Последний день

Трюмо: три небольших ящичка, места там с гулькин нос.

В углу икона. О, встрепенулась я – самый важный угол комнаты. Но нет, и там ключика не обнаружила.

Большое кресло. Обеденный стол. Диван. Буфет. Я уже все осмотрела. Так, еще раз и теперь проверить необычные для хранения места. Даже пришлось вспоминать детективы и шпионские фильмы – куда там прятали важные вещи?

Я залезла под стол, перевернула стулья, с трудом приподняла старое кресло. Перебрала все чашки и заглянула под крышки чайничков, сахарниц и кофейника – обычные тайные для советских женщин и известные для воров тех лет места. Сняла с небольшой настенной полки все книги – а вдруг за ними он прячется. Открыла все книги. Перерыла все баночки на кухне. Вспомнила, что мелкие вещи иногда заваливаются за подушки дивана и кресел. Проверила. Где же она спрятала ключик?

Его я нашла в неожиданном месте ‒ приклеенным скотчем к спинке дивана. Ну бабуля, мои комплименты – ты всегда была непредсказуема.

Я повернулась к шкафу. Он стоял, как неприступная крепость, со слегка покосившимися, но стойко, как партизаны, державшимися на проржавевших петлях дверцами, неразрывно сроднившимися со стенками. Ключик с болтающейся бордовой кисточкой казался единственным живым существом в окружении уходящего прошлого.

Вставила ключик в замок левой дверцы, повернула. Замочек согласно крякнул, и я попыталась открыть дверцу. Она застонала и с натугой сдвинулась с места.

На верхних полках стопкой покоились старые прокопченные кастрюли и сковороды; на средних – посуда с отбитыми краями, стеклянные потускневшие рюмки. Они быстро обрели вечный покой на помойке. Туда же отправила неприятно пахнущее старостью залежавшееся постельное белье, протертые покрывала и коврики. Спрашивается: зачем хранить старые вещи, если ты им не пользуешься? Мы же купили ей и новую посуду, и чайник со свистком (она очень хотела именно со свистком), и кастрюли, и сковороды. Зачем цепляться за пришедший в негодность хлам? Воспоминания? Ну не о всем же этом барахле! Я понимаю – фотографии, любимая чашка, тарелка с видом города, в который ты ездила в молодости в отпуск, как воспоминание о небольшом романчике с тамошним мачо. Но не столько же, сколько мне пришлось выбросить!

Я повернула ключик правой дверцы, она неприятно скрипнула и едва сдвинулась. В ее скрипе почудился похоронный марш. Пришлось сильно дернуть дверцу, чем я сотрясла весь шкаф. Она неожиданно легко поддалась, распахнулась, и на меня посыпались старые газеты и журналы. Я не удержалась под их напором и упала, стукнувшись головой об пол; они завалили меня.

В глазах поплыло и, наверное, от удара появились слуховые галлюцинации: детские голоса пели «орлята учатся летать»; старушечьи шипели «осторожно, не задавите нас»; мужские басили нецензурщиной; молодые женские капризно требовали «ах, не толкайтесь, ноги отдавите»; женские голоса постарше возмущались «потише, не на базаре». Мне казалось, я сойду с ума от многоголосия и нереальности происходящего.

Наконец, ошеломленная, я выбралась, села рядом с газетно-журнальным стогом и потрясла головой.

Кто-то воскликнул:

‒ Ха, смотрите – она не верит!

‒ Это не она. – Голоса хором озадаченно подтвердили: не она, не она. – Кто это? Мы ни разу ее не видели, ‒ и панически завопили: ‒ А где наша?! Неужели померла?

‒ Померла, померла матушка-а, ‒ запричитал женский голос.

‒ А я вам говорила, ‒ затрепыхался журнал «Крестьянка»: ‒ давненько наша дверцу не открывала. – Умерла старушка, да? – «Крестьянка» склонилась ко мне. Буквы на окруживших меня газетах и журналах ополчились и выстроились в слова: «Враг не пройдет!», «Долой инквизицию!», «Слово и дело!», «На костер ее!», «Наш суд – самый гуманный в мире», «Руки прочь от детей, педофилы!», «Свободу узникам Бастилии!».

‒ А я предупреждал, ‒ назидательно проговорил журнал «Здоровье», выстроив обложку в трубочку наподобие указательного пальца: ‒ заботиться о ней надо, все-таки женщина в возрасте.

‒ Нас теперь никто не будет читать и играть в истории, – послышался жалобный голос. – Мы больше никому не нужны. – По «Литературной газете» потекла слеза, оставляя мокрый след, на котором проявилась следующая страница. – Вам-то хорошо – вы уже играли. А до меня очередь так и не дошла. – Очередная слеза потекла вслед предыдущей.

Из-за хаоса голосов я совсем потерялась и автоматически отозвалась:

‒ О какой игре вы говорите?

Голоса оборвались, газеты и журналы развернулись в мою сторону.

‒ Как?! Вы не знали? – возмущенно зашелестело страницами сообщество.

‒ Ах, как это было увлекательно! – покружился журнал «Советский балет». Остальные согласно покивали уголками страниц. – Мы никогда не могли предположить, что она придумает дальше, кого из нас возьмет в игру. Каждый с обожанием ждал: сейчас сыграю я.

И газета «Известия» обстоятельно поведала о тайной жизни бабули. Потребовалось некоторое время, чтобы до меня дошло: оказалось, она собирала газеты и журналы, чтобы поиграть в рассказы.

По вечерам, после программы «Время» она торжественно вносила в комнату большой пузатый фарфоровый чайник, чашку с блюдцем и вазочку с вареньем, открывала дверцу шкафа и предлагала:

‒ Поиграем? ‒ И оглядывала нас: готовы? Вытаскивала наугад газету или журнал:

‒ Ну-ка, чем порадуете сегодня? ‒ Устраивалась в кресле и пробегала взглядом тексты.

Жанна Иоановна (так звали мою бабулю) вслух зачитывала привлекшие ее внимание фразы и выбирала идею. Мы подбрасывали ей фразы, и она составляла рассказ.

Газета «Правда» продолжила:

– Мы с волнением ждали искру, из которой возгорится пламя истории. И искра взлетала: щелчок пальцами означал – Жанна Иоановна выбрала идею для сюжета. Она задавала тему, а мы наперебой сыпали ей подходящие фразы. Она слушала, делала глоток чаю, как будто пробовала наши предложения на вкус, и помечала понравившиеся фразы. Потом замирала, и быстро записывала в толстую тетрадь маленький рассказ, который зачитывала нам.

‒ А мы с наслаждением выслушивали ее истории, потому что были соавторами, -‒с гордостью продолжил журнал «Юность».

– Это было прелестно, ‒ взмахнул обложкой с фотографией известной актрисы журнал «Советский экран».

‒ И рассказы у нее получались жизнерадостные и с юмором, ‒ добавила «Комсомолка», а на обложке журнала «Огонек» расплылось мокрое пятно.

Газета «Новости» подвела итог:

– Теперь ее нет, а мы стали никому не нужной трухлявой макулатурой.

«Moscow news» вздохнул:

‒ Game over. The end. – И бессильно завалился на пол, замяв титульную страницу.

Они правы: меня никогда не привлекало сочинительство, я считала его бессмысленной тратой времени. Ладно, если бы бабуля была писательницей и публиковала романы. Я почему-то сразу представила, что бабуля писала бы именно любовные романы – судя по ее рассказам о молодости, она была еще та штучка и мужские сердца прямо таяли рядом с ней. Вполне возможно, тайной был не только ее шкаф и игра, но и любовные приключения, о которых в советском обществе не было принято «звонить» на всю округу, дабы не получить испорченную репутацию. Но просто играть … Зачем?

«Правда» голосом Левитана попросила:

‒ Сожги нас, не мучай.

Газеты и журналы шумно зашелестели страницами, как будто аплодисментами поддерживали просьбу «Правды» ‒ они хотели уйти вслед за хозяйкой.

Я вздрогнула: мне стало жалко их – призраки жизни бабули. А с другой стороны, зачем они мне нужны – это же не моя игра.

Но я еще не видела содержимое средней части шкафа. Открыв среднюю дверцу, я обнаружила на полках старую одежду бабули, которую она носила на огороде; непонятный набор запылившихся предметов вроде сломанной джезвы, половинки вилки, и стопку толстых тетрадей.

Тетрадей было десять, разных цветов – на каждый год свой цвет. Я открыла верхнюю – за этот год. Первая запись была посвящена мне.

«Скоро я умру – в этом мире все конечно – и ты найдешь мои тетради. Я никогда не показывала их тебе – не хотела, да и, наверное, боялась насмешек близких людей: вот старуха дает, на старости лет совсем сбрендила ‒ писателем заделалась. Но они очень дороги мне. Поэтому свою забаву (а как иначе это назовешь) я разделяла только с друзьями – газетами и журналами. Они бы никогда не сказали, что я сошла с ума, и никогда бы не предали.

Каждый вечер мы играли в игру «Сочиняем историю». Игра была как нить Ариадны: поддерживала во мне желание жить; радоваться всему, что дарил мир – утреннее солнце или утренний туман; дождливый день, которых многих огорчал, но не меня; поток машин мимо окон – как река жизни; людей, спешащих по своим делам и не замечающих ничего вокруг. Все это говорило, что я еще жива, несмотря на уходящие потихоньку силы. Я стремилась насладиться этими обычными вещами в полной мере ‒ ведь каждое утро могло быть последним.

Я понимаю, что наши «истории» никому, кроме меня, не нужны, но оставляю их тебе – может, хоть один рассказ тебе понравится, и ты сохранишь его как память обо мне. И тогда я точно проживу еще какое-то время».

Я разревелась. Бабуля, мы с тобой такие разные! Между нами словно целая пропасть. Я не всегда понимала тебя, но всегда удивлялась твоему жизнелюбию.

Я обещаю прочитать твои забавы. И знаешь, благодаря тебе у меня есть способ полноценно прожить старость. И, вполне возможно, когда-то воспользуюсь им.

Я сидела у ведра, бросая в огонь тайну бабули. Бумага умирала от старости, вспыхивая и разваливаясь на волокна, как только пламя к ней прикасалось. В танце огня тихо и, мне казалось, с благодарностью сгорали газеты, журналы, страницы, фразы, буквы, знаки препинания, оседая пепелинками на дне ведра или, превращаясь в дым, улетали в ночное небо.

У меня текли слезы – на моих глазах исчезала целая жизнь. А я думала: почему у меня нет такой нехитрой маленькой радости – любимого занятия?

Картина

«Ну, и чего стоим, чего ждем?» – нетерпеливо вопрошал Холст. – «Я тут на мольберте уже застоялся. Давай уже, начинай!».

А Художник в очередной раз бросил взгляд на девственно белый холст и снова прошелся по комнате.

«Так и не надумал?» – продолжил монолог Холст.

Художник помолчал, разглядывая набросок, и вздохнул:

– Нет, что-то не совсем то. Что-то не складывается, – и уселся напротив Холста.

Холст тоже уставился на Художника: «Вечно ему чего-то не хватает: то сюжет не до конца продумал; то не может определиться с главным героем; то композиция не выстраивается. А я тут стой и жди», – подрагивая нитями от нетерпения, ворчал Холст. – «А мне хочется поскорее стать не просто Холстом – Картиной, которой восхищаются, любуются, не могут оторвать взгляда…».

Холст вздохнул: он уже слышал легенды, которые из поколения в поколение передавались обитателями Мастерской – Кистями, Тюбиками красок, Палитрой, старожилом-мольбертом, Холстами – об удивительных судьбах некоторых Холстов, написанных вдохновенной рукой Мастера, и ставших знаменитыми.

За одними из них гоняются коллекционеры.

Другие становятся бестселлерами и их перепродают на аукционах с каждым разом все дороже и дороже.

Некоторые картины навечно поселяются в лучших музеях мира и на них приходят посмотреть толпы зрителей, ахая от восхищения.

У отдельных Полотен и вовсе чудная история: их похищают, укрывают в личных коллекциях и любуются ими (тсс!) в тайне от всех…

А вот некоторым Холстам, слышал он, не позавидуешь: написанные без особого душевного трепета, они не вызывают к себе особого внимания… И он передернулся, за что его тут же приструнил Подрамник: «Держи себя в рамках, дружок!».

Холст подумал: «Интересно, а какая судьба ждет меня?» – и затрепетал от возбуждения, едва сдерживаемого Подрамником: «У меня уже грунт подрагивает от волнения; ну, давай уже, я готов принять на себя и краски твоих мыслей, и мазки твоих эмоций!».

А Художник все сидел, погрузившись в себя, и о чем-то размышлял.

Наконец, он встал, неторопливо подошел к мольберту и медленно провел ладонью по Холсту – как будто примерялся, постепенно разворачивая на нем будущее изображение. Нити Холста нежно потерлись о ладонь Художника, подтверждая свою готовность, и замерли в ожидании: «Вот сейчас должно начаться волшебство великой тайны рождения: белизна холста, сравнимая разве что с Великим Началом, преобразится в игру цветов и оттенков». Тихий вздох прокатился по Мастерской: «Как мы, Холсты, любим этот момент – когда нас наполняют смыслом нашего существования…», – и, затаив дыхание, приготовились следить за процессом сотворения.

Но Художник не торопился, не желая поспешным решением разрушить замысел; он продолжал стоять, нежно касаясь Холста. Молился? Медитировал? Ждал благословения?

Наконец, открыл глаза и оторвался от Холста. «Готов!» – неслышно прокатился шепот по Мастерской.

Привычными движениями Художник выдавил на палитру краски, выбрал кисти и отошел в глубь мастерской.

– Сегодня я буду писать вместе с Моцартом, – он включил запись, взмахнул кистью, как дирижерской палочкой, и зазвучала Музыка.

Послушав немного, удовлетворенно произнес: «То, что надо!». Теперь все было готово.

Художник издали взглянул на Холст и решительно подошел к мольберту. Холст замер: «Сейчас начнется!».

Мастер смешал краски, и симфония Творения началась: неспешными движениями он наносил краски то там, то тут, постепенно заполняя цветом все пространство полотна. Потом отложил кисть и отошел посмотреть на сделанное: уже улавливались очертания будущего сюжета. Начало было положено. Он остался доволен и вышел из мастерской.

В тишине раздался шепот:

– Ну, как? – наперебой спрашивали счастливчика.

Тот слегка пошевелил нитями – проверил, как на них легла краска, и одобрительно ответил:

– Все хорошо. Мастер – в состоянии вдохновения.

Кисти в подтверждение дружно закивали своими головками – кому, как не им, чувствовать руку Художника. А Тюбики, из которых недавно выдавили краски, вальяжно расположились отдохнуть на столике.

Стоящие друг за другом Холсты потерлись друг о друга и заулыбались: раз Мастер в состоянии полета, значит, получится КАРТИНА. И мысленно каждый пожелал себе оказаться на месте главного героя, стоящего на мольберте: все знали – если Художник приступает писать без искорки, не быть Холсту ценной Картиной, а, значит, и судьба его будет незавидной.

Уже было известно: когда тема будущей картины Мастера не увлекала, но писать было необходимо, он мог долго слоняться из угла в угол, перебирать наброски, часто выходить покурить или попить чаю. Потом заставлял себя вернуться в мастерскую и уговаривал себя начать писать. Тогда в воздухе висело напряжение, а уж об атмосфере вдохновения и вовсе говорить не приходилось.

Наконец, Художник собирался с силами, брал Холст, ставил его на мольберт и прицеливался кистью в то место, с которого собирался начать писать. Остальные Холсты переводили дух: «Фу, пронесло» – никому не хотелось оказаться в руках равнодушного художника. Холсты с сочувствием посматривали на Холст на мольберте, а тот беспомощно оглядывался на них. Да, в таких случаях Художник рисовал картину безупречно – все-таки он был профессионалом – не придерешься. Но особого полета его души в картине не было. И Холст стоял, обреченно думая: «В чьи руки я попаду? Повезет или нет?».

… В предвкушении чуда Холсты наполнили пространство Мастерской радостными флюидами: вот вернется Мастер, почувствует эту атмосферу и писать ему будет легче. Оставшись довольными предпринятыми действиями, Холсты утихомирились и стали ждать его возвращения.

А он и вправду тут же вошел в мастерскую и замер. Закрыл глаза и прислушался к чему-то. Потом открыл глаза, медленно выдохнул и обвел глазами помещение, словно почувствовал в нем что-то новое.

Казалось, ничего не изменилось: холсты стояли в ряд; на полке, как обычно, в коробке лежали тюбики с красками; мольберт с начатой картиной стоял недалеко от окна. Все было, как и прежде; но что-то все же было иным. «Что?» – и в недоумении огляделся.

Через мгновение он понял: стала другой атмосфера. Именно в такой атмосфере он любил писать – в ней ему творилось с особым душевным подъемом. В таком случае рука сама летала по холсту, делая нужные мазки и подбирая правильные оттенки цвета. И тогда все получалось как будто само собой, словно не он, Художник, писал, а кто-то водил его рукой, а ему оставалось только отдать себя на волю этого процесса. И тогда Картина сама говорила со зрителем: в ней жила душа, которая решала, кого пропустить мимо себя, а кого задержать. И тогда зритель останавливался, потом отходил, но снова возвращался к ней, как к приятному собеседнику, с которым не хочется расставаться – душа Картины разговаривала с его душой…

… Иногда Художник разговаривал с Полотном, как с живым существом, тихо бормоча: «Да, да, вот так!». Иногда же слышалось: «Нет, не то, не то! Надо иначе!». А то начинал уговаривать: «Ну, что же ты, милая. Ну, давай, ну еще немного. Еще совсем чуть-чуть».

Периодически он отходил в глубь комнаты, издали смотрел на написанное и, довольный, признавал: «Ну, вот, видишь, как хорошо!». Тогда Холст горделиво натягивался и смотрел на собратьев: «Видите, какие мы молодцы!», а те подмигивали ему одобрительно.

А иногда, взглянув на изображение, оставался недовольным и укорял: «Ну, что же ты? Мы так с тобой не договаривались!». Тогда Холст растерянно смотрел то на Художника, то на другие Холсты, оправдываясь: «Я тут ни при чем!».

Остальные Холсты внимательно следите за происходящим и тихо вздыхали: «А с нами он тоже будет разговаривать?».

Художник посмотрел на свою работу и задумался.

– Так, – произнес он решительно. – Сейчас мне нужен Бах, – и включил другую запись. По комнате полились торжественные звуки полифонии, и Мастер стал более сосредоточенным – наступила фаза прописывания деталей: здесь нужно добавить яркость, там затемнить; тут прорисовать, а там растушевать; это высветить, а то ввести в дымку.

Художник работал, пока не истощались силы. Тогда он делал перерыв или возвращался в мастерскую на следующий день, с воодушевлением принимаясь за картину. И она все больше и больше оживала. Образы становились ярче, насыщенней или, наоборот, проявлялись только намеками, которые позже зрители сами «дорисовывали» в своем воображении, незаметно для себя становясь соавторами.

… Процесс приближался к завершению. Художник еще раз взглянул на Картину издали; снова подошел, положил несколько мазков и снова отошел от нее. Сел на стул напротив и какое-то время изучал ее. Потом сказал: «Отдохни», навел порядок и ушел.

… Ночь в Мастерской прошла в бурном обсуждении – как на этот раз работал Мастер, что говорил. Кисти рассказывали, что пережили, пока он ими писал. Холст делился своими ощущениями от энергии, исходящей от Художника. Тюбики, перебивая друг друга, спорили: какой цвет был самым важным. Все сошлись во мнении – должна получиться КАРТИНА.

Наступило утро. Вошел Художник и внимательно изучил Полотно. Оставшись довольным, он засвистел известную мелодию, подошел к музыкальному центру и, покопавшись в дисках, торжественно объявил:

– Сегодня – блестящий Штраус!

Включил запись и, пританцовывая, подошел к мольберту. Положил пару мазков и отошел посмотреть на картину издали.

И вот нанесены последние штрихи. Художник сел напротив Полотна, разглядывая его и покачивая ногой в такт звучавшей музыке.

Наконец, довольно улыбнувшись, сказал:

– Получилось!

Вокруг, казалось, все зазвенело, как от аплодисментов – Холсты завибрировали от восхищения: «Да, это – КАРТИНА!». Полотно довольно кланялось: «Свершилось! Теперь я – не просто Холст. Я – КАРТИНА». Кисти и Тюбики облегченно улыбались – они тоже поработали на славу.

Художник устало провел ладонью на по лицу, снимая остатки сосредоточенности и оставляя на нем след краски, подписал Картину и поднес к ней ладонь в знак прощания. Еще раз отошел и посмотрел на нее.

Картина ему ответила: «Вот она я, твое Творение. Теперь я заживу своей жизнью. Теперь мы будем разделены: ты – автор; о тебе будут спрашивать, глядя на меня – «Кто написал эту Картину?». А меня ждет самое интересное и непредсказуемое – моя премьера и дальнейший, никому неизвестный путь».

Какое-то время Мастер любовался своим творением, потом сказал:

– Сегодня – всем отдыхать! – словно знал о тайной жизни в Мастерской и ушел.

… Вечернее солнце заглянуло в окна мастерской, угасающими лучами пробежало по Кистям и Тюбикам, погладило ребра Холстов и остановилось на Полотне – оно оказалось первым зрителем. С любопытством рассматривая Картину, теплым светом подсветило на ней краски. Его лучи медленно проскользнули по ней, ласково прикасаясь к изображению, как будто благословляя его, и, завершив обход Мастерской, вынырнули из нее.

Наступившие сумерки погрузили комнату в полумрак. Уставшие от пережитого, обитатели Мастерской погрузились в мечтательную дрему, предвкушая скорые торжественные проводы Картины.

И только мерно продолжали тикать часы с боем, отсчитывая первые сутки ее жизни: тик – так, тик – так, тик…

Богорад

‒ Следующий! – громко сказал Богорад, поставил «+» в графе «Предполагаемый результат» и перевернул страницу гроссбуха, одетого в кожу.

Дверь осторожно открылась и в кабинет мелкими шагами, даже казалось ‒ на цыпочках ‒ просочился мужчина лет сорока. Плотного, даже борцовского телосложения, невысокого роста. Но его тело …

Он шел опущенной головой вперед, не поднимая взгляда, как будто боялся увидеть что-то, что заставит его повернуть обратно и сбежать. За головой тащилась сгорбленная спина, из-за чего возникало ощущение, что идет человек-вопросительный знак.

Богорад, с любопытством наблюдая за этой процедурой, молча указал рукой на стул рядом со столом.

Посетитель постарался занять как можно меньше места на довольно просторном стуле, рассчитанном принять тело любого размера. Аккуратно сомкнул ноги и приподнял ступни на цыпочки. На колени поставил сумку-таблетку, удерживая ее руками.

Странно, подумал Богорад: его охватило ощущение, что гость занял привычную, кем-то ранее определенную ему форму существования. Подобные формы делают для печенья: положил в нее тесто, и оно принимает очертания квадратика, бублика, кружочка. Так-та-ак. Субъект – послушный мальчик; ишь как его в строгости воспитывали (чуть не сорвалось слово «выдрессировали») – ни шагу в сторону. Богорад сочувственно покачал головой: эк, тебя угораздило. Ну что ж, послушаем, что скажет. Не-а, помогать не стану. Пусть сам выкарабкивается.

Посетитель, наконец, приподнял голову, бросил короткий взгляд исподлобья. Ага, проверяет, вообще слушают ли его.

‒ Слушаю вас, ‒ подтвердил Богорад.

‒ Хотел бы перейти в вашу организацию.

‒ Понятно. – Богорад кивнул. – Прекрасная мысль. – Он широко, ободряюще улыбнулся, словно здесь с нетерпением ждали именно его – человека-вопросительного знака. ‒ Так, для проверки, что вы не ошиблись: знаете, куда пришли?

Молчание. Богораду даже почудилось, что слышит, как туго составляются мысли у человека-вопроса.

Наконец, тот родил:

‒ В ООО «Чувство Собственного Достоинства».

‒ Пра-авильно, – подтвердил Богорад, почувствовав себя учителем в первом классе на второй день учебного года. – А сейчас где пребываете?

Снова короткий бросок взгляда и обратно, в ракушку. «Все-таки не ошибся – субъект. Даже интересно, что будет дальше».

Субъект сгорбился еще больше, как будто старался остаться незаметным, и с усилием разлепил губы:

‒ В АО «Униженные и оскорбленные».

‒ Ах, ну-да, ну-да, ‒ как будто Богорад ни о чем таком даже подумать не смел. – И что вас привело к нам?