Полная версия
Повстанец. Роман
Повстанец
Роман
Мария Бушуева
© Мария Бушуева, 2025
ISBN 978-5-0067-7054-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПОВСТАНЕЦ
Приметы
Я ехал к вам: живые cныЗа мной вились толпой игривой,И месяц с правой стороныСопровождал мой бег ретивый.Я ехал прочь: иные сны…Душе влюбленной грустно было,И месяц с левой стороныСопровождал меня уныло.Мечтанью вечному в тишиТак предаемся мы, поэты;Так суеверные приметыСогласны с чувствами души.Александр ПушкинZnakiJechałem do was: żywe snyZa mną wiły się tłum zabawy,I miesiąc z prawej stronyTowarzyszył mój bieg odważny.Jechałem precz: inne sny…Duszy zakochanej smutno było,I miesiąc z lewej stronyTowarzyszył mi smutno.Marzeniom bez końca w ciszyTak zanurzamy my, poeci;Tak przesądnych znakiZgadzam się z uczuciami duszy.Aleksandr Pushkin(перевод Hades21)ВступлениеПередо мной книга «Powstanie styczniowe i zesłańcy syberyjscy». Katalog fotografii ze zbiorów Muzeum Historycznego m.st. Warszawy, 2004 года издания. В каталоге краткие биографии и фотографии польских повстанцев – сибирских ссыльных.
В Иркутске есть улица Польских повстанцев. А ведь сосланные сюда участники двух восстаний 1830 —1831 и 1963 – 864 гг. выступали против Российской империи, против русского царя, за независимую Польшу.
В конце XIX в. в Иркутской губернии оказалось не менее 4000 поляков. Многие жители города и сейчас несут в себе частицу польской крови… В Сибирь после Январского восстания было сослано около 50 тысяч польских повстанцев.
Ответ на вопрос – почему сибирский город хранит добрую память о мятежниках и судьба одного из них в центре романа.
В книге«Powstanie styczniowe i zesłańcy syberyjscy», основанной на архивных данных, есть короткая справка и о моем герое, «сыне шляхтича из Галиции», повстанце Викентии Николаевиче Краусе (von Krauss): по отцовской линии он был потомком древнего рода Галиции, а мать его, по воспоминаниям, была полька.
В последней архивной справке из Иркутского архива значится: «09.08.1905. Фио умершего: дворянин Каменец-Подольской губернии Викентий Николаевич Краус. Оставил сына 21 года». Похоронен – на Иркутском городском кладбище 11 августа.
Единственный сын Викентия Николаевича, родившийся в Иркутске (дочь умерла во младенчестве), в разговорах со своей женой, уже в советские годы, всегда подчеркивал, что все остальные Краусы, Краузе, Крузе никакого отношения именно к этому роду, идущему из Галиции, не имеют, и что единственно правильное написание его фамилии – Краус (с). Даже в Варшавском каталоге даны варианты фамилии – следствие искажений переписчиков, хотя на помещенной в книге фотографии отчетливо: Викентий Краус. Точное написание также на геральдическом сайте http://goldarms.narod.ru/galizia.htm: барон фон Краус (v. Krauss) и рыцарь фон Краус (Ritter v. Krauss) (Галиция)
Роман «Повстанец» ни в коей мере не претендует на документ, потому я считаю необходимым, используя архивные данные и семейные предания, все же изменить некоторые имена, оставив подлинными другими. Так же я поступаю и с названиями мест.
Прозаические отрывки из рассказов Николая Бударина – подлинные: тетради с его черновиками хранятся в семейном архиве.
А имя сына главного героя романа «Повстанец» пусть будет Андрей, по-польски Анджей.
Глава первая. Москва. 1906 год
Впрочем, на польский лад звал его только отец.
22 сентября 1879 года политический ссыльный Викентий Краус, римско-католического исповедания, вступил в брак с девицей Екатериной, православного вероисповедания, дочерью умершего чиновника Иркутского общего Губернского Управления Егора Елизарьевича (в другом документе – Георгия Алфеевича) Зверева и здравствующей вдовы его Елизаветы Федоровны.
Поручителями при бракосочетании были: «по жениху дворянин Генрих Христианович Штейнман и крестьянин Верхоленской волости Петр Селеванов. По невесте: канцелярский служитель Григорий Григорьевич Смоленцев».
Матушка Екатерина Егоровна звала сына Анрюшей.
***
Вот и сейчас снилось: матушка бинтует ему ногу и шепчет: « Все обойдется, Анрюшенька, все обойдется». А проснулся резко оттого, что Эльзина болонка Жужа – вполне добродушная собачка – в игривом нетерпении покусывая большой палец его ноги, чуть не рассчитав, слишком сильно сжала зубы.
– Ах, Жужа, отстань! Я встаю, встаю…
Ну да, наверное, уже почти полдень: солнце высоко, Сибирь далеко… Сибирь?! Он вскочил с постели: Matka Boska, меня вчера выдворили из Москвы! И Свидетельства об окончании не дали! Я же уезжаю в Сибирь.
– Мы с вами, господин Краус, поступаем великодушно – не лишаем вас дворянского звания, не собираемся далее держать в Бутырках, как вашего опасного знакомого социалиста Николая Бударина, а отправляем на родину, в Сибирь, вы ведь родились в славном Иркутске? Я сам проездом несколько лет назад побывал там, Чехов Антон Павлович прав: культурный город, настоящая Европа, и это для вас – мягкое наказание, признайтесь? И не в кандалах отправляем, как вашего батюшку, а свободной птицей. Счастье ваше, что вы еще ничего не успели натворить – только нехорошее знакомство завели. Липнут, как пчелы, к революционерам романтичные натуры вроде вас. А еще – утонченные барышни. Вот и к Бударину такая приезжала – бестужевка… Эти петербургские курсы, на мой взгляд, гнездо разврата и ненужного женскому полу свободомыслия… Я вас понимаю, так сказать, родовое занятие – восставать. Но и времена не те, знаете ли, и ведь родина-то у вас одна – Россия. Скажу вам искренне: меня лично всегда удивляло, отчего восставших в 1863 году поляков поддержали некоторые русские, правда, сомнительный элемент – революционеры тоже, к тому же эмигранты, звонарь Герцен, к примеру, или беспокойный масон Михаил Бакунин… Последний даже оружием надеялся снабдить бунтовщиков, к счастью, ему это не удалось… А, главное, Андрей Викентьевич, вы еще очень молоды и к тому же талантливы, сама наша великая пресветлая императрица Мария Федоровна на выпускном балу вручила вам цветок, так ее вы растрогали своим исполнительским мастерством, жаль, что грубые жандармы все испортили, арестовав вас перед торжественным вручением Свидетельства об окончании консерватории… А не шалите! Но, поверьте, у вас все еще впереди…
Что возразишь? Полковник Говоров оказался не менее культурным, чем Иркутск. Даже сочувствующим.
– Бударин, да будет вам известно, господин полковник, не простой человек, он – писатель.
– А мы ему разрешили сочинять рассказы, тетрадь выдали с тюремной печатью за подписью начальства. Путь сочиняет, – полковник усмехнулся, помолчал и вдруг добавил грустно, – но у Бударина чахотка…
***
Эльза еще спала: ее красота, казавшаяся ему в полумраке кафешантана гаснущим светом падшего ангела, сейчас стала какой-то кукольной.
Кафешантан влек студентов: музыка, полумрак, вино, а порой и кокаин. И, конечно, полуодетые танцовщицы. Выделялась среди них юным изяществом, наивностью светлых глаз и детских губ, приехавшая из Риги Эльза, девушка смутного происхождения, едва говорившая по-русски. Это позже Андрей узнал, что она – содержанка одноногого хозяина кафешантана и, охваченный жалостью, к гибнущей полудетской чистоте, решил спасти Эльзу, вырвать из волосатых лап огромного паука трепещущую стрекозку. Они с Эльзой стали встречаться, конечно, тайно: про хозяина студенты поговаривали, что он дико ревнив и, возможно, бывший уголовный преступник, а к тому же подторговывает кокаином и сам часто бывает одурманен.
А завел в кафешантан Андрея Юзек Романовский, сын поляка, сосланного в Сибирь за Январское восстание вместе с отцом Андрея: младшая сестра Юзека вышла замуж за русского миллионера- золотодобытчика, благородно посылавшему Юзеку деньги, чтобы тот, живя в Москве, мог снимать хорошую квартиру с прислугой. В этой-то квартире в Столешниковом переулке и случилась роковая для Андрея встреча с революционером Николаем Будариным.
– Эльза, – он, подойдя к кровати, тронул ее обнаженное плечо, – пора вставать, тебе нужно идти домой, иначе хозяин хватится…
Она села на постели, потянулась по-кошачьи, сказала обиженно:
– Я не могу домой!
– Почему?
– Ты все забыл, пияница, я твой жена! Ты мне спасал! Мы с тобой вчера поп обвенчал.
И в этот миг он ощутил, как сильно болит голова.
Вспомнилось: после венчания Юзек Романовский смеялся, что на обратном пути от сельской церкви они потеряли все иконы.
Он долго стоял, глядя в окно на кудрявую листву и на горящие над листвой купола, их яркий свет сейчас проникал в мозг и распадаясь на тысячи мелких искр, точно разбитый муравейник, начинал не светить, а больно копошиться, охваченный страшной тревогой.
Потом сказал, не оборачивая лица к Эльзе:
– Тогда собирай вещи. Вечером – уезжаем.
Глава вторая. В кандалах. 1864 год
В 1906 году в Сибирь уже можно было ехать поездом: за пять лет до этого завершилось строительство Китайско-Восточной железной дороги и началось железнодорожное движение по Транссибирской магистрали: поезда начали ходить от Санкт-Петербурга до Порт-Артура и Владивостока, а в октябре 1905 года была пущена и Кругобайкальская дорога.
Поэтому Андрей Краус и Эльза поедут поездом.
Долгая дорога не сблизит их, а отдалит: она будет маяться скукой, ругать длинный путь и глупого Андрея, на станциях ломано и манерно кричать на старух, торгующих пирожками. В этом изменчивом мире, через несколько лет запишет он в дневнике, есть и странное постоянство: то же Солнце на небесах, те же долгие томительные пространства Зауралья, те же вечные старушки на станциях…
Он будет смотреть в окно и думать. И полюбит дорогу на всю жизнь. Будет молчать. Только однажды, не выдержав жалоб Эльзы, скажет:
– Замолчи, наконец, Эльза! Мой отец проделал этот путь не на поезде, а на подводах и пешком – в кандалах!
***
До появления железной дороги и простое путешествие по Сибири, даже со своими подушками, теплыми вещами и возможностью останавливаться в трактирах для обеда и в дорожных гостиницах, дабы отдохнуть, было крайне тяжелым: вот, что писал Антон Павлович Чехов о дороге в Иркутск:
«Приехал я в Иркутск вчера ночью и очень рад, что приехал, так как замучился в дороге и соскучился по родным и знакомым, которым давно уже не писал. Ну-с, о чем же интересном написать Вам? Начну с того, что дорога необыкновенно длинна. От Тюмени до Иркутска я сделал на лошадях более трех тысяч верст. От Тюмени до Томска воевал с холодом и с разливами рек; холода были ужасные, на Вознесенье стоял мороз и шел снег, так что полушубок и валенки пришлось снять только в Томске в гостинице. Что же касается разливов, то это казнь египетская. Реки выступали из берегов и на десятки верст заливали луга, а с ними и дороги; то и дело приходилось менять экипаж на лодку, лодки же не давались даром – каждая обходилась пуда крови, так как нужно было по целым суткам сидеть на берегу под дождем и холодным ветром и ждать, ждать… От Томска до Красноярска отчаянная война с невылазною грязью. Боже мой, даже вспоминать жутко! Сколько раз приходилось починять свою повозку, шагать пешком, ругаться, вылезать из повозки, опять влезать и т. д.; случалось, что от станции до станции ехал я 6 – 10 часов, а на починку повозки требовалось 10 – 15 часов каждый раз. От Красноярска до Иркутска страшнейшая жара и пыль. Ко всему этому прибавьте голодуху, пыль в носу, слипающиеся от бессонницы глаза, вечный страх, что у повозки (она у меня собственная) сломается что-нибудь, и скуку… Но тем не менее все-таки я доволен и благодарю бога, что он дал мне силу и возможность пуститься в это путешествие…» (А. П. Чехов – Н. А. Лейкину. 5 июня 1890 г. Иркутск).
А, если та же бесконечная дорога, тысячи километров, в кандалах по этапам?
Лишенный за бытность в шайке мятежников, как значилось в приговоре, всего правосостояния по конфирмации командующего войсками Киевского военного округа и сосланный в Нерчинские рудники на каторжные работы, Краус сначала содержался в Киевской тюрьме, потом в каземате Санкт-Петербрга, дальше Москва, Колымажный двор – и в Сибирь. По рекам переправляли не на пароходах, а на баржах, где спали политические вместе с уголовниками под палубой, за Уралом снова начинали стучать подводы, были грубые конвоиры, были злые окрики и даже рукоприкладство, два поляка, уже явно не в себе, кинулись на жестокого конвоира, пытаясь отнять у него оружие – оба были убиты охраной…
Но Краусу попался симпатичный веснушчатый парнишка-конвоир из крестьян, Тимофей Локтев, отдававший, когда никто не видел, своему ровеснику-арестанту часть своей еды. Иногда, если уже все спали, они беседовали. Краус, выросший на Волыни, владел, кроме немецкого и французского, украинским и русским. Родным языком он всю жизнь считал польский.
– Чего ж вы против царя-то пошли? – начинал рассуждать Тимофей Локтев, недоумевающе улыбаясь. – Царь ведь не нами поставлен, а самим Господом. У нас вот в деревне старик живет, Чубатый его зовут, он нам про Индию рассказывал, и вот что говорил: там, в Индии как еще только человек народился – уже на своем месте: ежели на свет явился во дворце значит, так его Бог отблагодарил за хорошие, добрые дела в его жизни, что была у его раньше, ибо, Чубатый учил, помрет человек и снова родится, душа его бессмертна, значит, новое тело отыщет. А коли был человек дурен да зол, других притеснял, вот и его в другой-то его жизни будут тоже притеснять. Потому Чубатый учил, терпи. Что получи, то и заслужил. А ты, выходит, терпеть не стал, на царя пошел…
– Царь-то не наш…
– А вот что я думаю: нет у нас на всей земле правды и христьянской любви, пока существуют эти двое – «наш» да «ненаш». От их все беды… Вот мой хлеб – он ведь тебе тоже «ненаш», а я даю и говорю – бери, и ты ешь, не отворачиваешься, и хлебушек становится «наш», а ты мне как родной брат. Так и мир…
– Но ведь не войдешь ты в царский дворец и не скажешь, что он общий, то есть, как ты выражаешься, «наш»?
– А ты погоди, и во дворец войду!
– Так ты революционер Тимофей Локтев! И твой Чубатый тоже.
– Старик он…
***
В Перми долго держали в тюрьме, безобразно кормили, но голод был столь силен, что Викентий поймал себя на полном исчезновении своей обычной брезгливости; потом снова затряслась дорога, обессилившие лежали на телегах, а он, хромая, часто шел пешком, прикованный к подводе цепями. Но в Тобольске попал в лазарет: внезапно началась горячка, старый фельдшер обнаружил воспаление почек – арестантский халат плохо защищал от сквозных свищущих ветров. Лазарет был тюремный, в маленькой душной комнате на привинченных к полу железных кроватях стонали больные: на свободные положили пана Кравчинского, свалившегося от пневмонии и мучающегося кашлем Янека Романовского, а рядом с Викентием оказался травмировавший о телегу спину длинноносый австрийский подданный Курт фон Ваген, – схваченный в Варшаве.
– Агнешка! Агнешка! Агнешка! – в бреду повторял Кравчинский, иногда садясь на постели и бессмысленно оглядывая комнату. – Агнешка! Ты где?
Краус впадал в полузабытье: ноги, отдельно от него все шли и шли, и шли. Но в больных грезах стал меняться пейзаж, исчез хмурый Тобол, шумевший невдалеке, растворилась петербургская тюрьма, колокола Москвы поплыли, растеклись, а кресты, точно птицы, стали вспархивать и улетать, и лишь один, золотисто улыбающийся, сел на ладонь Викентию, и какое-то девичье лицо, с маленьким круглым подбородком и светлой короной волос надо лбом, тут же возникло… и сразу ярко вспыхнуло лицо Оленьки, Ольгуни, киевской подруги, первой любви.
– Викентий, милый, – уговаривала она, – зачем ты с ними? Зачем кровь, зачем бунт? Ты ведь наш, волынский… Я против, против! Моя бабушка – русская, меня назвали в честь нее. И мы все славяне, понимаешь? И твоя мама польской крови! И все, что вы затеяли, дурно и кончится дурно! Отец приехал из Львова: поляки буквально истязают бедных крестьян-русинов! Я знаю, ты в этом не замешан, ты веришь в торжество правды и чести… Но вас всех арестуют! И отправят далеко-далеко! Мы с тобой никогда не видимся!
– Ты Кассандра… Кассандра…
Приговор: шесть лет кандальных работ на Нерчинской каторге.
Тобольск исчезал, куда-то проваливался навсегда лазарет, шестилетнего Викентия снова везли из Галиции на Волынь, кудрявилась листва, вышивали свои узоры ласточки, старый отец гладил его по влажной челке..
Курт фон Ваген наклонялся к Викентию, трогал лоб.
***
Николай Леонардович Краус – потомок старинного немецкого рода, месяц назад срочно продал свое обветшалое имение бывшему своему крепостному и управляющему: только что кончился период военной диктатуры в Галиции, ставшей реакцией власти на революционные события 1948 года, – и Николай Леонардович потерял освобожденных законом крепостных и землю, ставшую собственностью крестьян.
– Впрочем, все это громко звучит, Викентий, – говорил он в дороге с сыном, а, на самом-то деле, – с самим собой. – Крепостных-то было у нас всего трое: няня твоя Ирма, муж ее, Богдан, на котором все наше скудное хозяйство и держалось, да дочь их, что кухарила… Теперь наш с тобой клочок земли им перешел. И вот, что поразило меня, сын – Богдан ведь, казалось, был предан мне сердечно, а ныне так огрызается и глядит, точно всегда ненавидел… Хорошо Катаржина не дожила. Больно видеть, как был ты обманут в своих лучших чувствах…
Несколько лет назад его жена, мать Викентия, умерла, оставив единственного наследника – трехлетнего сына. И сейчас Краус срочно отвозил ребенка к его бабушке и дедушке по материнской линии, панам Лисовским на Волынь.
– Но и дед твой обнищал, только остался один гонор, мол, мы герба Любич. А родственник, богач Лисовский, знаться с бедной родней считает ниже своего достоинства. Живут дед с бабушкой твоей в своей маленькой деревеньке, большую усадьбу их два года назад купил лесоторговец Абрам Лифшиц – деньги с продажи и проживают, жаль было дома, его так любила Катаржина, детство ее прошло в усадьбе. Чудесное место, недалеко Припять… Но не было у стариков другого выхода. Ты же единственный у них внук. Денег теперь хватит на твое образование… О, Matka Boska!
***
Ваген писал стихи. И, когда старому фельдшеру удалось победить: горячка от Крауса отступила, – прочитал по-русски:
Но веру я не потерял, друзья!
Раскаянья в душе не сыщет злой судья,
И с Польшей, как с невестой разлученный,
На каторгу в Сибири обреченный,
От праведной борьбы не отрекаюсь я!
Курт изучал русскую историю и литературу, был страстным поклонником Пушкина, которого считал жертвой русского царизма, а сам царизм – тормозом не только для польского, но и для русского прогресса. Будучи старше Викентия на десять лет, он успел пожить в Петербурге, прикоснуться к его литературной жизни, но, по его словам, только сейчас, ступая по русской земле в кандалах, понял т а й н у России.
– Понимаете, Краус, – полушепотом говорил он, – тайна России в ее дорогах, не в самих, конечно, каковы они, эти дороги, наши избитые о камни ноги уже знают, а в слиянности с дорогой русской души.
– Я помню у малоросса Гоголя: «какой русский не любит быстрой езды», – улыбнулся Краус.
– Не в быстрой езде дело, а в том, что душа настоящего русского не привязана к дому, как у поляка или немца, особенно немца, она как бы всегда в дороге, всегда за пределами своей усадьбы или крестьянской избы, именно в этом их, русских, непобедимость.
– Какие-то, Курт, унылые, серые избы у них… Нет сравнения с Волынью!
– Э, не видели вы мужичьих дворцов на их вольном русском Севере! Там и церкви есть удивительные. Поэмы в дереве…
– Не совсем улавливаю вашу логику?
– Русские легко расстаются с материальным, с собственностью. Понимаете? И, выйдя, за ворота – не страдают о покинутой удобной постели, о своем сундуке, – впереди долгая дорога, – и русская душа поет, ощутив простор и влечение к неизведанному.
– Отчего же они так яростно сражаются за свой дом? Гнали французов даже крестьяне с вилами!
– Да, мужик русский защищал свою избу, из оконца которой видна уходящая вдаль проселочная дорога… И, когда он из избы вышел, чтобы отогнать француза, вдохнул воздух простора, воздух воли, победить его уже не было никакой возможности: ибо врага гонят с их земли не люди, а сами дороги – люди только получают силу от каких-то таинственных непобедимых духов российских дорог.
– Вы поэт и романтик, Курт.
Оба тихо рассмеялись – это был смех зародившейся дружбы. Во тьме души забрезжил свет, и уже не так пугало Викентия, что до Иркутска еще более трех тысяч верст. Даже то, что с Куртом можно было говорить то на польском, то на немецком, согревало душу.
А Кравчинский умер.
Начались морозы. Тело промерзало до костей. Кандалы обледенели.
Умер в пути и старый поляк Тадеуш Кокушко, был он не шляхтич, а простой солдат.
И веснушчатого конвоира уже не было, он ушел с другой партией арестантов.
Глава третья. Нерчинский округ. 1865 год
Краус Викентий Николаевич
Веры Католической
Свойств не имеет
Росту 2 ар.6 вер.
В о л о с ы:
на голове русые
бровях русые
усах русые
Глаза серые
Нос
Рот обыкновенные
Зубы все
Подбородок круглый
Лицо чистое
Лоб обыкновенный
Особыя приметы: левая нога ниже колена была сломана.
Распределен приказом 20 ноября 1864 года, в Иркутск прибыл 27 января 1865 года, отправлен для работ в Нерчинские заводы 25 марта1865 года.
***
Нерчинский округ тянулся от хребта Яблоновского до границ китайских. Суровый этот край к середине шестидесятых годов 19 века был уже знаменит в истории, причем более не русско-китайской торговлей, позже переместившейся в Кяхту, не золотодобычей, а именитыми каторжанами: хранили гордое терпенье здесь декабристы, в Забайкалье было сослано восемьдесят восемь декабристов-дворян и пять солдат; тянули тяжелую лямку поляки-бунтовщики прошлого… Семь каторжных тюрем, свинцово-серебряного рудники (позже начался и золотой промысел) бараки, лазарет, дома для местного начальства, отдельный дом заведующего ссыльнокаторжными…
Почти две тысячи польских «январских» повстанцев попали на Нерчинские рудники, среди них и австрийский подданный Курт Ваген со своим другом, лишенным всех прав состояния Викентием Краусом, которого переписчики усиленно называли «Краузе», путая его с еще одним ссыльным повстанцем, Осипом Краузе, впоследствии основавшем в Иркутске театр и подарившем Большому театру прекрасный бас своего сына, Ивана Крузе, ставшего известным певцом Иваном Петровым.
***
Викентий сильно хромал: неудачно упал еще в Киеве, однако по жесткому вердикту: « страдает болью в ноге, но к работам годен» – был отправлен вместе с Куртом на рудники при Петровском заводе. Петровский железоделательный завод, с крупным поселением, выросшим вокруг него, находился за тысячу километров от Нерчинска, за грядой Яблоневого хребта. К счастью, поселили их с Куртом в деревянном бараке с зарешеченными окнами: через него тянулись перегороженные, как клетки, длинные серые нары, – но полной изоляции, как в камерах мрачной тюрьмы, четырехугольном здании, пугающее выделяющимся в центре поселения, все-таки не было: Викентий и Курт могли общаться не только во время каторжного труда (о, русские фразеологизмы!), но и по вечерам. Узнававший все обычно быстрее всех поляк-красавчик Романовский, сказал, что тюрьма переполнена: все отделения, по пять камер в каждом, не имевшие окон, забиты уголовными преступниками. Именно в эту тюрьму попали декабристы после раскрытия начальством планов по вооруженному восстанию на рудниках. Правда, чуть позже семейным декабристам было разрешено поселиться на отдельной улице в маленьких, специально, построенных домах.
– Выжить здесь можно, – дня через два сказал более общительный Курт, – я поговорил с Янеком Романовским, он все уже разузнал: каторжане зимой не мерзнут, кормят сносно… И мы, надеюсь, не отправимся к праотцам, а вскоре будем отпущены на поселение!
И он оказался прав: многие из поляков-каторжан, по их личным прошениям, будут вскоре отправлены на поселение, а по возвращению всех прав, и в Иркутск.
Но пока только отчаянье и усталость, все усиливающаяся боль в ноге и ледяные кандалы!
Курт, более общительный и, по его признанию, потому более жизнерадостный, подбадривал юного друга, читая ему стихи Пушкина: в свободные минуты, повторяя строки вслух, он тут же переводил их на немецкий и на польский.
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
