Выжившая. Дневник девушки из Варшавского гетто

В начале 1942 года Мэри узнала, что гражданам США разрешили покинуть гетто, а отец одного знакомого был интернирован в Германию. В гетто ходили слухи об обмене пленными. Спустя несколько недель она отметила, что здесь также могли пригодиться «руки» и взятки. В своем дневнике она записала: «Конечно, надо иметь какую-то бумажку о том, что хотя бы один член семьи является иностранным гражданином. Моей маме в этом отношении повезло, ведь она полноправная гражданка Америки».

Позже мать Мэри связалась с агентом гестапо по имени «З», который пообещал ей помощь. Мэри наивно призналась, что, «кажется, несмотря на свое положение, он остался порядочным человеком». Скорее всего, деньги перешли в его руки до того, как он зарегистрировал госпожу Ваттенберг в гестапо. Месяц спустя Мэри Берг и ее семья прошли через гетто вместе с примерно семью сотнями граждан нейтральных, европейских и американских, стран, двадцать один из которых был американцем, в тюрьму Павяк, куда их интернировали.

Когда Ваттенберги переехали в тюрьму Павяк, Мэри рассталась не только с Ковальским и многочисленными подругами, но и с двумя младшими братьями своей матери, поляками по происхождению. Ее дядя Аби проводил их до тюремных ворот. На прощание он спросил у матери: «Как ты можешь оставить меня?» Позже, в относительной безопасности лагеря для интернированных в Виттеле, Мэри записала в своем дневнике: «Нам, спасенным из гетто, стыдно смотреть друг на друга. Имели ли мы право спастись?.. Вот я, дышу свежим воздухом, а там мой народ задыхается в газе и гибнет в огне, сгорает заживо. Почему?»

По прибытии в лагерь Виттель для интернированных в начале 1943 года Ваттенберги и другие интернированные из Павяка сначала не могли поверить, что относительно нормальный мир больше не существует. Гутта Айзенцвейг, которая делила камеру с Мэри в Павяке, пишет в недавних мемуарах о своей первоначальной реакции: «Я стояла в шоке, потому что мы внезапно пересекли разделительную черту из ада в рай… Мы оказались в безмятежной атмосфере роскоши Старого Света. Контраст был ошеломляющим». Виттель был одним из самых приличных мест среди немецких лагерей для интернированных в Европе, предназначенным для того, чтобы заверить Международный Красный Крест в том, что с интернированными хорошо обращаются, и этим помочь обеспечить безопасность немцев, находящихся за границей.

Лагерь Виттель располагался на территории оздоровительного курорта в горах Вогезы во Франции. У интернированных были комнаты в отелях, и некоторые из роскошных курортов все еще работали. Там была больница с добрыми врачами-заключенными, такими как доктор Джин Леви, кино и развлечения, несколько магазинов и красивый парк, по которому они могли прогуливаться в течение дня. Благодаря посылкам Красного Креста, которые они получали, никто не оставался голодным. У американских и британских интернированных в Виттеле было достаточно времени, чтобы наладить общественную жизнь. Здесь работали языковые и другие курсы, были концерты и развлечения. Здесь были также возможны контакты с Французским Сопротивлением, несколькими сотнями монахинь и интернированными, такими как Софка Скипвит, которые протянули руку помощи вновь прибывшим из Варшавы.

Мадлен Стейнберг, британская интернированная, написала мемуары о лагере Виттель. Она рассказывает, что Мэри сразу вызвалась помогать детям на уроках рисования и во время игры. Она также вспоминает, что Мэри первой рассказала другим интернированным о жизни в Варшавском гетто и объяснила, почему дети из Польши убежали и спрятались в подвале, когда увидели в Виттеле немца. У интернированных снова появилась надежда. Однако через несколько недель после отъезда Ваттенбергов по обмену на пароходе «Грипсхольм» большинство польских интернированных, которые были переведены в отель «Бо Сите» за колючей проволокой, окружающей парк, депортировали на двух эшелонах в Дранси и через короткий промежуток времени оттуда в Освенцим, где по прибытии они попали в газовые камеры.

В Варшавском гетто после депортаций в конце лета 1942 года члены Еврейской боевой организации (Jewish Fighting Organization) и другая политизированная молодежь начали убивать коллаборационистов гетто, в том числе евреев, которые работали на гестапо и нажили огромные состояния на деловых сделках с немцами, а также известных осведомителей гестапо. Послевоенная реакция, особенно среди выживших перемещенных лиц в Европе, на нацистских преступников, включая коллаборационистов, членов советов гетто, полицейских гетто или капо в лагерях, поначалу была решительной. Некоторых судили в оккупированной Германии и объявили ответственными за их действия.

Позже в израильских и немецких судах рассматривалось несколько получивших широкую огласку дел против еврейских коллаборационистов. Однако в юридическом смысле «вину» часто было трудно доказать. Поскольку конечной целью немцев было уничтожение еврейского населения, эти коллаборационисты подчинялись воле немцев, поэтому границы между сотрудничеством и коллаборационизмом часто были нечеткими. Суды общественной морали также склонны судить этих подсудимых снисходительно, поскольку люди задаются вопросом, что они могли бы сделать, чтобы спасти себя или членов семьи в подобных обстоятельствах, если бы им пришлось все это пережить. Мои студенты, читая «Дневник Мэри Берг», спрашивали о том, откуда она, находясь в Павяке, знала, что происходит в гетто, и почему она написала, что жертвы в Треблинке были убиты паром. Хотя во время акции 1942 года Мэри находилась в Павяке, стены Павяка были проницаемыми. Она говорит о слухах, доходивших до них через тюремных надзирателей и польскую полицию. Она и другие интернированные в Павяк также получали письма от друзей и семьи. Гутта Айзенцвейг получала подробную информацию от представителя сообщества Гиллеля Зайдмана. Через окна в Павяке они общались с новыми интернированными и обитателями гетто. В записках Мэри также отражено то, что люди знали тогда. Некоторые из первых сообщений указывали, что для убийства людей в Треблинке применялся пар. Через некоторое время после того, как заключенные впервые бежали из Треблинки, в Варшаве стало совершенно ясно, что немцы использовали угарный газ.

Картины страданий, которые мы видим сегодня в заголовках и на телеэкранах, делают наш мир, по сути, слишком похожим на мир юности Мэри. Сегодня молодые люди в попытках остановить убийства часто критикуют наш мир. Исследователи Холокоста пытаются сделать то же самое. Они надеются, что информирование будущих поколений о прошлом даст им возможность построить новый мир без ненависти. Дневник Мэри дает читателям понимание Холокоста с глубокой личной точки зрения и позволяет читателям надеяться на лучшее будущее для человечества.

Марсель Райх-Раникиль объясняет в своих мемуарах, говоря о своей жене, сбежавшей с Умшлагплац: «Тот, кто был приговорен к смертной казни, с близкого расстояния наблюдал за поездом, отправляющимся в газовые камеры, остается отмеченным на всю оставшуюся жизнь». Хотя Мэри никогда не проходила через Умшлагплац, она видела, как более 300 000 евреев прошли маршем мимо тюрьмы Павяк в Варшаве на пути к своей смерти в Треблинке. Вернувшись в США, она узнала, что большинство ее друзей и родственников в Европе погибли во время Холокоста, в том числе 200 польских евреев в Виттеле, ее сосед по комнате Росл Вайнгорт, Адам Вентланд и его сестры и многие другие из тех, кого она знала. Они были на пороге свободы, но мир отвернулся от них, и их депортировали обратно в Польшу, где они умерли в газовых камерах Освенцима.

Хотя читатели могут заключить, что Мэри «повезло» выжить, и предположить, что, оказавшись в Соединенных Штатах, она вернулась к счастью своих ранних подростковых лет, большинство также понимают, что жизнь людей, переживших травму, возможно, в первую очередь детей, навсегда изменена преследованием, их будущее отравлено ужасом, потерями и выбором, который им когда-то пришлось сделать.

Сьюзан Пентлин, почетный профессор

университета Центрального Миссури (США)

Глава I

Варшава в осаде

10 октября, 1939

Сегодня мне исполнилось пятнадцать лет[1]. Я чувствую себя очень старой и одинокой, хотя моя семья сделала все возможное, чтобы этот день стал настоящим днем рождения. В мою честь даже испекли миндальный торт, что в наши дни большая роскошь. Отец вышел на улицу и вернулся с букетом альпийских фиалок. Увидев это, я не могла не расплакаться.

Я так давно не делала записей в дневнике, что не знаю, смогу ли я когда-нибудь описать все, что произошло. Самое время возобновить. Большую часть времени я провожу дома. Все боятся выходить. Здесь немцы.

Мне с трудом верится, что всего шесть недель назад мы с семьей ездили на прекрасный курорт Цехоцинек, наслаждаясь беззаботным отдыхом с тысячами других посетителей. Тогда я еще не знала, что нас ждет. Первое представление о нашей дальнейшей судьбе я получила в ночь на 29 августа, когда хриплый рев гигантского громкоговорителя, возвещающего последние новости, заставил толпы прогуливающихся по улицам людей остановиться. Слово «война» повторялось в каждой фразе. Тем не менее большинство людей отказывались верить в реальность опасности, и выражение тревоги на их лицах исчезло, как только стих громкоговоритель.

Мой отец считал иначе. Он решил, что нам следует вернуться в наш дом в Лодзи. И через мгновение наши чемоданы уже стояли наготове посреди комнаты. Мы и не подозревали, что это было только начало нескольких недель постоянных переездов из одного места в другое.

Мы сели на последний поезд, который вез гражданских пассажиров в Лодзь. Прибыв, мы обнаружили, что город находится в состоянии беспорядка. Через несколько дней он стал целью жестоких немецких бомбардировок. Постоянно звонил телефон. Отец метался из одного мобилизационного пункта в другой, получая в каждом разноцветные бумажки. Однажды дядя Аби, младший брат моей матери, неожиданно вбежал в наш дом, чтобы попрощаться перед отъездом на фронт. Он был оборван, грязен и небрит. Формы на нем не было; только военная фуражка и ранец на плечах выдавали в нем солдата. В поисках своего полка он мотался из одного города в другой.

Большую часть времени мы проводили в подвале нашего дома. Когда пришло известие, что немцы прорвали линию фронта поляков и приближаются к Лодзи, все население охватила паника. В одиннадцать часов ночи толпы людей стали расходиться из города в разные стороны. Менее чем через неделю после нашего прибытия из Цехоцинека мы собрали все необходимое и снова отправились в путь.

До самых ворот города мы не знали, в каком направлении нам нужно двигаться – в сторону Варшавы или Бжезини? Наконец вместе с большинством других евреев Лодзи мы отправились в Варшаву. Позже мы узнали, что беженцы, следовавшие за польскими войсками, отступавшими в направлении Бжезини, были почти поголовно перебиты немецкими самолетами.

На нас четверых – мать, отца, сестру и меня – у нас было три велосипеда, которые являлись нашим самым ценным имуществом. Другим беженцам, которые пытались взять с собой вещи, ценные в оставленной ими жизни, пришлось отказаться от них. По мере нашего продвижения мы видели, что шоссе завалено всевозможными предметами от шуб до машин, брошенных из-за отсутствия бензина. Нам посчастливилось приобрести у проходившего мимо крестьянина еще один велосипед за фантастическую сумму в двести злотых[2], и мы надеялись, что это позволит нам двигаться вместе с большей скоростью. Но дороги были забиты, и постепенно нас полностью поглотил медленный, но неуклонный поток людей, идущих к столице.

Миля за милей ничего не менялось. Поля засохли от страшной жары. Гигантское облако пыли, поднятое авангардом беженцев, проносилось над нами, застилая горизонт и покрывая наши лица и одежду слоями пыли. Снова и снова мы бросались в канавы на обочине дороги, уткнувшись лицом в землю, в то время как самолеты ревели в наших ушах. Ночью на черном куполе неба вспыхивали огромные красные пятна. Вокруг нас вздымались огни горящих городов и деревень.

Когда мы прибыли в Лович, город представлял собой один огромный пожар. Горящие куски дерева падали на головы беженцев, когда они пробирались по улицам. Упавшие телефонные столбы преградили нам путь. Тротуары были загромождены мебелью. Многие люди сгорели в страшном пламени. Запах паленого человеческого мяса преследовал нас еще долго после того, как мы покинули город.

К 9 сентября запас еды, которую мы взяли из дома, закончился. В пути достать что-то не представлялось возможным. Ослабев от голода, моя мать потеряла сознание и упала на дорогу. Я упала рядом с ней и дико рыдала, но она не подавала признаков жизни. Потрясенный отец побежал вперед, чтобы найти немного воды, в то время как моя младшая сестра стояла неподвижно, будто парализованная. Но это был лишь преходящий приступ слабости.

В Сохачеве нам удалось достать несколько кислых соленых огурцов и немного шоколадного печенья, похожего на мыло. И это все следовало растянуть на весь день. Найти питьевую воду было почти так же сложно, как добыть еду. Все колодцы на пути пересохли. Однажды мы нашли колодец с мутной водой, но жители деревни предупредили нас, чтобы мы не пили из него, так как они были уверены, что он отравлен немецкими агентами. Мы торопились, несмотря на пересохшие губы и боль в горле.

Внезапно мы увидели, как из трубы дома на обочине дороги поднимается голубая струйка дыма. Все остальные дома вдоль дороги были заброшенными, но здесь ощущался признак жизни. Отец побежал туда и вернулся с огромным чайником, но на лице его было странное выражение. Дрожащим голосом он рассказал нам, что увидел там, и какое-то время мы не могли заставить себя прикоснуться к этой драгоценной воде… Он нашел чайник на печи, в которой горел огонь. Рядом, на кровати, лицом к стене лежал мужчина. Казалось, он мирно спит, поэтому мой отец несколько раз позвал его. Но ответа не было. Потом он подошел к спящему мужчине и увидел, что тот мертв. Кровать была вся в крови. Оконные стекла зияли множеством пулевых отверстий.

Чайник, доставшийся нам «в наследство» от этого убитого крестьянина, стал нашим верным спутником в долгой дороге в Варшаву. Приближаясь к столице, мы встретили первых немецких военнопленных, шедших по шоссе во главе с польскими солдатами. Это зрелище нас воодушевило, но немцы не выглядели подавленными своим положением. Одетые в элегантные мундиры, они нагло улыбались. Они знали, что недолго им быть заключенными.

В Окечи, пригороде Варшавы, мы впервые поели приготовленную еду. Несколько солдат в заброшенном здании поделились с нами картофельным супом. После четырех дней и ночей, казалось бы, бесконечных путешествий мы впервые осознали, насколько мы устали. Но нам нужно было идти. Нельзя было терять ни минуты, потому что, покидая Окечи, мы видели мужчин и женщин, строящих баррикады из пустых трамваев и сорванной с улиц брусчатки: они готовились к осаде столицы.

В Варшаве мы увидели женщин, стоящих у дверей домов и раздающих чай и хлеб беженцам, которые бесконечными колоннами устремились в столицу. И в то время как десятки тысяч провинциалов входили в Варшаву в надежде найти там пристанище, тысячи старожилов столицы бежали в деревню.

Родственники, живущие в самом центре еврейского квартала Варшавы, оказали нам теплый и радушный прием, но постоянные воздушные атаки держали нас в подвале на протяжении большей части нашего пребывания у них. К 12 сентября немцы начали разрушать центр города. Нам снова пришлось двигаться, на этот раз в поисках лучшей защиты от бомб.

Мальчик на развалинах дома в Варшаве.

Сентябрь 1939 года

Последующие дни принесли нашему народу голод, смерть и панику. Мы не могли ни есть, ни спать. Сначала в новом доме на улице Зеленая нам довелось ощутить настоящий комфорт. Хозяева сбежали из города, оставив нам чистую квартиру. Здесь даже была служанка, которая напоила нас горячим чаем, и впервые после нашего бегства из Лодзи мы ели настоящую еду, подаваемую на стол, покрытый белой скатертью. Еда состояла из селедки, помидор, масла и белого хлеба. Чтобы получить этот хлеб, моему отцу пришлось несколько часов стоять в длинной очереди у пекарни. Пока он ждал там, несколько немецких самолетов внезапно спикировали и обстреляли людей из пулеметов. Мгновенно очередь перед пекарней рассеялась, и остался только один человек. Не обращая внимания на стрельбу, мой отец занял место позади него. Спустя мгновение пуля попала мужчине в голову. Вход в булочную теперь был свободен, и отец сделал покупку.

После этого ужина мы слушали передачу, в которой американский репортер рассказывал американским слушателям о нацистских методах ведения войны: «Я стоял в поле и видел вдалеке женщину, копающую картошку. Рядом с ней был маленький ребенок. Внезапно вниз спикировал немецкий самолет, стреляя в безоружную женщину, которая тут же упала. Ребенок не пострадал. Он склонился над упавшей матерью и горько заплакал. Таким образом, ко многим сиротам войны в Польше прибавился еще один сирота. Президент Рузвельт! – воскликнул он низким голосом. – Умоляю вас, помогите этим матерям, которые копают картошку для своих детей; помогите этим детям, матери которых падают на мирных полях; помогите Польше в час испытаний!» Но помощь не пришла…

Наш дом на улице Зеленая, 31, находился рядом с телефонной станцией, которая во время осады являлась мишенью для немецких орудий. Несмотря на многочисленные обстрелы, высокое и прочное сооружение имело лишь незначительные повреждения, а телефонистки остались на своих постах. Многие соседние дома были разрушены, и нам снова пришлось ночевать в подвале. Потом одна из бомб взорвалась в передней комнате нашей квартиры, и мы были вынуждены вернуться в переполненный дом наших родственников.

Постепенно продовольственная база города истощалась. Время от времени, в зависимости от того, какой именно консервный завод пострадал от немецких бомб, на рынок выбрасывали различные виды консервов. Иногда в магазинах можно было купить только сардины или соленья.

Наш голод по новостям был так же велик, как и по еде. Единственной пока еще печатавшейся газетой был «Рабочий», орган Польской социалистической партии, выходивший специальными выпусками. Мы восхищались героизмом редакторов и работников типографии, которые в тяжелейших условиях следили за тем, чтобы население получало информацию о событиях. Нам рассказали, например, что британский флот бросил якорь в Гдыне. Очень часто новости, напечатанные в «Рабочем», воодушевляли нас, но преждевременные или ложно-оптимистичные сообщения только усугубляли наше последующее разочарование.

К 20 сентября радио замолчало, а система водоснабжения перестала функционировать. Нам начало казаться, будто мы на необитаемом острове. Я никогда не забуду 23 сентября, дату Дня Искупления[3] в 1939 году. Немцы сознательно выбрали этот священный еврейский праздник для интенсивного обстрела еврейского района. В разгар бомбардировки произошло странное метеорологическое явление: посреди яркого солнечного дня начал падать сильный снегопад с примесью града. На какое-то время бомбежка прекратилась, и евреи истолковали снег как особый акт небесного вмешательства: даже самые старые из них не могли припомнить подобного случая. Но позже в тот же день противник с новой яростью наверстывал упущенное.

Несмотря на опасность, мой отец и еще несколько мужчин, живших в нашем доме, пошли в соседнюю синагогу. Через несколько минут один из них прибежал обратно с талитом (молитвенным покрывалом) на голове, с молитвенником в руке, и был так потрясен, что некоторое время не мог говорить. На синагогу упала бомба, и многие прихожане погибли. Затем, к нашей великой радости, мой отец вернулся целым и невредимым. Белый как мел, со смятым талитом под мышкой, он рассказал нам, что многие из тех, кто всего мгновение назад молился рядом с ним, погибли во время службы.

В ту ночь по всему городу полыхали сотни зданий. Тысячи людей были заживо погребены под руинами. Но ужасный десятичасовой артиллерийский обстрел не смог сломить сопротивления Варшавы. Наши люди сражались с повышенным упорством; даже после того, как правительство бежало и маршал Рыдз-Смиглы[4] бросил свои войска, мужчины и женщины, молодые и старые, помогали оборонять столицу. Те, кто не имел оружия, рыли окопы; молодые девушки организовали в подъездах домов бригады скорой помощи; евреи и христиане стояли плечом к плечу и сражались за родную землю.

В последнюю ночь осады мы, съежившись, сидели в углу ресторана внизу нашего дома. Несколько пожилых евреев распевали псалмы со слезами на глазах. Мама завернула нас всех в толстые одеяла, чтобы защитить от крошечных осколков, наполнявших воздух. Когда она сама на мгновение высунула голову, осколок попал ей в лоб. Лицо ее покрылось кровью, но рана оказалась лишь небольшой царапиной. Мы поняли, что наше убежище – это ловушка, поэтому отправились на улицу Козла, чтобы найти более безопасное жилье у наших родственников; мы повсюду натыкались на изувеченные тела солдат и мирных жителей. Мы увидели только остов дома, возвышающийся над огромным подвалом, битком набитым людьми, лежащими на бетонном полу. Как бы то ни было, они освободили место и для нас. Рядом со мной лежал маленький мальчик, бьющийся в конвульсиях из-за раны. Когда мать перевязывала его, было видно, что в его теле торчит осколок снаряда и что уже началась гангрена. Чуть дальше лежала женщина, которой бомбой оторвало ногу. Медицинская помощь этим людям не оказывалась. Стояла невыносимая вонь. Углы были заполнены жалобно плачущими детьми. Взрослые с каменными лицами и пустыми глазами просто сидели или лежали неподвижно. Так шел час за часом. Когда рассвело, меня поразила внезапная тишина. От нее загудели уши, привыкшие к грохоту непрекращающихся взрывов. Это была ужасающая тишина, которая предшествует великому бедствию, но я не могла представить себе ничего хуже того, через что мы уже прошли. Внезапно кто-то ворвался в подвал с известием о капитуляции Варшавы. Никто не шевельнулся, но я заметила слезы в глазах взрослых. Я тоже чувствовала, как они застревают у меня в горле, хотя глаза оставались сухими. Получается, все наши жертвы были напрасны. Через двадцать семь дней после начала войны Варшава, продержавшаяся дольше любого другого города Польши, была вынуждена сдаться.

Выйдя из подвала, мы увидели наш разрушенный город под ясным сентябрьским солнцем. Спасательные бригады приступили к извлечению пострадавших из-под обломков. Тех, кто еще подавал признаки жизни, уложили на носилки и доставили в ближайшие медпункты. Мертвых сваливали на телеги и хоронили на ближайшем пустыре – во дворе разрушенного дома или на прилегающей площади. Солдат хоронили в общественных парках, а над их могилами ставили небольшие деревянные кресты.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Мария Ваттенберг родилась в Лодзи 20 апреля 1924 года. Вполне вероятно, что она изменила дату своего рождения во время немецкой оккупации, потому что у евреев не могло быть дня рождения в тот же день, что и у Адольфа Гитлера. Возможно, она использовала новую дату, 10 октября, в опубликованном дневнике, чтобы защитить членов семьи, которые могли еще оставаться живыми в Польше во время войны; по этой же причине она использовала псевдоним Берг, а не свою фамилию Ваттенберг.

2

Один злотый по обычному (довоенному) обменному курсу стоил около двадцати центов США или пятнадцати пенсов. Один злотый = 100 грошей.

3

Йом Киппур. Во время войны немцы часто выбирали еврейские праздники для таких действий в гетто, как погромы и депортации.

4

Эдуард Рыдз-Смиглы (11 марта 1886 г. – 2 декабря 1941 г.). В ноябре 1939 года Рыдз-Смиглы сменил Юзефа Писудского на посту маршала Польши и главнокомандующего польскими вооруженными силами. Во время осады он бежал с польским правительством в Румынию, где и оставался. Позже он вернулся, чтобы присоединиться к Сопротивлению, но вскоре умер от сердечной недостаточности в Польше.