Археологи против пришельцев

Она не могла не рассказывать, это было сильнее её.

– Есть и другая, еретическая версия мифа, – добавила она, и её голос стал глубже, мрачнее. – Где Апоп – не разрушитель, а демиург. Тот, кто создал Вселенную из Хаоса.

– Хм… Ну, смотри, Стелла. Кажется, я нашёл недостающую часть пазла твоего апокалипсиса, – я подошёл к ней, протягивая осколок.

Её глаза расширились.

– Егор, ты дурак? – вспылила она. – Эти камни археологическая ценность! Их нельзя трогать без перчаток. Понимаешь?

– Ой, да ладно тебе, – хмыкнул я. – Это ж камни. Чего им сделается?

Я поднёс кусок к тому, что был её пьедестале, чтобы примерить. В этот момент острая, как скальпель, грань камня полоснула по моему пальцу. Резкая, злая боль. Я только стиснул зубы. Капля тёмной крови сорвалась с пальца и упала на стык двух частей.

И тут произошло нечто. Камень зашипел. Осколки с неестественной скоростью втянулись друг в друга, срастаясь на моих глазах. Стыка не осталось. Теперь на древнем, покрытом бурыми пятнами засохшей крови пьедестале лежал целый, монолитный, пульсирующий артефакт. Живой.

Стелла замерла. Её лицо преобразилось, на нём отразился священный ужас вперемешку с экстазом безумной жрицы, дождавшейся своего бога.

– Егор… ты… ты видишь?! Это… невероятно! Символы… они изменились! Они старше первых династий! Они говорят о Вратах… о тех, кто был до богов… о крови, что открывает путь! Это… это перевернёт всё!

Я сунул порезанный палец в рот, чувствуя солоноватый вкус собственной крови, и криво ухмыльнулся.

– Надеюсь, у этих твоих «тех, кто был до» была прививка от столбняка…

И тут камень запульсировал ярче, издав низкий, вибрирующий звук, похожий на удар в гигантский бронзовый гонг. Звук, который прошёл не через уши, а сквозь кости. Стелла, потрясённая до глубины души, покачнулась, едва не упав, взяла меня за руку.

– Землетрясение! Держись! – инстинктивно рявкнул я и рванулся вперёд, хватая её за руку.

Но это не помогло. Ещё один толчок бросил нас на странный артефакт. Мои пальцы коснулись её бархатистой кожи и гладкой, солоно бы живой поверхности камня одновременно.

Мир взорвался.

Инвертированный свет, слепящая тьма ударила по глазам. Меня охватило омерзительное ощущение деконструкции, будто моё тело протаскивали сквозь мясорубку реальности. Время рвалось, как ветхая тряпка. В ноздри ударил густой коктейль из запахов меди, гниющей органики, озона и чего-то невыразимо сладкого, как запах разложения. Ультразвуковой визг скреб по внутренней стороне черепа, смешиваясь с грохотом первобытных барабанов и леденящими душу завываниями, доносящимися отовсюду и ниоткуда.

Но ничто не длиться вечно. Верно? Мы рухнули на горячий песок. Я вскочил и огляжелся. Это был не наш лагерь и не раскоп. Над нами, пронзая больное, фиолетовое небо, возвышались зловещие чёрные пирамиды неправильной, неевклидовой геометрии. Вокруг ютились кривые глинобитные хижины, а между ними двигались фигуры нагих людей. Их кожа была серой, покрытой ритуальными шрамами, а взгляды – пустыми, как глазницы черепов. Воздух был тяжёлым, как расплавленный свинец.

Я лежал на песке, чувствуя, как липкий пот струится по спине, и пытался заставить мозг работать. Рядом, тяжело дыша, на коленях сидела Стелла. Её лицо, обычно такое непроницаемое, было искажено смесью животного страха и благоговения. Камень… Сердце этого, попа всё ещё был в её руках, он тускло пульсировал тёмным, как сердце проклятого бога, только что пробудившегося от эонов сна.

– Ну что, Стелла, – прохрипел я, сарказм – мой последний бастион – ещё держался. – Это и есть твой «прорыв в археологии»? Или мы просто вляпались в твой любимый миф про блюющих змеев и хтонических битв?

Она медленно повернула ко мне голову. Взгляд был острым, как и прежде, но теперь в его глубине плескался первобытный ужас.

– Егор, заткнись. Хотя бы на минуту. Ты понимаешь… где мы? Это не просто находка. Это Врата. Мы… мы пересекли грань! Это реальность, о которой писали в запретных текстах!

Я хмыкнул, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони, и снова огляделся. Чёрные пирамиды внушали иррациональный, животный страх.

– О да, грань. Я пересёк её, когда согласился везти научный цирк в задницу мира. А теперь мы в кошмаре, где местные аборигены, похоже, практикуют нудизм и поклоняются плохой архитектуре. Кстати, если твой Апоп – демиург, то это он создал… вот это всё? Своеобразное у него чувство прекрасного…

Она стиснула зубы, её взгляд снова упал на камень. Пальцы, тонкие и нервные, сжали его так, будто это был единственный якорь в этом море безумия.

– Ты не понимаешь. Это не миф. Это ключ. Твоя кровь, Егор. Она… она активировала его. Открыла путь. Ты… ты можешь быть частью этого.

Я невесело хмыкнул.

– Частью чего? Культа смерти? Блюющего змея? Или я просто универсальный донор для активации всякой демонической хрени? Знаешь, Стелла, если моя кровь – это билет в ад, я требую вернуть деньги. А пока давай подумаем, как нам вернуться в лагерь к ужину и не стать закуской для вон тех голых ребят, которые уже смотрят на нас, как на шведский стол.

Она не ответила, но я видел, как напряглось её тело. Мы сидели на песке, окружённые тенями древнего, как само время, ужаса. И я думал: «Вот и всё, Егор. Ты хотел приключений? Ты хотел коснуться её мира? Ну вот, теперь хоть затрогайся.»

Но где-то глубоко, под толстым слоем цинизма и животного страха, шевельнулась тварь похуже – жгучее, нездоровое любопытство. Потому что если это конец, то, по крайней мере, он будет интересным. И если мне суждено сгинуть, то пусть это будет здесь, рядом с ней. Рядом с женщиной, которая притягивает, как магнит.

Глава 4. Язык Змея

Я стоял на раскалённом песке, ощущая это даже через подошвы ботинок. Пот и пыль смешивались в мерзкую, липкую корку, от которой хотелось содрать себя кожу. Над головой нависали чёрные пирамиды – шпили нечеловеческой архитектуры, словно вырванные из ткани кошмара и застывшие в этом пекле. Их острые, как лезвия, грани рассекали фиолетовое небо, будто хирургический скальпель, вскрывающий гноящуюся рану реальности. Вокруг ютились глинобитные лачуги, кривые, убогие, будто слепленные из глины дрожащими руками помрачившегося умом старца. Между этими хибарами бродили нагие фигуры, их кожа лоснилась от пота, а взгляды были пустыми, как у скотины. Воздух обволакивал, давил на грудь, пропитанный вонью гниющей органики и приторно-сладким смрадом, от которого внутренности скручивало в узел.

Я покосился на Стеллу. Её лицо, обычно холодное, словно выточенное из гранита, теперь искажала гремучая смесь животного ужаса и почти религиозного экстаза. В руках она всё ещё сжимала этот треклятый артефакт, так называемое «Сердце Апопа». Её тонкие пальцы подрагивали, хотя она изо всех сил старалась это скрыть, цепляясь за личину непреклонной жрицы науки, познавшей тайну веков.

– Что за шабаш нудистов-оккультистов? – прохрипел я, силясь сарказмом заглушить леденящий страх, что полз по позвоночнику, как змея по шее.

Голос мой звучал так, будто я глотал битое стекло всю ночь напролёт.

– Невероятно! – выдохнула она, почти шёпотом, но с таким придыханием, что прозвучало, как заклинание.

Её взгляд, жадный, почти одержимый, пожирал чёрные громады пирамид.

– Это…

– Что именно «это»? – я сощурился, заранее готовясь к очередной научной проповеди о древностях.

– Мы не просто переместились через пространство. Мы прорвались сквозь время! – её голос дрогнул от возбуждения, а палец, указывающий на пирамиды, заметно трясся. – Это переворачивает всё, что нам известно о додинастическом Египте! Это не та земля фараонов, что описана в хрониках. Это нечто… иное.

Я хмыкнул, смахивая липкий пот со лба. Мозг гудел, как старый трансформатор перед взрывом, а в груди ворочалось тяжёлое, как надгробие, предчувствие. Я, Егор Клюквин, человек-утёс, адепт холодного, трезвого рассудка до мозга костей, вляпался в такую хтонь, что ни один дешёвый ужастик или бредовый опус о попаданцах не мог бы её вообразить. Но пирамиды стояли передо мной, реальные, как боль от удара молотом. И эти голые дикари, пялящиеся на нас с безжизненной тоской, – тоже не плод воображения.

– Ставлю сто к одному, что на том камне была какая-то заморская дурь, – буркнул я, цепляясь за последнюю соломинку рациональности, как утопающий за щепку. – Мы под кайфом, не иначе. Скоро отпустит, и я очнусь в своей палатке с похмельем и парой килограмм песка в трусах.

Стелла резко повернулась ко мне, её взгляд острый, как лезвие обсидианового клинка, полоснул по моему лицу.

– Ты видишь эти чёрные пирамиды, Клюквин? – отчеканила она, будто допрашивая.

– Вижу… – неохотно проворчал я, озираясь.

– А нагих дикарей с копьями и набедренными повязками из дублёной кожи? Замечаешь?

– Замечаю. И вон двое громил, судя по всему, местный патрульно-жреческий отряд, уже прут к нам. Вымахали, как холодильники. Интересно, а здесь у них нет милого обычая поджаривать на костре за то, что баба в штанах разгуливает?

– Клюквин, с ума по одиночке сходят! Мы же с тобой одно и тоже видим…

Но развития этой гениальной мысли не последовало. Двое стражей, смуглые, с грубыми физиономиями, будто вырезанными из грубого песчаника, и холодным, змеиным взглядом, подошли к нам быстрее, чем я успел выдумать ещё одну колкость. Их доспехи из грубо обработанной кожи пестрели символами, схожими с извивающимися гадюками. Один из них рявкнул что-то на гортанном, шипящем наречии, от которого волосы на затылке вставали дыбом, как наэлектризованные.

– Нихт ферштейн, мужики, – мотнул я головой, изображая непонимание, в слабой надежде, что юмор разрядит обстановку. – Шпрехин зи доич?

Ответом стал молниеносный удар древком копья в солнечное сплетение. Воздух вырвало из легких ударом древка. Пока я давился, пытаясь вдохнуть, железные пальцы впились в руку. Когда я очухался, то обнаружил, что меня волокут за руку с такой силой, что кости, кажется, трещали под стальной хваткой. Оглянувшись, понял, что нас тащат к одной из чёрных пирамид – к храму, от которого разило могильным холодом, хоть вокруг и пылало зноем пустынное пекло. Сопротивляться я не стал. Не из-за трусости – я просто трезво оценивал шансы. Два острых копья против пары кулаков – расклад не в мою пользу. Стелла тоже молчала, её губы сжались в тонкую, почти бескровную черту, а взгляд пылал сдержанной яростью.

Внутри храма нас встретил вязкий полумрак. Свет сочился сквозь узкие щели в стенах, будто кровавые раны, ложась на отполированный камень пола багровыми полосами. Вонь тут была невыносимой – густой коктейль из застоявшегося пота, запекшейся крови и чего-то неуловимо гнилостного, от чего внутренности скукоживались в комок ужаса. Нас швырнули на колени перед лысым жрецом, чья голова блестела, как отполированный валун. Его лицо, иссохшее, морщинистое, напоминало сморщенное яблоко, брошенное на солнце, а взгляд был таким тяжёлым, что я невольно склонил голову, будто под невидимым прессом. Он приблизился, и когда его ледяные, сухие, как пергамент, пальцы коснулись моего лба, волна тошноты и острой, игольчатой боли пронзила череп. Я краем глаза заметил, как Стелла рядом содрогнулась, её лицо побледнело, но она лишь стиснула челюсти, не издав ни звука.

А затем нахлынуло. Не озарение. Не знание. Проклятие. Словно чёрный, бурлящий поток, чужой, шипящий язык хлынул в мой разум, обжигая, как кислота, каждый его изгиб. Я начал различать их речь – оскорбления, приказы, зловещие упоминания о «жертве для Великого Змея», о «чужаках, что несут запах Иного Мира». Мозг раскалывался от перегрузки, но я понимал каждое сиплое слово. Судя по напряжённому, почти каменному выражению лица Стеллы, она проходила через тот же самый круг ада. Жрец начал допрос, его голос то сипел, то гудел низко, как утробный рык из бездны, каждое слово сочилось угрозой, словно яд со жала.

– Ты… из какого клана? – прошипел он, буравя меня тяжёлым взглядом. – Твоя кровь воняет чужим небом и холодным металлом.

Я хмыкнул, несмотря на пульсирующую боль в висках. Похоже, что мой мрачный, как могильная плита, юмор оставался единственным щитом в этом безумии.

– Клана? А ну да… Я Дункан Маклауд из клана «Гаражных Кооперативов». А ты, святой отец, прости за любопытство, где такие шикарные стрелки делаешь? У нас на районе за такой гомосячий макияж и юбочку могут не понять и канделябром по фасаду приложить.

Его лицо исказила гримаса ярости, скулы напряглись, глаза сузились. Я понял, что заигрался, ещё до того, как два стража рванулись ко мне. Первый удар, резкий и короткий, вломился в рёбра, вышибая воздух из лёгких. Второй, хлёсткий, впечатался в челюсть, взрываясь в голове цветной вспышкой боли. Но я лишь сплюнул сгусток крови на чёрный, отшлифованный веками пол и выдавил кривую ухмылку, глядя прямо в лицо жрецу.

– Это у вас такой фирменный «welcome»? Или просто не вкатывают шуточки про мейкап?

Стелла, всё ещё стоявшая на коленях рядом, метнула в меня взгляд, полный раздражения, но в нём мелькнула тень тревоги.

– Егор, ты можешь на минуту перестать быть полным кретином? Мы в храме, окружённые фанатиками, которые, похоже, намерены скормить нас своему пресмыкающемуся божеству, а ты разбрасываешься своими сортирными шуточками. Может, подумаешь, как нам остаться в живых, вместо того чтобы изображать из себя стендап-комика?

Я вытер кровь с разбитой губы тыльной стороной ладони. Рёбра ныли, как после встречи с асфальтовым катком, но я не смог удержаться от саркастической ухмылки, кривой, как старый серп.

– Слышь, Стелла, это ведь ты же из нас двоих специалист по древним шизикам и их культовым цацкам. Так вот и поработала бы мозгами, как выкручиваться, раз сама нас сюда втянула.

Её взгляд полыхнул раздражением, губы сжались ещё сильнее, но ответить она не успела. Жрец снова заговорил, его голос скрежетал, как гранит о ржавую цепь.

– Ваши языки остры, как клыки пустынных гиен, но кровь ваша ничтожна. Великий Змей решит вашу участь. А пока заткните свои рты, или храмовые псы растерзают ваши кости ещё до заката.

Я хмыкнул, но на этот раз решил придержать язык за зубами. Не из-за страха, нет. Хотя кого я обманываю? Из-за него тоже. Но в тоне жреца было нечто такое, от чего по хребту пополз холод, несмотря на адскую жару. Я покосился на Стеллу, на её лицо, застывшее в напряжённой маске, и внутри меня что-то противно сжалось, будто кулак сдавил сердце.

Вот и всё, Егорка. Ты жаждал её мира, её тайн. Ну, держи, расписывайся. Только это не пыльные романтические раскопки в стиле Индианы Джонса, а первозданная тьма, что воняет кровью и безумием. И ты сам вырыл себе эту яму, когда коснулся того проклятого булыжника.

Но где-то в самой глубине, под коркой цинизма, страха и ноющей боли, тлела крохотная искра азарта. Если это конец, то он, точно не будет серым и унылым, как моя прошлая жизнь в гараже. И рядом с этой женщиной, чья решимость не гаснет даже перед ликом смерти, я был готов встретить любую бездну. Пусть даже она зовётся Великим Змеем. Пусть даже она смотрит на меня из теней этого храма, как на очередную жертву. Я, Егор Клюквин, не из тех, кто уходит в тьму с хныканьем.

И всё же, пока мы стояли на коленях, а запах смерти сгущался вокруг, как туман над болотом, меня грызла мысль. Что, если это не конец, а только начало? Что, если Стелла права, и за этим кошмаром кроется нечто большее, чем просто гибель? Что-то, ради чего стоит биться, даже если цена – моя никчёмная шкура? Я стиснул челюсти, чувствуя привкус боли железа во рту, и понял, что отступать поздно. Мост назад сожжён. Возврата к тёплому гальюну и интернету больше не будет.

Глава 5. Рабство

Я очнулся на холодном, голом камне, в зловонном бараке. Воздух здесь был густым, как суп из отчаяния, пропитанным вонью пота, грязи и сдавленного ужаса. Тело ломило, будто его пропустили через промышленный пресс – каждая мышца стонала, каждый нерв пульсировал болью, а во рту стоял привкус пыли, смешанной с металлической кровью. Вокруг валялись измождённые тела, некоторые постанывали, как раненые звери в ловушке, другие просто уставились в пустоту мутным, безжизненным взглядом. Одежду мою конфисковали, оставив вместо неё какую-то драную тряпицу, что должна была сойти за набедренную повязку. Я попытался завязать эту дрянь по-человечески, но ничего не получилось, так что я просто обмотал её вокруг бёдер, как мог. Получилось что-то вроде мини-юбочки, годной только на то, чтобы не звенеть бубенцами у всех на виду. Наверняка выглядел как посмешище, но ржать над собой было не с чего. Я, Егор Клюквин, мужик, привыкший держать свою судьбу за горло, оказался в загоне, где даже крестьянин постеснялся бы держать свиней. Выходило, что мы в рабстве у этих допотопных шизиков.

Лёжа на камне, я пялился в низкий потолок, покрытый копотью и сеткой трещин, будто на карту своей сломаной судьбы. Пытался втолковать себе, что вся хрень, происходящая вокруг – чистой воды мираж, бред воспалённого ума. Может я подхватил малярию или ещё какую-нибудь эболу и меня попросту так штырит? Удар по черепу от того жреца с подведёнными глазами вышел чересчур увесистым, или, может, в лагере наелись тухлятины, и теперь мозг выдаёт такой вот изысканный бэд-трип.

«Сейчас дверь влетит нараспашку, – твердил я себе, – ввалится Мишка с холодной бутылкой пива, хлопнет по плечу и заржёт: „Егорка, братан, ты чего, так перебрал вчера?“» Я щипал себя за руку, до боли, до синеющих отметин, но ничего не менялось. Боль была острой, настоящей, как удар монтировкой по колену. Я перебирал в уме версии, пытаясь впихнуть этот кошмар в рамки логики. «Может, кто-то подбросил какую-то дрянь в флягу? Или это съёмки какого-то реалити-шоу с спецэффектами на уровне голливудского блокбастера?» Но чем дольше я копался в мыслях, тем яснее понимал: это не подстава, не розыгрыш. Вонь, боль, свинцовая тяжесть в груди – всё реально, до последней песчинки, что впивалась в кожу.

Дверь барака с грохотом распахнулась, и в проём ввалился надсмотрщик – громила размером с самца гориллы, с кожей, потемневшей от солнца до цвета старого асфальта, и плетью в руках, что извивалась, как живая гадюка. Его лицо было как будто вырублено топором из камня, лишённым всякого намёка на душу, а взгляд – пустым, как у акулы, учуявшей кровь. Он рявкнул:

– Подъём, черви! – на шипящем, змеином наречии, что, к моему ужасу, я понимал, будто оно всегда было в моей голове.

Первый удар плетью хлестнул по спине, как раскалённая проволока – жгучая, режущая боль заставила меня вскочить быстрее, чем я успел моргнуть. Но разум всё ещё цеплялся за обрывки надежды. Спецэффекты. Просто крутые спецэффекты. Сейчас режиссёр гаркнет «Снято!», и мы все поедем по домам. Я стиснул зубы, сжал кулаки до хруста и потащился за толпой измождённых рабов, чувствуя, как камушки под босыми ногами колют ступни.

Нас вытолкали под палящее солнце, что жгло кожу, будто раскалённый лист железа, приложенный к телу. Песок под ногами был горячим, как угли в мангале, обжигающим до волдырей, а рваные тряпки, что выдали вместо башмаков, не спасали. Меня впрягли в работу – тащить глыбы песчаника, тяжёлые, как гробы с телами великанов, для какой-то стройки у чёрных пирамид. Плечи пылали от напряжения, пот заливал лицо, слепил, тек в рот солёной дрянью, а каждый шаг отдавался болью в натёртых до кости ступнях. Я пытался заговорить со стражами – сначала на родном русском, потом на корявом английском: «Я турист, мужики! Паспорт! Посольство! Давайте разберёмся!» Но в ответ получал лишь тычки древками копий и насмешки на этом их гадючьем сленге, что теперь, будь оно проклято, я разбирал без словаря. «Чужеземный пёс бредит», – цедили они, под хриплый смех. Я сжимал кулаки, до боли в ладонях, но не лез в драку. Их копья и плети говорили красноречивее любых моих аргументов.

Сквозь толпу рабов, разделённых на мужские и женские цепи, я выцепил взглядом Стеллу. Она была поодаль, с другими женщинами, лицо её побелело, как меловая пыль, но взгляд оставался ясным, твёрдым, но был уже почти смирившимся. Она смотрела на этот ад не с паникой, а с какой-то мрачной, упрямой решимостью, будто уже вписала его в свою личную космогонию. И это меня взбесило до чёртиков. Она что, реально верит во всю эту хтонь? Злость забурлила внутри, как кипящая смола в котле. Она правда думает, что мы в каком-то доисторическом гадюшнике? Так не бывает! Да она просто тронутая на голову со своими артефактами и пыльными свитками! Я, чувствуя, как злость смешивается с усталостью, только усилием воли удержался, чтобы не заорать на неё через толпу.

К закату, когда солнце начало скатывааться за горизонт, заливая чёрные пирамиды кровавым оттенком, нас начали загонять обратно в барак. Я, ощущая, как каждая мышца вопит от боли, будто меня весь день месили в боксёрском ринге, протолкался через толпу к женской колонне и пошёл рядом со Стеллой. Она оказалась рядом, её дыхание было тяжёлым, прерывистым, но взгляд потух. Я повернулся к ней, не скрывая раздражения, спросил:

– Ну что, профессорша, на седьмом небе? Вот он, твой мир древних загадок. Песок в в заднице застрял. Может, скажешь, что за шуточки? Что нам подмешали в воду? Или это такой фетиш – стать рабыней в декорациях для дешёвого ужастика? Если так, я хочу знать стоп-слово…

Она посмотрела на меня, губы её сжались в тонкую, бескровную нить, а голос прозвучал холодно.

– Егор, ной сколько влезет, но это не иллюзия. Не шоу, не трип. Это время, которого не должно быть, но оно здесь, реальное, как твоя боль. И, между прочим, ты сам потянулся к камню. Сам пролил кровь. Так что, если хочется кого-то обвинить, начни с себя. Я тебе говорила, что артефакты руками трогать нельзя.

Я хмыкнул, смахивая пот с лица грязной, саднящей ладонью.

– Я прям, как герой саги. Пролил кровушку, распахнул Врата, а теперь волочу булыжники для какого-то змеиного идола. А ты, Стелла, что? Уже строчишь план диссертации об этом каторжном рае? Или метишь в жрицы, раз тебе так по кайфу этот адский карнавал?

Её взгляд обжёг меня, но в нём я увидел только усталость и поражение. Она отвернулась, произнесла:

– Я не знаю, Клюквин. Не знаю, зачем мы здесь. Но если это реальность, то в ней кроется смысл. И я его выцарапаю. А ты… ты пока просто держись.

Я не ответил, только стиснул челюсти до хруста и отвернулся, шагнул под низкий, почерневший от копоти потолок барака. Её слова кольнули, как игла, но я не подал виду. Внутри ворочались мысли, тяжёлые, как те глыбы песчаника, что я таскал с рассвета до заката. К чему весь этот цирк? Усталость смешивалась с глухой злостью. Я, автослесарь, блин, что привык чинить движки и не давать жизни себя ломать, теперь стал червём под плетью какого-то древнего шизика. А Стелла, из-за которой я вообще ввязался в эту хрень, смотрит на весь этот мрак, как на чертовски ценный экспонат. Может, она права, и в этом аду есть какой-то подтекст? Но, бес меня возьми, я на такое не подписывался!

Пока тьма барака сгущалась вокруг, как чернила, пролитые на пергамент судьбы, я чувствовал, что если этот ад – конец пути, то я не сдамся без драки. Не ради себя – ради того, чтобы увидеть, куда заведёт её одержимость. Потому что, как ни крути, её внутренний огонь, всё ещё тянул меня. Даже здесь, в самом сердце древнего мрака. Как бы там ни было, но Стелла права, пока надо выживать. Шаг за шагом, мгновенье за мгновением, удар за ударом. И будь что будет, но я протопчу себе тропку из этой бездны, не будь я Егор Клюквин.

Я рухнул на холодный камень барака, чувствуя, как боль в натруженных мышцах пульсирует в такт сердцебиению. Вокруг сгущалась тьма, густая, почти осязаемая, пропитанная вонью пота и отчаяния. Барак был как склеп – низкий потолок, покрытый сажей, нависал над нами, словно крышка гроба, а стоны и шорохи измождённых тел звучали как шепот призраков. Моя спина саднила от ударов плети, ноги, натёртые до кровавых мозолей, горели, словно их окунули в кипящее масло. Тряпка, что заменяла мне одежду, липла к телу, пропитанная потом. Я лежал, глядя в никуда, и пытался держать разум в узде, не давая ему скатиться в панику. Держаться на плаву – это было всё, что я умел. Не лезть в толпу, не гнуться под чужими приказами, а просто делать своё дело, шаг за шагом, удар за ударом. Но сейчас даже эта привычная броня трещала по швам.

Покоя не дали и сейчас, выгнав нас всех на ужин.

Стелла сидела неподалёку, её фигура, тонкая, но непреклонная, выделялась в полумраке. Её лицо, бледное, как луна в пустыне, было напряжено. Она сидела, подтянув колени к груди, и смотрела куда-то вдаль, будто могла разглядеть через стены барака чёрные пирамиды и найти в них ответ. Её пальцы, длинные и нервные, машинально чертили что-то на камне – может, символы, может, планы. Она всегда была такой: отстранённой, погружённой в свой мир древних загадок, но сейчас это бесило меня ещё сильнее. Как можно верить в этот бред? Как можно искать смысл в плетях и песчанике, когда всё вокруг кричит о смерти?