слышал, вспоминал. Аня лежала под тяжёлым, пёстрым одеялом, в котором сплелись венки рябины, оленьи следы и крестики, вышитые чьей-то рукой с шершавыми пальцами и верой в защиту. Ткань хранила тепло, но тревога проникала под кожу, будто сырость, ползущая от половиц.
Ветер, будто обиженный сказочник, шептался с деревьями за окном, перебирая кроны, касаясь ставен. Его голос был не просто в воздухе – он стелился под дверью, заглядывал в щели, вытягивался в тонкие руны на стенах. Он звал. Невнятно, с хрипотцой, но настойчиво.
Аня не могла уснуть. То ли потому, что в этом доме всё казалось чересчур живым, то ли потому, что она чувствовала – кто-то ждёт. Там, наверху, где чердак.
Снизу доносился лёгкий скрип. Качалка. Та самая, что покачивалась днём. Теперь её движение стало настойчивым, равномерным, как дыхание. То вперёд, то назад. Вперёд – назад. Шаги на чердаке стали громче, будто невидимый обитатель перестал скрываться. Он спускался. Медленно. Каждая ступень отзывалась болезненным скрипом, словно дерево страдало, вспоминая того, кто по нему ходил. Шаг. Скрип. Выдох. Тяжёлый, неровный. Шаг. Скрип. Ещё один.
